— Я никогда бы не осмелился... но я был...
— Не беспокойтесь, господин учитель,— перебил его Дан, но голос его прозвучал так неестественно, что Суслэнеску рассмеялся. Щеки у него горели, и он не осмеливался встать с кушетки, чувствуя, что так он никому не мешает.
«Обычная жизнь, в которой я хочу найти себе место», — подумал он и, подняв глаза, натолкнулся на фотографию Андрея Сабина в раме из ракушек. Не отрывая глаз от этой плохой фотографии гимназиста с неопределенными чертами, причесанного на пробор, Суслэнеску спросил Дана:
— Это твой друг?
— Да ведь это мой двоюродный брат, вы уже забыли?
— Ах да, да,— растерянно пробормотал Суслэнеску и умолк.
Эмилия стелила постели в соседней комнате. Глухие удары по пуховым подушкам, шелест простыней звучали так интимно, что Суслэнеску хотелось провалиться сквозь землю. Он вздохнул с облегчением лишь тогда, когда оказался наконец в просторной столовой, где ему постелили. Комнатой пользовались, очевидно, лишь в исключительных случаях, и поэтому вид у нее был неприветливый. Суслэнеску украдкой следил за лицом Дана, стараясь уловить следы тех мыслей, которые волновали его. Вновь услышав шелест простыней в соседней комнате, он быстро заговорил:
— Я приехал в деревню, чтобы отдохнуть. Достаточно натерпелся от вас. Вы неумолимая, безжалостная молодежь... Так ты двоюродный брат Сабина? Да, конечно, теперь я припоминаю... А что с ним? По-прежнему не хочет являться в гимназию? Это глупо, и я хотел бы сам ему об этом сказать. Нет смысла обижаться на жизнь за то, что она складывается не так, как мы хотим... Какие грустные фигуры — «сельская интеллигенция»... апостолы...
Суслэнеску скользнул под тяжелое одеяло из вишневого шелка, снял очки и остался с ними в руках, не зная, куда положить.
— Послушай, Дан Теодореску,— смеясь, спросил он,— ты любишь людей?
— Не знаю. Никогда не думал об этом... Не хотите ли почитать перед сном? Могу предложить неплохой детективный роман... четыре убийства. Кто же будет преподавать историю вместо вас?
— Кто-нибудь другой,— пробормотал Суслэнеску, прячась под одеяло.
От постельного белья исходил запах лаванды и свежего молока...
—* Прошу тебя, выйди, пока я разденусь,— сурово попросил Джеордже.
Окаменев от холодного, повелительного тона, прозвучавшего в столь дорогом для нее голосе, Эмилия страшно побледнела и мельком взглянула на мужа. Но тут же •
она поняла, что Джеордже стыдится своего увечья, и молча быстро вышла из комнаты.
Эмилия присела на краешек постели, где, похрапывая, тяжелым сном спала старуха.
«Господи, какой стыд», — с ужасом подумала она, вспоминая, как мать пила по очереди со всеми гостями и плакала все громче по мере того, как пьянела. Потом Анна окончательно обессилела, не могла встать со стула и качалась из стороны в сторону. Эмилия сурово отчитала ее и уложила в постель. «Я совсем не пьяная,— пыталась сопротивляться разъяренная старуха. — Бог накажет тебя за то, что ты позоришь мать при гостях...»
«С чего, это пришло в голову Джеордже приводить в дом чужого человека? С другой стороны, хорошо, что приехал еще один преподаватель...» Намучилась она с попадьей, женой писаря и другими случайными помощницами, которые заставляли детей списывать из книг для чтения, а сами вязали весь урок. «Приехал Джеордже...» Эмилия крепко закрыла глаза и постаралась свыкнуться с этой мыслью. Он здесь, рядом... Она побежала в кухню, чтобы запереть дверь, и, прежде чем задуть лампу, посмотрелась в зеркало, поправила волосы на висках, там, где появились седые прядки, которые, как ни странно, делали ее моложе. Потом она на цыпочках прошла в спальню. Джеордже лежал вытянувшись, закрывшись одеялом до подбородка.
— Ты стал похож на цыгана,— засмеялась Эмилия, но тут же умолкла, не узнав собственного голоса.
Дрожащими руками она начала было быстро раздеваться, охваченная неожиданной стыдливостью, загасила лампу и уже после этого несколькими движениями сбросила с себя платье...
В темноте до нее доносилось тяжелое, нервное дыхание. Волнуясь все больше и больше, она провела пальцами по своим полным крепким бедрам и вздрогнула от этой ласки и воспоминаний, вызванных ею.
Они долго лежали неподвижно. Почувствовав на шее горячее, пропахшее цуйкой и табаком дыхание Джеордже, Эмилия не выдержала и стала жадно целовать мужа в лицо, прижимая его руку к груди, стараясь забыть его новое чужое лицо, его непонятный для нее взгляд.
