Сейчас же замолчите,— приказал Гэврилэ.— Никто из вас не любил Эзекиила, — добавил он и вдруг закричал так громко, что все в страхе умолкли, забыв об убитом: — Зачем ты не взял меня к себе, господи? Зачем дал дожить до черного дня, о котором и в Апокалипсисе говорится? Падите на нас горы и скалы, скройте от того, кто восседает на троне, от гнева всевышнего. Пришел страшный день гнева господня. Эзекиил, сыночек мой любимый, помер ты, ушел от нас...
Мария проскользнула между братьями, наклонилась к отцу и тихо зашептала:
— Батюшка, дорогой... не надо, его все равно не воскресишь...
— Убирайся отсюда, шлюха проклятая,— закричала вдруг мать. — Весь род ваш проклятый... — взвизгнула она, подбежала к стоявшему на коленях Гэврилэ и стала изо всех сил колотить его метлой по голове, по лицу, куда попало.
— Вот тебе, святоша, — вопила она.— Только из Святого писания говоришь, а сам сына выгнал и теперь еще плачешь, Библию поганишь. — И она еще несколько раз ударила мужа, оставляя на его лице кровавые полосы. — Всем зажал дома рот, землю сыну не дал и со мной слова никогда не вымолвил, а все командовал и командовал... святоша!
Обезумев от боли, Гэврилэ закрыл лицо ладонями, не в силах подняться с земли. Мария попыталась вырвать метлу из рук матери, но та с неожиданной силой ударила ее.
— Уйди с дороги, девка бесстыдная. С Петре валялась и погубила его, потому весь твой род богом проклят, а теперь пляшешь с Поцоку, который его зарезал.
Старуха отшвырнула метлу и побежала.
— В колодец брошусь, прокляну вас всех! — обезумев, кричала она.
Давид и Адам попытались удержать мать, но она отшвырнула их и скрылась в глубине двора.
Гэврилэ медленно встал, не отнимая рук от лица.
— Отнесите усопшего в дом... Позовите Фогмегойю, пусть она его обмоет, и Гьюси, чтобы побрил. Зажгите свечи.
Не дожидаясь, пока будут исполнены его приказания, Гэврилэ скрылся в доме и через несколько минут вышел оттуда одетый во все черное, без шляпы. Глаза его были красны, лицо в кровоподтеках. До ворот он шел медленной, спокойной походкой, но, оказавшись на улице, бросился бежать к примэрии. Силы скоро оставили старика, и он принялся молиться. «Пожалей меня, господи, в своем великом милосердии... Не вижу больше пути к спасению... лишь каменья и тернии. Не вижу тебя. Прежде, в юности, ты являлся мне, а теперь оставил... Сыночек мой, Эзекиил, за какие грехи я плачу?»
Добравшись до дома Мелиуцэ, Гэврилэ стал стучать в окно и, не дождавшись, пока откроют, ударил плечом в дверь и сорвал ее с петель. Потом он пробежал по заваленному проросшей картошкой коридору, разбил стекло еще в одной двери и ворвался в комнату, натыкаясь на мебель.
— Кто это?— испуганно вскрикнула жена Мелиуцэ, лежавшая в постели рядом с маленьким, тщедушным мужем.
Не обращая на нее внимания, Гэврилэ подошел к Мелиуцэ и стал изо всех сил трясти его за плечо.
— Вставай, писарь, ты мне нужен. Слышишь, вставай.
— А что стряслось?—пролепетал Мелиуцэ, шаря вокруг в поисках очков.
— Вставай,— крикнул Гэврилэ. — Ты мне нужен. — И, схватив Мелиуцэ за руку, вытащил его из кровати. — Скорее, слышишь? Вот деньги, их хватит на то, чтобы купить тебя с потрохами.
И Гэврилэ швырнул на кровать груду смятых бумажек.
—- Но что случилось, господин Урсу?— спросила, сгорая от любопытства, жена Мелиуцэ.
Не на шутку испуганный, писарь поспешно одевался, не попадая в рукава, и наконец совсем запутался в шнурках. Гэврилэ вырвал у него из рук туфли, порвал шнурки и, опустившись на колени, надел ему их, приговаривая:
— Скорей, Мелиуцэ, скорей!
— Дорогая, приготовь мне кофе,— захныкал Мелиуцэ. — У меня язва — не могу ничего делать на пустой желудок,—объяснил он Гэврилэ. — Пойми, ведь я тоже человек. Не убежит твое дело...
- Нет у меня времени ждать, слышал? Или оглох, пьянчужка?—рассвирепел Гэврилэ. — Я тебя дома напою и накормлю до отвала. Гэврилэ Урсу устраивает поминки по сыну.
Наконец Мелиуцэ удалось одеться. Дрожа как осиновый лист, он бросал умоляющие взгляды на жену, которая хладнокровно разглаживала и считала деньги.
- Может, ты скажешь все-таки, в чем дело, дядюшка Гэврилэ?
— Нет нужды. Скоро узнаешь. Прихвати с собой бумаги и печать примэрии. Я знаю, что ты ее дома держишь.,
Еще более напуганный, Мелиуцэ подчинялся беспрекословно.
