., Долго ли человеку взбеситься, взяться за топор и отнять у другого... Это не дело! Нет! Нет! Люди должны жить в мире и согласии. Один богат, другой беден — господи, пошли всем им здоровья...
— Митру, слушай меня внимательно. Поместье все равно разделят. Будет создана комиссия по наделению землей. Почему ты не хочешь взяться первым за это дело? Я считал тебя умным парнем, а ты говоришь, как старая баба, как мать...
— Много мне дал мой ум, — холодно возразил Митру. — Так, значит, это правда? — переспросил он, помолчав.
— Что правда?
— Что вы записались в коммунисты?
— Да, это правда.
— И вас приняли?
— А почему бы не принять? Конечно.
— Так ведь и у вас тоже есть земля... И вы сами но работаете на ней...
Джеордже побледнел, но Митру не заметил этого и продолжал говорить, не отрывая глаз от земли:
— Не верю я тому, кто жалеет меня. Если дает, то для того, чтобы потом содрать с меня побольше. Вот вы говорите, что я умный. Какое там! Читал газеты да две-три книги, умею говорить по-городскому. Но так лучше... Я уже думал об этом... Бедняку не пристало умничать, ему же хуже, больнее будет жечь его нужда... Ежели ты умный, то лучше прикинуться глупым. Коли будут делить поместье Паппа и дадут мне долю — возьму и скажу спасибо. Только, конечно, большую часть скупят Гэврилэ, Лэдой, Пику и другие...
Митру поднял голову, и, хотя слова его больно задели Джеордже, тот не мог не заметить странное, застывшее выражение лица крестьянина.
— Во мне что-то оборвалось, господин директор, вот здесь, — ткнул себя в лоб Митру. — И здесь, — ударил он себя ладонью по груди.
Взглянув еще раз на Теодореску, Митру понял, что тот больше не слушает его. Наверное, обиделся. Ну что ж! Имеет и он право когда-нибудь облегчить душу... А может, все-таки скажет еще что...
Но Джеордже закрыл глаза и вытянулся на спине, подложив руку под голову. Земля под ним была холодной и трепетала, словно живая. Как ни странно, но он чувствовал какое-то облегчение. Вопрос Митру словно опустошил его. Джеордже слышал, как в телегу посыпались початки, — Митру снова взялся за работу. Лошади храпели, ветер насвистывал свою песенку над просторами полей. Нет, его одинокий внутренний протест еще ничего не означает. Правда кроется за горьким недовольством Митру. Но Джеордже не мог точно ее определить. За многое, в чем он, возможно, и не был виноват, ему придется расплачиваться, и скорее всего не так, как он хотел бы, а иначе... Все зависело от людей, с которыми он должен сблизиться даже вопреки их недоверию. Но примкнуть к другим — это еще не значит измениться самому. Это только безобидное самоуспокоение...
Через четверть часа Митру подошел к Джеордже и, присев на корточки, спросил:
—- Ну как, отдохнули малость? Я кончил.
Джеордже медленно, тяжело поднялся. Митру распутал лошадей, быстро запряг их, и они уселись в телегу. Кукурузные початки распространяли сладковатый запах.
— Но!.. — хлестнул Митру лошадей.
Они двинулись не к шоссе, а к холму по проселку, который тянулся до самого села.
У подножия холма Митру резко осадил лошадей и соскочил на землю.
— Что случилось? — спросил Джеордже.
— Подождите меня минутку на берегу... Хочу поймать вам рыбину... Здесь ее пропасть...
Прежде чем Джеордже успел остановить его, Митру, пригнувшись, бегом поднялся на холм, на ходу стягивая рубашку.
Хотя холм всего в рост человека возвышался над степью, с него открывались, как с птичьего полета, беспредельные дали. На западе умирало багровое солнце. Вдали поблескивали домики соседнего села, белые, как кусочки сахара, брошенные в заросли кустарника. По белесому шоссе устало тянулись телеги. Лента Теуза вспыхивала красновато-зелеными бликами и терялась под опорами деревянного моста, который отбрасывал на холм сложную паутину теней.
Убедившись, что поблизости нет женщин, полоскающих белье, Митру разделся донага. На белом до голубизны теле с длинными крепкими мышцами загорелые лицо и шея казались окрашенными в коричневый цвет. Поеживаясь от холода, потирая ладонями грудь и бока, Митру осторожно вошел в реку — потом разом окунулся и бесшумно поплыл к противоположному берегу, где Теуз тихо плескался среди низко склонившихся плакучих ив. Добравшись до берега, он принялся осторожно, чтобы не распугать рыбу, шарить между корягами.
Джеордже несколько раз окликал Митру. Не получив ответа, он уселся в кустах терновника и закурил. Теперь он знал, как должен поступить. Его лишь беспокоила мысль, что он не один и отвечает не только за свою жизнь. «Чтобы не погибнуть, мы должны стать другими и не молчать».
