— Спаси бог господина директора. Святой он человек.
— Повезло нашему селу с директором. Дай бог здоровья и ему, и вам и деткам вашим.
Тронутая этими словами, Эмилия все же попыталась унять женщин, зная, что Джеордже эти проявления благодарности были бы неприятны, сама чуть не расплакалась и погладила одну из них по щеке запросто, как школьницу.
— Да, дорогие, теперь будет по-справедливому. Такие наступили времена. Бедняки в почете, так и знайте! Всем будет хорошо. Где же тут справедливость, когда одному принадлежит все, а другому ничего? Не так ли, тетушка Валерия?
— Так, Милли, так, дорогая,— ответила Лэпойя — маленькая, сгорбленная, высохшая, как доска, старушка. — Вот возьми, Милли, я принесла вам несколько утиных яиц...
И старуха стала совать в руки Эмилии камышовую корзинку, на дне которой лежало с пяток утиных яиц
— Возьми яйца. Большую милость оказал нам господин директор, да помогут ему небесные силы.
— Не надо, тетушка Валерия, не надо. Нам своего хватит. Ведь знаешь, что мы не берем.
— От души дарю, от сердца, деточка... Пусть накажет меня бог, ежели вру...
Но Эмилия отстранила старуху и двинулась дальше, надеясь проникнуть в класс. Не успела она отойти, как в дверях показалась голова Анны.
— А, Лэпойя, что ты там принесла?
— Да вот яичек утиных на яишенку, госпожа.
— Положи их у печки, да не разбей. Корзинку я тебе потом отдам... Зайди, Лэпойя, выпьем по стаканчику цуйки, что-то живот подвело...
Люди хотели пропустить Эмилию, но в лицо ей ударило таким острым запахом пота и такой духотой, что покачав головой, осталась снаружи среди крестьян. Ей хотелось видеть Джеордже, слышать, что он говорит, следить за его лицом, а когда их взгляды встретятся, счастливо ему улыбнуться.
Почти всю ночь Джеордже проговорил с Арделяну, и, поджидая его, Эмилия чувствовала себя очень молодой, возможно впервые — значительно моложе мужа. То, что Джеордже, было плодом его мучительных раздумий, па которые был способен лишь он один, а другие; слишком эгоистичны и мелки, чтобы чувствовать себя за судьбы крестьян. Эмилия слегка задремала, но услышала, когда пришел Джеордже. Она лежала вытянувшись, с зажмуренными глазами, потом протянула руки и осторожно погладила мужа по лицу. Они долго лежали молча.
— Надо будет написать Дану,— наконец заговорил Джеордже.— Пусть приедет па несколько дней. Мы даже не успели как следует с ним поговорить. У нас уже взрослый сын. И Андрея хотелось бы повидать. Должно быть...
— Тс-с,— тихо остановила его Эмилия.
Она смутно ощущала что-то среднее между нежностью и недовольством. Потом подумала, что должна чем-то расплачиваться за эти годы,— и платит за них возрастом их ребенка.
Когда Джеордже уснул, Эмилия еще долго гладила его по лицу. Теперь, когда он вернулся, все эти ночи казались ей чем-то драгоценным, словно они навсегда преобразили ее, сделали иной, чем другие.
В классе вдруг задвигались, зашумели, затопали ногами.
— Что там? В чем дело? — забеспокоились толпившиеся во дворе крестьяне.
— Митру Моца выбрали председателем комиссии.
— Правильно! — закричали в толпе.— Человек честный, за дело горячо возьмется.
— Тише вы, Митру Моц проповедовать будет!
— Не поперхнись, Митру, ведь не привык. Неестественно тонкий, срывающийся от волнения
голос Митру громко раздавался во дворе:
— С божьей помощью все бывшие солдаты и вдовы героев получат землю.
— А мы? — крикнул тогда торчавший на плетне сельский свинопас Пуцу.
Это был худой, как скелет, смуглый цыган в старой зеленой шляпе, подаренной писарем, подпоясанный кнутом, за который был заткнут рожок. Пуцу получил землю еще после первой войны, по вскоре пропил ее.
— А мы? — с горечью повторил свинопас, качаясь вместе с плетнем.
— На что тебе земля? — напустились па цыгана сразу несколько крестьян.— Все равно продашь и пропьешь. Ты что, тоже побывал под Сталинградом?
— А кто за твоими свиньями смотрел? А? — рассердился Пуцу.—- Под Сталинград ходил Гитлер, а не добрые люди. Вот оно!
— Я слышала, что получат все бедняки, а не только те, кто побывал на фронте,— успокоила его Эмилия.
— Спасибо, госпожа, не забудьте обо мне, а то эти думают, что если я цыган, то можно и поиздеваться.
В другом конце двора, на лестнице, ведущей на чердак амбара, восседала Катица Цурику, окруженная плотным кольцом слушателей. Ее почитали за изысканный язык и за то, что она выписывала газету. Катица говорила как можно громче, то и дело вытирая широкое лицо кончиком платка.
— Да, дорогие односельчане! Пришло наше время, как говорится в стихотворении. Мы хотим земли. Правительство господина доктора, слышите — доктора Петру Гроза, наделяет нас землей. Выходит, понапрасну поносили демократов господа и богатеи. Демократы — это коммунисты, и они стоят за народ.
— А неужто так насовсем и отдадут? — вмешался какой-то светловолосый краснолицый парень.
— А ты думаешь, Иосиф Лапу, что я, помогавшая рожать твоей матери, солгу тебе? Правительство господина доктора Петру Гроза надувательством не занимается. Это господа над нами издеваются. Наговорят ласковых слов, а потом плюнут в самое больное место. Вы уж мне поверьте — недаром я работала в Бухаресте у самого господина сенатора Мэрэшеску. Бывало, господии сенатор зайдет вечером на кухню и скажет: «Послушай, Кати,— он называл меня на французский манер.— Послушай, Кати, приготовь мне чашечку черного кофе». А ты, Иосиф, берешься учить меня? Дураком надо быть.
— Скажи лучше, тетя Катица,— обиделся парень,— ты и впрямь что-нибудь знаешь или просто болтаешь от нечего делать?
В эту минуту, словно в ответ на вопрос парня, окно одного из классов распахнулось, и оттуда высунулось красное вспотевшее лицо.
— Тетя Катица! Катица Цурику! Тебя тоже выбрали в комиссию!
Катица покраснела как рак, кубарем скатилась с лестницы, растолкала народ и кинулась к воротам.
— Куда же ты?
— Пойду переоденусь! Вы разве не слыхали?
<— Ежели па то пошло, так на той неделе выйдем пахать,— рассуждали стоявшие вдоль стен крестьяне.—^ Грех земле понапрасну пропадать.
— Ишь как заспешил, кум!
— А ты как думал? Довольно горя хлебнул на своем веку.
— Да кто такой Митру Моц, что ему такую силу дали?!
— Пусть будет хоть самим сатаной, только бы землю получить.
— А зачем поп сует нос в наши дела? — надрывался в другой группе Павел Битуша.— Пусть смотрит за своей бородой! Ведь я не спрашиваю, чем он занимается по ночам с попадьей?
— Лучше бы помолчал, Битуша,— остановил его кто-то из стариков. — Все равно тебя не выберут. Помяни мое слово.
— Это почему же? — возмутился Битуша.
— Да уж так вот, не выберут — и все.
Через узкую калитку во двор, спотыкаясь, ввалился Кордиш.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159