Все расхохотались, кроме Суслэнеску, который смущенно молчал, не решаясь притронуться к своей чашке кофе (па поверхности образовалась пенка, и его подташнивало). Кроме того, он обещал Кордиту прийти в церковь послушать его пение. Ему хотелось увидеть народ за молитвой, понять, что такое деревенский мистицизм. Кроме того, Суслэнеску всю ночь, дрожа от холода, с ужасом думал о предстоящем разговоре. Оставаться у Теодореску он больше не хотел и не представлял себе, как сказать об этом Эмилии, которая была с ним так любезна. Вместе с тем его раздражало, что он думает о таком пустяке, ведь в конце концов Теодореску должны быть довольны, что отделаются наконец от непрошеного гостя, с которого не брали ни гроша за жилье и питание. Суслэнеску был полон решимости рассчитаться за все, но не знал, как это сделать.
Митру отправился в глубь двора переодеваться. Обратно он вернулся, ступая неуверенно и неуклюже, словно костюм был из жести. ;
— Жаль, что не захватил ботинок,—пробормотал он, глядя на свои босые ноги. — Как я дойду до дому в таком виде?
— Как пришел, — ответил Арделяну.
Анна вся кипела от злости в своем углу. Вот как разбазаривает зятек свои лучшие вещи. Старуха ворчала, ерзала на табурете, покашливала, надеясь, что кто-нибудь спросит, что с ней, и она сможет бросить несколько слов, которые они не забудут всю жизнь.
Митру ушел первым. Суслэнеску с Эмилией направились к церкви. Суслэнеску пытался завязать разговор, но так робел, что готов был сбежать и с досады грубо выругаться. «Когда я избавлюсь наконец от них,— думал он.— У Кордиша все будет проще. Конечно, питаться придется похуже, зато будем пить, а пьяному — море по колено. Не хватало мне еще заболеть желудком в этой дыре».
Эмилия выглядела очень привлекательной в голубом платье с белым воротником и манжетами.
«Все равно лучше уехать,— думал, любуясь ею, Суслэнеску. — Недоставало мне еще повторить здесь историю с Мими Велчяпу. И в этом не будет ничего удивительного Человек я молодой и лишен потребностей.— Внезапно он почувствовал себя очень счастливым. — Я размышляю просто, по-человечески, и проблемы, стоящие передо мной, предельно человечны и просты!» Суслэнеску осмелел и слегка, как бы невзначай, прижался к упругому плечу Эмилии. «Какие чудесные у нее глаза, карие, как у лани, и ни одной морщинки... Интересно, изменяла ли она Теодореску во время войны? Что будет, если он узнает? Ужасно, когда женщина, которая всем своим существом тянется к жизни, живет с таким странным, непонятным человеком».
— Господин Теодореску исключительный человек,— многозначительно сказал Суслэнеску. — Я так счастлив, что познакомился с ним.
Эмилия признательно посмотрела па пего и слегка пожала ему руку.
— Он много пережил и никогда не говорит об этом. Вам он ничего не рассказывал?
— Нет, госпожа, и я очень сожалею... Я бы вам все передал.
Толпившиеся перед церковью парни и девушки посторонились, пропустив их вперед.
«Почему она так побледнела?»—подумал Суслэнеску.
— Пройдите вот с той стороны,— сказала ему Эмилия,— а мое место на женской половине.
В церкви в лицо Суслэнеску ударил острый запах пота и дешевого ладана, голубоватые, едкие клубы которого плавали в воздухе. Кордиш заметил его и, не переставая петь, махнул рукой, приглашая на клирос, где, кроме него, гнусавило несколько древних старцев, которые с достоинством поклонились и подвинулись, освобождая ему место.
Оглушенный воплями певчих, Суслэнеску присел на скамью и всмотрелся в сторону, где сидели женщины и откуда доносился одинокий высокий женский голос, все время сбивавшийся с такта. Эмилия сидела, облокотившись на деревянные перила. Лицо ее сквозь голубую дымку ладана показалось Суслэнеску далеким и неземным, и беспричинная грусть вдруг овладела им. Он не зпает и никогда не узнает Эмилию. В жизнь его не вой-дет ни одна женщина, способная ее заменить. Этим болезненным одиночеством он сможет впоследствии гордиться, при условии, если сумеет добиться чего-нибудь и другом плане, пусть даже субъективном. Суслэнеску старался отогнать от себя эти мысли, хотя они и доста-ми III ему удовлетворение. Он чувствовал себя, как чело-МК после тяжелой болезни, который начинает вновь обретать себя и с неожиданной яркостью ощущать звуки, краски, идеи.