— Прости меня... — шепнула она на ухо Джеордже. — Прости, что я такая бесстыдница... но ты не можешь себе представить, как я была одинока.
Джеордже обнял ее, и она застыла, вздрагивая от радости и боли.
11
Неожиданно Митру с такой силой оттолкнул от себя глиняную миску, что она упала и разлетелась на куски. Похлебка желтой звездой разлилась по глиняному полу. Напуганная Флорица чуть не вскрикнула, но тут же схватила тряпку и, встав на колени у его ног, принялась вытирать пол. Смущенный Митру не вымолвил ни слова. Украдкой он вывернул наизнанку карманы, чтобы собрать табачные крошки.
— Папочка, — радостно прошептал Фэникэ,— я стащил у Лэдоя с чердака несколько листьев самосада и положил их в печку, чтобы подсохли, может, они тебе пригодятся?
Хотя лужа была уже вытерта, Флорица не поднялась с пола. Митру увидел, что плечи ее вздрагивают от плача.
— Не плачь, — мягко сказал он.
Не глядя на жену, он на цыпочках подошел к печке. Отворив дверцу, достал широкие большие листья еще зеленого табака, растер один из них между пальцами, понюхал и громко чихнул.
— Фэникэ, ляжешь ты наконец? — возмутилась Флорица. — Уже за полночь... Смотри, придет домовой.
Митру вышел на крыльцо. Двор сиял чистотой. Мелкий песок был аккуратно разметен, словно причесан.
«Опять подмела, — с яростью подумал Митру. — Сколько раз говорил этой дуре...»
Он знал, что жена трудится не покладая рук: доит коров, убирает конюшню, поит лошадей, и при одной мысли об этом ему хотелось завыть от злости. Сам он нарочно вставал позднее, чтобы не видеть Лэдоя. Неутолимая ненависть, терзавшая его, как долгая и мучительная болезнь, пока затихла, но Митру чувствовал, что достаточно одного движения или слова — ив порыве ярости он раскроит Лэдою череп. При мысли, что он живет в доме смертельного врага и ему некуда уйти, что тот его кормит, Митру хотелось сокрушить все вокруг.
Со двора он почти не выходил. Ему казалось, что люди смотрят на него с презрением, а этого нельзя было стерпеть. Не раньше как вчера ночью он встретился со старостой Софроном. Митру возвращался от колодца с кадкой. Этим не стал бы заниматься ни один уважающий себя мужчина на селе, даже если бы жена была при смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Не беспокойтесь, господин учитель,— перебил его Дан, но голос его прозвучал так неестественно, что Суслэнеску рассмеялся. Щеки у него горели, и он не осмеливался встать с кушетки, чувствуя, что так он никому не мешает.
«Обычная жизнь, в которой я хочу найти себе место», — подумал он и, подняв глаза, натолкнулся на фотографию Андрея Сабина в раме из ракушек. Не отрывая глаз от этой плохой фотографии гимназиста с неопределенными чертами, причесанного на пробор, Суслэнеску спросил Дана:
— Это твой друг?
— Да ведь это мой двоюродный брат, вы уже забыли?
— Ах да, да,— растерянно пробормотал Суслэнеску и умолк.
Эмилия стелила постели в соседней комнате. Глухие удары по пуховым подушкам, шелест простыней звучали так интимно, что Суслэнеску хотелось провалиться сквозь землю. Он вздохнул с облегчением лишь тогда, когда оказался наконец в просторной столовой, где ему постелили. Комнатой пользовались, очевидно, лишь в исключительных случаях, и поэтому вид у нее был неприветливый. Суслэнеску украдкой следил за лицом Дана, стараясь уловить следы тех мыслей, которые волновали его. Вновь услышав шелест простыней в соседней комнате, он быстро заговорил:
— Я приехал в деревню, чтобы отдохнуть. Достаточно натерпелся от вас. Вы неумолимая, безжалостная молодежь... Так ты двоюродный брат Сабина? Да, конечно, теперь я припоминаю... А что с ним? По-прежнему не хочет являться в гимназию? Это глупо, и я хотел бы сам ему об этом сказать. Нет смысла обижаться на жизнь за то, что она складывается не так, как мы хотим... Какие грустные фигуры — «сельская интеллигенция»... апостолы...
Суслэнеску скользнул под тяжелое одеяло из вишневого шелка, снял очки и остался с ними в руках, не зная, куда положить.
— Послушай, Дан Теодореску,— смеясь, спросил он,— ты любишь людей?
— Не знаю. Никогда не думал об этом... Не хотите ли почитать перед сном? Могу предложить неплохой детективный роман... четыре убийства. Кто же будет преподавать историю вместо вас?
— Кто-нибудь другой,— пробормотал Суслэнеску, прячась под одеяло.
От постельного белья исходил запах лаванды и свежего молока...
—* Прошу тебя, выйди, пока я разденусь,— сурово попросил Джеордже.
