Из-за леса вылезает желтая, как тыква, луна. Она цепляется за верхушки деревьев и, наконец оторвавшись от них, поднимается ввысь.
Пуцу начинает заключительный марш, но парни кидаются к нему, суют в карман деньги, грозятся, что утопят в протоке. Бобокуц потерял голос.
— Ох, батюшки,— стонет он. — Зачем только родили меня. Зачем, зачем...
Убедившись, что Эзекиила нигде нет, Мария решила вернуться домой, но Глигор преградил ей дорогу. Девушка не видела его лица, они были в стороне от шелковицы, только слышала шумное, как после долгого бега, дыхание.
— Это ничего, Мария. Скажу, что ребенок мой. Пальцем никогда не трону.
Марии стало жалко парня. Протянув руку, она положила ладонь на его широкую грудь — сердце билось совсем близко, словно в ее пальцах.
— Я хочу поехать в город, Глигор... Мне хотелось бы стать учительницей. Может быть...
— Ага, понимаю, барыней хочешь стать...
— Зачем барыней, учительницей.
— Кто же это тебя надоумил?
— Господин директор...
— Ах, вот как,— с уважением проговорил Глигор. — Когда уедешь?
— Никогда, Глигор. Это только так — мечтаю...
— А что сделаешь с ребенком? На каком ты месяце?
— Скоро третий пойдет. С ребенком? Пока не знаю, Глигор. Посмотрю, что скажет отец.
— Не боишься его?
— Нет. Зачем бояться? Он добрый.
— Может, и так.
Глигор задыхался от волнения и горечи, он мучительно подыскивал слова, чтобы продолжить разговор и удержать девушку около себя.
— Такого, как я, ты больше не встретишь, Мария. —- Знаю, дорогой.
Глигору с трудом удалось закурить. —- Не найдешь,— повторил он. — Много всякой дряни на свете.
Глигора удивляло, почему девушка не уходит. Ведь она не любит его. Может, помешалась после смерти Петре. Они долго молчали.
— Заходи к нам, Глигор,— проговорила наконец Мария.
Глигор вздрогнул.
— Спасибо за доброе слово. Завтра приду. Иди с богом. До свидания.
Глигор вернулся к шелковице, чтобы поглазеть еще на танцы, и тут его окружили приятели Поцоку.
Сам Поцоку вышел вперед, широко расставил ноги и хлопнул плеткой из воловьих жил по голенищу.
—- Что ты сказал мне сегодня, Глигор? — злобно прошипел он. — Повтори.
Глигор с недоумением посмотрел на Поцоку, потом вспомнил и засмеялся.
— Что ты сказал мне сегодня? Или забыл, кто я? Тогда произошло неожиданное. Глигор вдруг заревел
с такой силой, что все застыли и даже музыканты перестали играть.
— Послушай, Поцоку! Ты видишь эти кулаки? Видите?— обратился он к остальным. — Сколько вас? Восемь? Девять? Выходите, если жить надоело. Посмотри, Поцоку, посмотри на мои руки!
В тусклом свете залепленных комарами фонарей Глигор казался огромным. Вытянув руки, он поднес к носу Поцоку кулак величиной с голову ребенка.
— Оставь меня в покое, Поцоку,— продолжал он уже обычным голосом. — Не то схвачу тебя за шею, подниму и тобой же всех раскидаю. Оставь меня в покое, я не в духе теперь и хочу пойти домой.
Поцоку быстро обернулся. Трое из его друзей уже куда-то исчезли. Этот почти нечеловеческий крик испугал и его.
— Ладно,— сказал он и попытался улыбнуться. — Что нам с тобой делить: хочешь быть другом? Давай руку, и выпьем ради этого случая.
— Руку я тебе дам, а пить не стану. Прощай. Твое счастье, что образумился и не полез на рожон.
Глигор отстранил ошеломленного Поцоку и широким шагом пошел по улице села. Ему хотелось поговорить с Арделяну. Каждый вечер механик читал ему вслух, и Глигор, хоть многого не понимал, старался не подать виду.
В воскресенье вечером у Суслэнеску вдруг пошла горлом кровь. Он долго и мучительно кашлял и неожиданно почувствовал большое облегчение. Что-то теплое, бархатистое заполнило ему рот. Он приложил ладони к мокрому подбородку, и они покраснели от крови. Джеордже и Арделяну сидели за его спиной у маленького столика, склонившись над картой села. Они собирались начать запись в партию и выбирали стратегические пункты на каждой улице. Услышав приглушенный крик, оба обернулись. Суслэнеску шатался, протягивая к ним окровавленные ладони.
— Что это? — спросил он странным, булькающим голосом. — Смотрите. Что это со мной?
Только теперь, когда кровь начала застывать на пальцах, Суслэнеску понял, что случилось, и его бледное небритое лицо исказилось гримасой страха.
Джеордже и Арделяну бросились к нему на помощь. Неловкими, неумелыми движениями они помогли Суслэнеску раздеться, обмыли ему лицо и, несмотря на все протесты, уложили в постель.