Появление Суслэнеску вдохновило Кордиша. Вены на его шее вздулись, и он взревел во весь голос, соревнуясь с противоположным клиросом, откуда с презрением посматривал на самозванца официальный певчий Грозуца. Он позволял Кордишу пропеть две-три фразы, а потом вступал сам, вызывая своим звонким, сильным голосом шепот восхищения в рядах благочестивых слушателей. Хотя служба показалась Суслэнеску довольно примитивной, она глубоко взволновала его. Вдоль стен на почетных местах он увидел несколько восхитивших его лиц. Тут сидели старики с длинными белыми усами и величественными лысинами и более молодые, полные собственного достоинства крестьяне. Они слушали службу, молитвенно полузакрыв глаза и думая при этом о своих мирских делах. Суслэнеску создал в своем воображении полнокровную картину сельской жизни, с которой столкнулся на ярмарке. Здесь была другая ее сторона — темная, живучая сила традиций. И, как с ним обычно случалось, когда он сталкивался с каким-нибудь историческим памятником, перед которым часами простаивал, углубившись в созерцание и не замечая ничего вокруг, окружая себя удивительно яркими образами, он вообразил теперь себя крестьянином, живущим этой совершенной в своей простоте жизнью. На мгновение ему горячо захотелось стать таким же, как они, так же любить и ненавидеть, с дрожью в сердце, но видимой покорностью судьбе, ждать урожая, воспитывать детей, не окружая их всепожирающей любовью, как это случилось бы с ним, а со спокойной и бессознательной уверенностью этих людей, которые растят детей так же, как они следят за ростом деревьев, пшеницы или сугробов. Люди эти живут так же, как ходят в церковь, по привычной обязанности, которая сильнее, чем они. Что может заменить ее? Сознание собственного существования?
Отец Добридор Иожа чувствовал себя не в своей тарелке: он гнусавил больше обычного, спотыкался перед алтарем, впадал вдруг в задумчивость, запинался и забывал подавать нужные реплики. Тогда церковь наполнялась звонким кашлем прихожан. Как раз в момент такого затишья тяжелая дубовая дверь, обитая красноватой жестью, раздражающе заскрипела, вошел Митру, гулко стуча каблуками по церковным плитам. На Митру был черный костюм в полоску, поверх которого, согласно местному обычаю, свисал длинный черный фартук. Худое свежевыбритое лицо было испещрено красными царапинами порезов. Гордо подняв голову, Митру прошел через всю церковь, протолкался сквозь толпу и встал рядом с Глигором и Павлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Митру отправился в глубь двора переодеваться. Обратно он вернулся, ступая неуверенно и неуклюже, словно костюм был из жести. ;
— Жаль, что не захватил ботинок,—пробормотал он, глядя на свои босые ноги. — Как я дойду до дому в таком виде?
— Как пришел, — ответил Арделяну.
Анна вся кипела от злости в своем углу. Вот как разбазаривает зятек свои лучшие вещи. Старуха ворчала, ерзала на табурете, покашливала, надеясь, что кто-нибудь спросит, что с ней, и она сможет бросить несколько слов, которые они не забудут всю жизнь.
Митру ушел первым. Суслэнеску с Эмилией направились к церкви. Суслэнеску пытался завязать разговор, но так робел, что готов был сбежать и с досады грубо выругаться. «Когда я избавлюсь наконец от них,— думал он.— У Кордиша все будет проще. Конечно, питаться придется похуже, зато будем пить, а пьяному — море по колено. Не хватало мне еще заболеть желудком в этой дыре».
Эмилия выглядела очень привлекательной в голубом платье с белым воротником и манжетами.