Окаменев от холодного, повелительного тона, прозвучавшего в столь дорогом для нее голосе, Эмилия страшно побледнела и мельком взглянула на мужа. Но тут же •
она поняла, что Джеордже стыдится своего увечья, и молча быстро вышла из комнаты.
Эмилия присела на краешек постели, где, похрапывая, тяжелым сном спала старуха.
«Господи, какой стыд», — с ужасом подумала она, вспоминая, как мать пила по очереди со всеми гостями и плакала все громче по мере того, как пьянела. Потом Анна окончательно обессилела, не могла встать со стула и качалась из стороны в сторону. Эмилия сурово отчитала ее и уложила в постель. «Я совсем не пьяная,— пыталась сопротивляться разъяренная старуха. — Бог накажет тебя за то, что ты позоришь мать при гостях...»
«С чего, это пришло в голову Джеордже приводить в дом чужого человека? С другой стороны, хорошо, что приехал еще один преподаватель...» Намучилась она с попадьей, женой писаря и другими случайными помощницами, которые заставляли детей списывать из книг для чтения, а сами вязали весь урок. «Приехал Джеордже...» Эмилия крепко закрыла глаза и постаралась свыкнуться с этой мыслью. Он здесь, рядом... Она побежала в кухню, чтобы запереть дверь, и, прежде чем задуть лампу, посмотрелась в зеркало, поправила волосы на висках, там, где появились седые прядки, которые, как ни странно, делали ее моложе. Потом она на цыпочках прошла в спальню. Джеордже лежал вытянувшись, закрывшись одеялом до подбородка.
— Ты стал похож на цыгана,— засмеялась Эмилия, но тут же умолкла, не узнав собственного голоса.
Дрожащими руками она начала было быстро раздеваться, охваченная неожиданной стыдливостью, загасила лампу и уже после этого несколькими движениями сбросила с себя платье...
В темноте до нее доносилось тяжелое, нервное дыхание. Волнуясь все больше и больше, она провела пальцами по своим полным крепким бедрам и вздрогнула от этой ласки и воспоминаний, вызванных ею.
Они долго лежали неподвижно. Почувствовав на шее горячее, пропахшее цуйкой и табаком дыхание Джеордже, Эмилия не выдержала и стала жадно целовать мужа в лицо, прижимая его руку к груди, стараясь забыть его новое чужое лицо, его непонятный для нее взгляд.
— Прости меня... — шепнула она на ухо Джеордже. — Прости, что я такая бесстыдница... но ты не можешь себе представить, как я была одинока.
Джеордже обнял ее, и она застыла, вздрагивая от радости и боли.
11
Неожиданно Митру с такой силой оттолкнул от себя глиняную миску, что она упала и разлетелась на куски. Похлебка желтой звездой разлилась по глиняному полу. Напуганная Флорица чуть не вскрикнула, но тут же схватила тряпку и, встав на колени у его ног, принялась вытирать пол. Смущенный Митру не вымолвил ни слова. Украдкой он вывернул наизнанку карманы, чтобы собрать табачные крошки.
— Папочка, — радостно прошептал Фэникэ,— я стащил у Лэдоя с чердака несколько листьев самосада и положил их в печку, чтобы подсохли, может, они тебе пригодятся?
Хотя лужа была уже вытерта, Флорица не поднялась с пола. Митру увидел, что плечи ее вздрагивают от плача.
— Не плачь, — мягко сказал он.
Не глядя на жену, он на цыпочках подошел к печке. Отворив дверцу, достал широкие большие листья еще зеленого табака, растер один из них между пальцами, понюхал и громко чихнул.
— Фэникэ, ляжешь ты наконец? — возмутилась Флорица. — Уже за полночь... Смотри, придет домовой.
Митру вышел на крыльцо. Двор сиял чистотой. Мелкий песок был аккуратно разметен, словно причесан.
«Опять подмела, — с яростью подумал Митру. — Сколько раз говорил этой дуре...»
Он знал, что жена трудится не покладая рук: доит коров, убирает конюшню, поит лошадей, и при одной мысли об этом ему хотелось завыть от злости. Сам он нарочно вставал позднее, чтобы не видеть Лэдоя. Неутолимая ненависть, терзавшая его, как долгая и мучительная болезнь, пока затихла, но Митру чувствовал, что достаточно одного движения или слова — ив порыве ярости он раскроит Лэдою череп. При мысли, что он живет в доме смертельного врага и ему некуда уйти, что тот его кормит, Митру хотелось сокрушить все вокруг.
Со двора он почти не выходил. Ему казалось, что люди смотрят на него с презрением, а этого нельзя было стерпеть. Не раньше как вчера ночью он встретился со старостой Софроном. Митру возвращался от колодца с кадкой. Этим не стал бы заниматься ни один уважающий себя мужчина на селе, даже если бы жена была при смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159