— Не надо, зачем? Наверно, лопнула какая-нибудь артерия,— машинально твердил он, думая лишь о том, что несчастье случилось именно с ним. Кровь всегда ассоциировалась у Суслэнеску с острой болью, потерей сознания, кошмаром, а теперь он ничего не чувствовал и напрасно ждал боли. Открыв глаза, он увидел стоявшего рядом Джеордже и, заметив в его лице искреннее сочувствие, ласково улыбнулся.
— Вы простудились... той ночью в поле, — с трудом проговорил Джеордже, скорее для того, чтобы сказать что-нибудь.
— Какое там... Я давно уже болен.
— Вы должны немедленно уехать отсюда,— вмешался Арделяну. — Это очень серьезно,— добавил он и зашагал большими шагами по комнате. — Поездом нельзя, там черт знает что творится... Вам нужно показаться врачу и лечь в больницу... Вот проклятое положение. Как быть, господин директор?..
Джеордже не ответил.
— Вы, Арделяну, практичный человек,— засмеялся Суслэнеску. —- Это прекрасно. Да, вы правы... мне нужно уехать. А жаль.
— Может быть, с машиной. Митру звонил, что приедет с товарищем Журкой, и тогда...
— Это просто изумительно. Автомобиль коммунистов в роли «скорой помощи». Это стоит газетной статьи... предвыборной, не так ли? Простите,— смутился Суслэнеску. — Я не хотел сказать ничего плохого.
Он поперхнулся, и лицо его побагровело.
— Постарайтесь не кашлять,— быстро сказал Джеордже. — Сдерживайтесь...
Суслэнеску покорно кивнул головой. Он кусал губы, в ушах у него шумело. Потом все прошло.
— Победа,— задыхаясь, сказал он. — Не закашлял. Джеордже положил ему руку на лоб, ладонь была
жесткая, холодная, и Суслэнеску закрыл глаза, растроганный этой суровой лаской. «Господи боже мой,— подумал он.— Мужское братство, неловкая нежность этих людей... как это ново». Ему вдруг захотелось побыть одному. Для этого потребовалось лишь закрыть глаза и тихо, равномерно дышать.
— Тс-с,— зашикал Арделяну,— пусть отдыхает. — И они с Джеордже вышли на цыпочках из комнаты.
Суслэнеску ощущал необычную легкость, как в освежающей ванне, словно тело его стало невесомым. Он прижимал ладони к впалой груди, пытаясь угадать, где происходит таинственный процесс разрушения. В близость смерти не верилось, и это радовало его как неожиданное свидетельство собственного мужества и жизнеспособности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Пуцу начинает заключительный марш, но парни кидаются к нему, суют в карман деньги, грозятся, что утопят в протоке. Бобокуц потерял голос.
— Ох, батюшки,— стонет он. — Зачем только родили меня. Зачем, зачем...
Убедившись, что Эзекиила нигде нет, Мария решила вернуться домой, но Глигор преградил ей дорогу. Девушка не видела его лица, они были в стороне от шелковицы, только слышала шумное, как после долгого бега, дыхание.
— Это ничего, Мария. Скажу, что ребенок мой. Пальцем никогда не трону.
Марии стало жалко парня. Протянув руку, она положила ладонь на его широкую грудь — сердце билось совсем близко, словно в ее пальцах.
— Я хочу поехать в город, Глигор... Мне хотелось бы стать учительницей. Может быть...
— Ага, понимаю, барыней хочешь стать...
— Зачем барыней, учительницей.
— Кто же это тебя надоумил?
— Господин директор...
— Ах, вот как,— с уважением проговорил Глигор. — Когда уедешь?
— Никогда, Глигор. Это только так — мечтаю...
— А что сделаешь с ребенком? На каком ты месяце?
— Скоро третий пойдет. С ребенком? Пока не знаю, Глигор. Посмотрю, что скажет отец.
— Не боишься его?
— Нет. Зачем бояться? Он добрый.
— Может, и так.
Глигор задыхался от волнения и горечи, он мучительно подыскивал слова, чтобы продолжить разговор и удержать девушку около себя.
— Такого, как я, ты больше не встретишь, Мария. —- Знаю, дорогой.
Глигору с трудом удалось закурить. —- Не найдешь,— повторил он. — Много всякой дряни на свете.
Глигора удивляло, почему девушка не уходит. Ведь она не любит его. Может, помешалась после смерти Петре. Они долго молчали.
— Заходи к нам, Глигор,— проговорила наконец Мария.
Глигор вздрогнул.
— Спасибо за доброе слово. Завтра приду. Иди с богом. До свидания.
Глигор вернулся к шелковице, чтобы поглазеть еще на танцы, и тут его окружили приятели Поцоку.
Сам Поцоку вышел вперед, широко расставил ноги и хлопнул плеткой из воловьих жил по голенищу.
—- Что ты сказал мне сегодня, Глигор? — злобно прошипел он. — Повтори.
Глигор с недоумением посмотрел на Поцоку, потом вспомнил и засмеялся.