— А не лучше ли мне все-таки перехватить что-нибудь? Боюсь, дурно мне станет... — взмолился он.
— Идем! — крикнул вне себя Гэврилэ и потянул писаря за рукав. — Будьте здоровы, госпожа.
По пути Мелиуцэ несколько раз пытался выведать у Гэврилэ, что произошло, но тот делал вид, что не слышит, и молча шевелил посиневшими губами.
Во дворе Урсу царила суматоха. Невестки доставали из колодца воду, а сыновья носили ее в дом, оставляя за собой мокрую дорожку.
— Где мать?—спросил Гэврилэ Иону.
— Там, в глубине двора... проклинает тебя... Гэврилэ пересек двор. Старуха стояла на коленях у
груды кукурузных початков и крестилась.
— ...Пусть не найдет он покоя ни днем ни ночью... — бормотала она. — Сам его из дому выгнал. Погубил сына... да накажет его за это господь... Со мной никогда не советовался, а я, дура, смотрела на него, как на бога, любила. Пусть до самого гроба не забудет, что убил сыночка горемычного...
— Жена, замолчи, не богохульствуй.
Женщина посморела на него снизу, не переставая креститься.
— Я не знаю тебя,— проговорила она.
— Ты слабая и убогая,— прошептал Гэврилэ и, выйдя на середину двора, громко позвал:—Сыновья, оденьтесь во все черное и соберитесь в большой дом. Да побыстрей, будьте вы неладны. Не заставляйте повторять. Недаром я всю жизнь работал на вас, не грех и послушаться. Не заставляйте меня повторять, не то на куски разорву.
В средней комнате все тонуло в облаках пара. Тело Эзекиила было положено в большое корыто для теста. Гьюси-младший — сельский цирюльник, намыливал убитому подбородок, а бабка Фогмегойя в опойковом фартуке оттирала покойника соломенной мочалкой.
— Какого парня не стало, тело-то как каменное... - причитала она.
— Замолчи, старуха,— прикрикнул Гьюси. У Мелиуцэ закружилась голова.
— Прими мои искренние соболезнования, господин Урсу,— обратился он, заикаясь, к старику.
— Мария,— приказал Гэврилэ дочери, стоявшей с закрытыми глазами у стенки,— пойди в чулан, нарежь сала, колбасы, ветчины, свежего хлеба, прихвати и цуйки, накорми господина писаря.
— Благодарю,— пролепетал Мелиуцэ. — Мне больше не хочется есть. Я человек впечатлительный.
— Ну, может, стаканчик цуйки со мной за компанию? Ты ведь, кажется, любитель...
— Ну, только что за компанию...
Мария принесла бутылку, стаканы, разлила цуйку.
— Да простит его бог и меня заодно с ним,— перекрестился Гэврилэ, залпом выпил стакан и попросил дочь налить еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Мария проскользнула между братьями, наклонилась к отцу и тихо зашептала:
— Батюшка, дорогой... не надо, его все равно не воскресишь...
— Убирайся отсюда, шлюха проклятая,— закричала вдруг мать. — Весь род ваш проклятый... — взвизгнула она, подбежала к стоявшему на коленях Гэврилэ и стала изо всех сил колотить его метлой по голове, по лицу, куда попало.
— Вот тебе, святоша, — вопила она.— Только из Святого писания говоришь, а сам сына выгнал и теперь еще плачешь, Библию поганишь. — И она еще несколько раз ударила мужа, оставляя на его лице кровавые полосы. — Всем зажал дома рот, землю сыну не дал и со мной слова никогда не вымолвил, а все командовал и командовал... святоша!
Обезумев от боли, Гэврилэ закрыл лицо ладонями, не в силах подняться с земли. Мария попыталась вырвать метлу из рук матери, но та с неожиданной силой ударила ее.
— Уйди с дороги, девка бесстыдная. С Петре валялась и погубила его, потому весь твой род богом проклят, а теперь пляшешь с Поцоку, который его зарезал.
Старуха отшвырнула метлу и побежала.
— В колодец брошусь, прокляну вас всех! — обезумев, кричала она.
Давид и Адам попытались удержать мать, но она отшвырнула их и скрылась в глубине двора.
Гэврилэ медленно встал, не отнимая рук от лица.
— Отнесите усопшего в дом... Позовите Фогмегойю, пусть она его обмоет, и Гьюси, чтобы побрил. Зажгите свечи.
Не дожидаясь, пока будут исполнены его приказания, Гэврилэ скрылся в доме и через несколько минут вышел оттуда одетый во все черное, без шляпы. Глаза его были красны, лицо в кровоподтеках. До ворот он шел медленной, спокойной походкой, но, оказавшись на улице, бросился бежать к примэрии. Силы скоро оставили старика, и он принялся молиться. «Пожалей меня, господи, в своем великом милосердии... Не вижу больше пути к спасению... лишь каменья и тернии. Не вижу тебя. Прежде, в юности, ты являлся мне, а теперь оставил... Сыночек мой, Эзекиил, за какие грехи я плачу?»