Неожиданно поверхность воды расступилась. Митру издал торжествующий крик и поднял над головой большого серебристого карпа. Рыба яростно хлестала его липким хвостом по лицу. С радостным смехом Митру вскарабкался на берег, отломил ветку и, продев ее рыбе под жабры, быстро поплыл обратно, волоча за собой рыбу, оставлявшую позади тонкую полоску пены. На берегу он быстро оделся и, дрожа от холода, подошел к Джеордже.
— Пожалуйте! Барыня приготовит вам такую уху.. какую только она умеет готовить.
— Не надо, Митру, не стоит. Мы не любим рыбу..,,
— Так уж и не любите. Почему не любить?.. — засмеялся Митру. — Госпожа Эмилия будет очень довольна, — многозначительно добавил он. — Знаю!
Весь обратный путь Митру сжимался в комок, чтобы не стучать зубами. Он не хотел показывать Джеордже, что ему холодно.
Вечерние тени колыхались над голубой равниной, дрожащие и бархатистые краски поминутно менялись. Но этот покой, о котором Джеордже так мечтал во время войны, теперь казался ему чуждым. Эта тишина не принадлежала ни настоящему, ни будущему, ни людям, ни нынешней эпохе. Она не вязалась с ними...
— Госпожа сварит уху, — ободряюще повторил Митру, когда они проезжали по мостику перед воротами школы.
Хотя за последнее время старая Анна почти совсем ослепла, она все же подняла голову и стала всматриваться в небо, стараясь узнать, будет ли дождь. Потом она попыталась влезть на телегу.
— Оставайся дома, мама, ярмарка не для тебя, — попробовала удержать ее Эмилия, но Анна притворилась, что не слышит, вцепилась в руку Митру и наконец взгромоздилась рядом с ним.
— Придержи язык! — уже из телеги прикрикнула она на дочь.
Там на соломенной подстилке ворочалась жирная, розовая, начисто отмытая свинья. Эмилия решила продать ее, чтобы были деньги к весне. Надо починить хлев и курятники, а урожая ждать еще долго. Суслэнеску тоже попросил взять его с собой, а в последнюю минуту навязалась и старуха. Все взгромоздились на переднюю стойку, рискуя упасть при первом же толчке. Эмилия немного проводила их.
— Смотри не отдавай дешевле, чем за десять тысяч! — крикнула она вслед удаляющейся телеге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Митру, слушай меня внимательно. Поместье все равно разделят. Будет создана комиссия по наделению землей. Почему ты не хочешь взяться первым за это дело? Я считал тебя умным парнем, а ты говоришь, как старая баба, как мать...
— Много мне дал мой ум, — холодно возразил Митру. — Так, значит, это правда? — переспросил он, помолчав.
— Что правда?
— Что вы записались в коммунисты?
— Да, это правда.
— И вас приняли?
— А почему бы не принять? Конечно.
— Так ведь и у вас тоже есть земля... И вы сами но работаете на ней...
Джеордже побледнел, но Митру не заметил этого и продолжал говорить, не отрывая глаз от земли:
— Не верю я тому, кто жалеет меня. Если дает, то для того, чтобы потом содрать с меня побольше. Вот вы говорите, что я умный. Какое там! Читал газеты да две-три книги, умею говорить по-городскому. Но так лучше... Я уже думал об этом... Бедняку не пристало умничать, ему же хуже, больнее будет жечь его нужда... Ежели ты умный, то лучше прикинуться глупым. Коли будут делить поместье Паппа и дадут мне долю — возьму и скажу спасибо. Только, конечно, большую часть скупят Гэврилэ, Лэдой, Пику и другие...
Митру поднял голову, и, хотя слова его больно задели Джеордже, тот не мог не заметить странное, застывшее выражение лица крестьянина.
— Во мне что-то оборвалось, господин директор, вот здесь, — ткнул себя в лоб Митру. — И здесь, — ударил он себя ладонью по груди.
Взглянув еще раз на Теодореску, Митру понял, что тот больше не слушает его. Наверное, обиделся. Ну что ж! Имеет и он право когда-нибудь облегчить душу... А может, все-таки скажет еще что...
Но Джеордже закрыл глаза и вытянулся на спине, подложив руку под голову. Земля под ним была холодной и трепетала, словно живая. Как ни странно, но он чувствовал какое-то облегчение. Вопрос Митру словно опустошил его. Джеордже слышал, как в телегу посыпались початки, — Митру снова взялся за работу. Лошади храпели, ветер насвистывал свою песенку над просторами полей. Нет, его одинокий внутренний протест еще ничего не означает. Правда кроется за горьким недовольством Митру. Но Джеордже не мог точно ее определить. За многое, в чем он, возможно, и не был виноват, ему придется расплачиваться, и скорее всего не так, как он хотел бы, а иначе... Все зависело от людей, с которыми он должен сблизиться даже вопреки их недоверию. Но примкнуть к другим — это еще не значит измениться самому. Это только безобидное самоуспокоение...