— Что ты сказал мне сегодня? Или забыл, кто я? Тогда произошло неожиданное. Глигор вдруг заревел
с такой силой, что все застыли и даже музыканты перестали играть.
— Послушай, Поцоку! Ты видишь эти кулаки? Видите?— обратился он к остальным. — Сколько вас? Восемь? Девять? Выходите, если жить надоело. Посмотри, Поцоку, посмотри на мои руки!
В тусклом свете залепленных комарами фонарей Глигор казался огромным. Вытянув руки, он поднес к носу Поцоку кулак величиной с голову ребенка.
— Оставь меня в покое, Поцоку,— продолжал он уже обычным голосом. — Не то схвачу тебя за шею, подниму и тобой же всех раскидаю. Оставь меня в покое, я не в духе теперь и хочу пойти домой.
Поцоку быстро обернулся. Трое из его друзей уже куда-то исчезли. Этот почти нечеловеческий крик испугал и его.
— Ладно,— сказал он и попытался улыбнуться. — Что нам с тобой делить: хочешь быть другом? Давай руку, и выпьем ради этого случая.
— Руку я тебе дам, а пить не стану. Прощай. Твое счастье, что образумился и не полез на рожон.
Глигор отстранил ошеломленного Поцоку и широким шагом пошел по улице села. Ему хотелось поговорить с Арделяну. Каждый вечер механик читал ему вслух, и Глигор, хоть многого не понимал, старался не подать виду.
В воскресенье вечером у Суслэнеску вдруг пошла горлом кровь. Он долго и мучительно кашлял и неожиданно почувствовал большое облегчение. Что-то теплое, бархатистое заполнило ему рот. Он приложил ладони к мокрому подбородку, и они покраснели от крови. Джеордже и Арделяну сидели за его спиной у маленького столика, склонившись над картой села. Они собирались начать запись в партию и выбирали стратегические пункты на каждой улице. Услышав приглушенный крик, оба обернулись. Суслэнеску шатался, протягивая к ним окровавленные ладони.
— Что это? — спросил он странным, булькающим голосом. — Смотрите. Что это со мной?
Только теперь, когда кровь начала застывать на пальцах, Суслэнеску понял, что случилось, и его бледное небритое лицо исказилось гримасой страха.
Джеордже и Арделяну бросились к нему на помощь. Неловкими, неумелыми движениями они помогли Суслэнеску раздеться, обмыли ему лицо и, несмотря на все протесты, уложили в постель.
— Не надо, зачем? Наверно, лопнула какая-нибудь артерия,— машинально твердил он, думая лишь о том, что несчастье случилось именно с ним. Кровь всегда ассоциировалась у Суслэнеску с острой болью, потерей сознания, кошмаром, а теперь он ничего не чувствовал и напрасно ждал боли. Открыв глаза, он увидел стоявшего рядом Джеордже и, заметив в его лице искреннее сочувствие, ласково улыбнулся.
— Вы простудились... той ночью в поле, — с трудом проговорил Джеордже, скорее для того, чтобы сказать что-нибудь.
— Какое там... Я давно уже болен.
— Вы должны немедленно уехать отсюда,— вмешался Арделяну. — Это очень серьезно,— добавил он и зашагал большими шагами по комнате. — Поездом нельзя, там черт знает что творится... Вам нужно показаться врачу и лечь в больницу... Вот проклятое положение. Как быть, господин директор?..
Джеордже не ответил.
— Вы, Арделяну, практичный человек,— засмеялся Суслэнеску. —- Это прекрасно. Да, вы правы... мне нужно уехать. А жаль.
— Может быть, с машиной. Митру звонил, что приедет с товарищем Журкой, и тогда...
— Это просто изумительно. Автомобиль коммунистов в роли «скорой помощи». Это стоит газетной статьи... предвыборной, не так ли? Простите,— смутился Суслэнеску. — Я не хотел сказать ничего плохого.
Он поперхнулся, и лицо его побагровело.
— Постарайтесь не кашлять,— быстро сказал Джеордже. — Сдерживайтесь...
Суслэнеску покорно кивнул головой. Он кусал губы, в ушах у него шумело. Потом все прошло.
— Победа,— задыхаясь, сказал он. — Не закашлял. Джеордже положил ему руку на лоб, ладонь была
жесткая, холодная, и Суслэнеску закрыл глаза, растроганный этой суровой лаской. «Господи боже мой,— подумал он.— Мужское братство, неловкая нежность этих людей... как это ново». Ему вдруг захотелось побыть одному. Для этого потребовалось лишь закрыть глаза и тихо, равномерно дышать.
— Тс-с,— зашикал Арделяну,— пусть отдыхает. — И они с Джеордже вышли на цыпочках из комнаты.
Суслэнеску ощущал необычную легкость, как в освежающей ванне, словно тело его стало невесомым. Он прижимал ладони к впалой груди, пытаясь угадать, где происходит таинственный процесс разрушения. В близость смерти не верилось, и это радовало его как неожиданное свидетельство собственного мужества и жизнеспособности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159