Добравшись до дома Мелиуцэ, Гэврилэ стал стучать в окно и, не дождавшись, пока откроют, ударил плечом в дверь и сорвал ее с петель. Потом он пробежал по заваленному проросшей картошкой коридору, разбил стекло еще в одной двери и ворвался в комнату, натыкаясь на мебель.
— Кто это?— испуганно вскрикнула жена Мелиуцэ, лежавшая в постели рядом с маленьким, тщедушным мужем.
Не обращая на нее внимания, Гэврилэ подошел к Мелиуцэ и стал изо всех сил трясти его за плечо.
— Вставай, писарь, ты мне нужен. Слышишь, вставай.
— А что стряслось?—пролепетал Мелиуцэ, шаря вокруг в поисках очков.
— Вставай,— крикнул Гэврилэ. — Ты мне нужен. — И, схватив Мелиуцэ за руку, вытащил его из кровати. — Скорее, слышишь? Вот деньги, их хватит на то, чтобы купить тебя с потрохами.
И Гэврилэ швырнул на кровать груду смятых бумажек.
—- Но что случилось, господин Урсу?— спросила, сгорая от любопытства, жена Мелиуцэ.
Не на шутку испуганный, писарь поспешно одевался, не попадая в рукава, и наконец совсем запутался в шнурках. Гэврилэ вырвал у него из рук туфли, порвал шнурки и, опустившись на колени, надел ему их, приговаривая:
— Скорей, Мелиуцэ, скорей!
— Дорогая, приготовь мне кофе,— захныкал Мелиуцэ. — У меня язва — не могу ничего делать на пустой желудок,—объяснил он Гэврилэ. — Пойми, ведь я тоже человек. Не убежит твое дело...
- Нет у меня времени ждать, слышал? Или оглох, пьянчужка?—рассвирепел Гэврилэ. — Я тебя дома напою и накормлю до отвала. Гэврилэ Урсу устраивает поминки по сыну.
Наконец Мелиуцэ удалось одеться. Дрожа как осиновый лист, он бросал умоляющие взгляды на жену, которая хладнокровно разглаживала и считала деньги.
- Может, ты скажешь все-таки, в чем дело, дядюшка Гэврилэ?
— Нет нужды. Скоро узнаешь. Прихвати с собой бумаги и печать примэрии. Я знаю, что ты ее дома держишь.,
Еще более напуганный, Мелиуцэ подчинялся беспрекословно.
— А не лучше ли мне все-таки перехватить что-нибудь? Боюсь, дурно мне станет... — взмолился он.
— Идем! — крикнул вне себя Гэврилэ и потянул писаря за рукав. — Будьте здоровы, госпожа.
По пути Мелиуцэ несколько раз пытался выведать у Гэврилэ, что произошло, но тот делал вид, что не слышит, и молча шевелил посиневшими губами.
Во дворе Урсу царила суматоха. Невестки доставали из колодца воду, а сыновья носили ее в дом, оставляя за собой мокрую дорожку.
— Где мать?—спросил Гэврилэ Иону.
— Там, в глубине двора... проклинает тебя... Гэврилэ пересек двор. Старуха стояла на коленях у
груды кукурузных початков и крестилась.
— ...Пусть не найдет он покоя ни днем ни ночью... — бормотала она. — Сам его из дому выгнал. Погубил сына... да накажет его за это господь... Со мной никогда не советовался, а я, дура, смотрела на него, как на бога, любила. Пусть до самого гроба не забудет, что убил сыночка горемычного...
— Жена, замолчи, не богохульствуй.
Женщина посморела на него снизу, не переставая креститься.
— Я не знаю тебя,— проговорила она.
— Ты слабая и убогая,— прошептал Гэврилэ и, выйдя на середину двора, громко позвал:—Сыновья, оденьтесь во все черное и соберитесь в большой дом. Да побыстрей, будьте вы неладны. Не заставляйте повторять. Недаром я всю жизнь работал на вас, не грех и послушаться. Не заставляйте меня повторять, не то на куски разорву.
В средней комнате все тонуло в облаках пара. Тело Эзекиила было положено в большое корыто для теста. Гьюси-младший — сельский цирюльник, намыливал убитому подбородок, а бабка Фогмегойя в опойковом фартуке оттирала покойника соломенной мочалкой.
— Какого парня не стало, тело-то как каменное... - причитала она.
— Замолчи, старуха,— прикрикнул Гьюси. У Мелиуцэ закружилась голова.
— Прими мои искренние соболезнования, господин Урсу,— обратился он, заикаясь, к старику.
— Мария,— приказал Гэврилэ дочери, стоявшей с закрытыми глазами у стенки,— пойди в чулан, нарежь сала, колбасы, ветчины, свежего хлеба, прихвати и цуйки, накорми господина писаря.
— Благодарю,— пролепетал Мелиуцэ. — Мне больше не хочется есть. Я человек впечатлительный.
— Ну, может, стаканчик цуйки со мной за компанию? Ты ведь, кажется, любитель...
— Ну, только что за компанию...
Мария принесла бутылку, стаканы, разлила цуйку.
— Да простит его бог и меня заодно с ним,— перекрестился Гэврилэ, залпом выпил стакан и попросил дочь налить еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159