Через четверть часа Митру подошел к Джеордже и, присев на корточки, спросил:
—- Ну как, отдохнули малость? Я кончил.
Джеордже медленно, тяжело поднялся. Митру распутал лошадей, быстро запряг их, и они уселись в телегу. Кукурузные початки распространяли сладковатый запах.
— Но!.. — хлестнул Митру лошадей.
Они двинулись не к шоссе, а к холму по проселку, который тянулся до самого села.
У подножия холма Митру резко осадил лошадей и соскочил на землю.
— Что случилось? — спросил Джеордже.
— Подождите меня минутку на берегу... Хочу поймать вам рыбину... Здесь ее пропасть...
Прежде чем Джеордже успел остановить его, Митру, пригнувшись, бегом поднялся на холм, на ходу стягивая рубашку.
Хотя холм всего в рост человека возвышался над степью, с него открывались, как с птичьего полета, беспредельные дали. На западе умирало багровое солнце. Вдали поблескивали домики соседнего села, белые, как кусочки сахара, брошенные в заросли кустарника. По белесому шоссе устало тянулись телеги. Лента Теуза вспыхивала красновато-зелеными бликами и терялась под опорами деревянного моста, который отбрасывал на холм сложную паутину теней.
Убедившись, что поблизости нет женщин, полоскающих белье, Митру разделся донага. На белом до голубизны теле с длинными крепкими мышцами загорелые лицо и шея казались окрашенными в коричневый цвет. Поеживаясь от холода, потирая ладонями грудь и бока, Митру осторожно вошел в реку — потом разом окунулся и бесшумно поплыл к противоположному берегу, где Теуз тихо плескался среди низко склонившихся плакучих ив. Добравшись до берега, он принялся осторожно, чтобы не распугать рыбу, шарить между корягами.
Джеордже несколько раз окликал Митру. Не получив ответа, он уселся в кустах терновника и закурил. Теперь он знал, как должен поступить. Его лишь беспокоила мысль, что он не один и отвечает не только за свою жизнь. «Чтобы не погибнуть, мы должны стать другими и не молчать».
Неожиданно поверхность воды расступилась. Митру издал торжествующий крик и поднял над головой большого серебристого карпа. Рыба яростно хлестала его липким хвостом по лицу. С радостным смехом Митру вскарабкался на берег, отломил ветку и, продев ее рыбе под жабры, быстро поплыл обратно, волоча за собой рыбу, оставлявшую позади тонкую полоску пены. На берегу он быстро оделся и, дрожа от холода, подошел к Джеордже.
— Пожалуйте! Барыня приготовит вам такую уху.. какую только она умеет готовить.
— Не надо, Митру, не стоит. Мы не любим рыбу..,,
— Так уж и не любите. Почему не любить?.. — засмеялся Митру. — Госпожа Эмилия будет очень довольна, — многозначительно добавил он. — Знаю!
Весь обратный путь Митру сжимался в комок, чтобы не стучать зубами. Он не хотел показывать Джеордже, что ему холодно.
Вечерние тени колыхались над голубой равниной, дрожащие и бархатистые краски поминутно менялись. Но этот покой, о котором Джеордже так мечтал во время войны, теперь казался ему чуждым. Эта тишина не принадлежала ни настоящему, ни будущему, ни людям, ни нынешней эпохе. Она не вязалась с ними...
— Госпожа сварит уху, — ободряюще повторил Митру, когда они проезжали по мостику перед воротами школы.
Хотя за последнее время старая Анна почти совсем ослепла, она все же подняла голову и стала всматриваться в небо, стараясь узнать, будет ли дождь. Потом она попыталась влезть на телегу.
— Оставайся дома, мама, ярмарка не для тебя, — попробовала удержать ее Эмилия, но Анна притворилась, что не слышит, вцепилась в руку Митру и наконец взгромоздилась рядом с ним.
— Придержи язык! — уже из телеги прикрикнула она на дочь.
Там на соломенной подстилке ворочалась жирная, розовая, начисто отмытая свинья. Эмилия решила продать ее, чтобы были деньги к весне. Надо починить хлев и курятники, а урожая ждать еще долго. Суслэнеску тоже попросил взять его с собой, а в последнюю минуту навязалась и старуха. Все взгромоздились на переднюю стойку, рискуя упасть при первом же толчке. Эмилия немного проводила их.
— Смотри не отдавай дешевле, чем за десять тысяч! — крикнула она вслед удаляющейся телеге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159