Про единственную дочь Гэврилэ Марию даже самые злые языки не могли ничего сказать, кроме того, что она красива и скромна. Когда семья Урсу отправлялась в молельню, Мария всегда шла рядом с отцом — высокая, стройная, белолицая, с большими глазами — карими и влажными. Шла не так, как ходили остальные девушки села,— раскачивая бедрами и встряхивая грудью,—а плавно, словно скользила по льду, едва колебля свои двенадцать юбок, которые делали ее похожей па шелковый колокол. За ними, держась за кончики платочков, медленно шагали сыновья с женами. Все они, кроме Эзекиила, были белокуры и неуклюжи. В разговоре они с трудом подбирали слова и смотрели больше в землю, особенно когда разговаривали с отцом, которого боялись как огня. Люди говорили, что Гэврилэ держит детей в большой строгости и не терпит никаких возражений. Он считал лучшим того, кто прилежней работает и больше молчит. Старику повезло — ни один из его сыновей не погиб на войне, все, кроме Эзекиила, вернулись домой такими же покорными и тихими. Черный, волосатый, как обезьяна, с длинным острым носом и могучими скулами, вечно сизыми от буйно растущей бороды, которую он не успевал сбривать, Эзекиил был полной противоположностью братьям. Ходил он вразвалку, болтая длинными, почти до колен, руками, говорил мало, с трудом, и голос его временами срывался, переходя в глухое рычанье.
Велико было удивление крестьян, когда в одно из воскресений Эзекиил появился на хоре. Он заглянул в корчму к Лабошу, напился пьяным, потом плясал со всеми девушками и наконец избил до полусмерти сына старосты.
Во время эвакуации Гэврило оказался в числе немногих, оставшихся в селе. Сочувствеппо качая головой, он смотрел, как беспорядочный, шумный поток беженцев стекал по улицам села к мосту, готовому рухнуть под тяжестью сгрудившихся на нем людей и повозок. В ответ на уговоры соседей оставить хозяйство Гэврилэ лишь снисходительно улыбался. До вечера он успел зарыть весь хлеб, вынес из дома все ценные вещи и спрятал их, отметив на бумажке место каждой. Для Марии и невесток Гэврилэ оборудовал тайник на чердаке. Лошадей отправил в лес с младшим сыном Лазарем, а сам уселся читать Евангелие. Гэврилэ никто и пальцем не тронул, венгры даже не заглянули к нему, а когда через месяц в село стали возвращаться измученные крестьяне, растерявшие па дорогах остатки добра, Гэврилэ стали считать самым мудрым человеком из всех когда-либо живших в Лунке. Почти поговоркой стали слова: «Что ты корчишь из себя умника, ты, чай, не Гэврилэ Урсу». Староста и писарь также уважали его. Все время, пока через село шли советские части, к Урсу не посылали на постой солдат. Только раз у Гэврилэ остановился советский офицер. Он был откуда-то из-под Тирасполя и неплохо разговаривал по-румынски. Хотя офицер был совсем еще молод, Гэврилэ принял его, как генерала, но скоро пожалел об этом. Офицер держался с ним холодно, почти враждебно. Желая ублажить его, Гэврилэ решил показать все свое хозяйство, комнаты сыновей, дворовые постройки, конюшни.
— А где батраки?— неожиданно спросил офицер.
— У меня нет батраков, товарищ,— объяснил Гэврилэ.— Бог дал мне семь сыновей, и я обхожусь с их помощью.
— Ври больше!—презрительно усмехнулся офицер.— Спрятал, наверно?
— Что спрятал, товарищ?
— Мы не товарищи,— сурово ответил офицер, угрюмо глядя на него по-детски голубыми глазами. — Ты кулак! Эксплуататор.
_ — Избави боже,— испугался Гэврилэ.
Устроив офицера в лучшей комнате, Гэврилэ зашел Эзекиилу и рассказал о случившемся. Эзекиил выслушал его молча, вращая злыми глазами.
— Кто-нибудь знает, что он у нас на постое?
— А зачем тебе это? Что тебе пришло в голову, бол-ван?
— Ничего,— отрезал Эзекиил. — А если он придет завтра с солдатами и сожжет хозяйство? Тогда ты что скажешь? А?
Обозленный глупостью сына, Гэврилэ пошел спать, но всю ночь не мог сомкнуть глаз. До сегодняшнего дня все, с кем он имел дело, говорили с ним почтительно, старались угодить, а этот русский ругается, хотя он принял его по-барски. Беспокойство и страх не оставляли Гэврилэ и на другой день, когда офицер стал готовиться к отъезду. Гэврилэ зашел к нему и робко попросил разрешения задать один вопрос.
— Говори,— коротко ответил офицер.
— Не гневайтесь, но мне невдомек, за что вы рассердились на меня. Возможно, я чем-нибудь не угодил вам... тогда прошу прощения. Вы сказали, что я кулак, а я не понял...
— После поймешь,— сказал офицер, но уже более мягко. — Ты богатый, другие бедные... Теперь у вас будет революция, и бедные побьют вас.
— Господи помилуй, за что же побьют?
— За то, что вы сосете их кровь.
Гэврилэ окаменел и, не находя ответа, переминался с ноги на ногу. Так и не сказав ни слова, он приказал Эзекиилу проводить офицера до ворот и как следует запереть их за ним.
С этого дня Гэврилэ стал еще более молчаливым, чем прежде. По вечерам, когда собравшиеся у него люди рассказывали разные истории, он только качал головой, давая понять, что тоже знает немало, но предпочитает помалкивать.
Однажды вечером Глигор Хахэу — огромный детина — рассказал, что видел в городе большую демонстрацию коммунистов. Толпы людей шли по улице с флагами и кричали: «Долой Маниу и Брэтиану!» * На площади один из них сказал речь, в которой упомянул и о крестьянах.
1 Руководители буржуазных реакционных партий.
— Да поразит меня бог, коли вру,— тряхнул круглой, как каравай, головой Глигор. — Человек этот сказал: «Надо дать землю беднякам, вернувшимся с фронта». А это было бы по справедливости,— задумчиво добавил он, надвигая шапку на глаза.
В следующее мгновение все застыли от неожиданности. Обычно молчаливый, Гэврилэ, с вытаращенными глазами, накинулся на Глигора:
— Не стыдно тебе, Глигор? Не знаешь, что говоришь?.. В уме ли ты? Поманят тебя землицей, а ты — хап, цап! Рыбу ты когда-нибудь в жизни ловил? А? Выходишь, верно, на берег Теуза и орешь на нее или лупишь дубиной по воде, чтобы оглушить ее? Нет, без приманки и рыбу не возьмешь!
Глигор насупился и что-то замычал, как бык, но вовремя спохватился. Не годится ссориться с Урсу в такие времена.
— Не сердись, дядюшка Гэврилэ,— засмеялся он, стараясь казаться веселым. — Больно велика и хороша приманка. Дай мне югэр земли, вот я и человек.
Все закивали головами, соглашаясь с ним. Ярость Гэврилэ вдруг разом упала, и за весь вечер он не произнес больше ни слова.
Только когда стали расходиться и Гэврилэ протягивал всем по очереди вялую, безжизненную руку, он бросил вдогонку уходящему Глигору:
— Эх, Глигор, Глигор! Блаженны нищие духом... Ты рассказывал, как голодранцы кричали: «Долой Маниу и Брэтиану!» А знаешь ли ты, кто они такие? Во всей Румынии нет более мудрых людей. Вместо того чтобы молить бога об их здравии,— ведь они старики,— ты мне рассказываешь, что кричали эти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159