«Все равно лучше уехать,— думал, любуясь ею, Суслэнеску. — Недоставало мне еще повторить здесь историю с Мими Велчяпу. И в этом не будет ничего удивительного Человек я молодой и лишен потребностей.— Внезапно он почувствовал себя очень счастливым. — Я размышляю просто, по-человечески, и проблемы, стоящие передо мной, предельно человечны и просты!» Суслэнеску осмелел и слегка, как бы невзначай, прижался к упругому плечу Эмилии. «Какие чудесные у нее глаза, карие, как у лани, и ни одной морщинки... Интересно, изменяла ли она Теодореску во время войны? Что будет, если он узнает? Ужасно, когда женщина, которая всем своим существом тянется к жизни, живет с таким странным, непонятным человеком».
— Господин Теодореску исключительный человек,— многозначительно сказал Суслэнеску. — Я так счастлив, что познакомился с ним.
Эмилия признательно посмотрела па пего и слегка пожала ему руку.
— Он много пережил и никогда не говорит об этом. Вам он ничего не рассказывал?
— Нет, госпожа, и я очень сожалею... Я бы вам все передал.
Толпившиеся перед церковью парни и девушки посторонились, пропустив их вперед.
«Почему она так побледнела?»—подумал Суслэнеску.
— Пройдите вот с той стороны,— сказала ему Эмилия,— а мое место на женской половине.
В церкви в лицо Суслэнеску ударил острый запах пота и дешевого ладана, голубоватые, едкие клубы которого плавали в воздухе. Кордиш заметил его и, не переставая петь, махнул рукой, приглашая на клирос, где, кроме него, гнусавило несколько древних старцев, которые с достоинством поклонились и подвинулись, освобождая ему место.
Оглушенный воплями певчих, Суслэнеску присел на скамью и всмотрелся в сторону, где сидели женщины и откуда доносился одинокий высокий женский голос, все время сбивавшийся с такта. Эмилия сидела, облокотившись на деревянные перила. Лицо ее сквозь голубую дымку ладана показалось Суслэнеску далеким и неземным, и беспричинная грусть вдруг овладела им. Он не зпает и никогда не узнает Эмилию. В жизнь его не вой-дет ни одна женщина, способная ее заменить. Этим болезненным одиночеством он сможет впоследствии гордиться, при условии, если сумеет добиться чего-нибудь и другом плане, пусть даже субъективном. Суслэнеску старался отогнать от себя эти мысли, хотя они и доста-ми III ему удовлетворение. Он чувствовал себя, как чело-МК после тяжелой болезни, который начинает вновь обретать себя и с неожиданной яркостью ощущать звуки, краски, идеи.
Появление Суслэнеску вдохновило Кордиша. Вены на его шее вздулись, и он взревел во весь голос, соревнуясь с противоположным клиросом, откуда с презрением посматривал на самозванца официальный певчий Грозуца. Он позволял Кордишу пропеть две-три фразы, а потом вступал сам, вызывая своим звонким, сильным голосом шепот восхищения в рядах благочестивых слушателей. Хотя служба показалась Суслэнеску довольно примитивной, она глубоко взволновала его. Вдоль стен на почетных местах он увидел несколько восхитивших его лиц. Тут сидели старики с длинными белыми усами и величественными лысинами и более молодые, полные собственного достоинства крестьяне. Они слушали службу, молитвенно полузакрыв глаза и думая при этом о своих мирских делах. Суслэнеску создал в своем воображении полнокровную картину сельской жизни, с которой столкнулся на ярмарке. Здесь была другая ее сторона — темная, живучая сила традиций. И, как с ним обычно случалось, когда он сталкивался с каким-нибудь историческим памятником, перед которым часами простаивал, углубившись в созерцание и не замечая ничего вокруг, окружая себя удивительно яркими образами, он вообразил теперь себя крестьянином, живущим этой совершенной в своей простоте жизнью. На мгновение ему горячо захотелось стать таким же, как они, так же любить и ненавидеть, с дрожью в сердце, но видимой покорностью судьбе, ждать урожая, воспитывать детей, не окружая их всепожирающей любовью, как это случилось бы с ним, а со спокойной и бессознательной уверенностью этих людей, которые растят детей так же, как они следят за ростом деревьев, пшеницы или сугробов. Люди эти живут так же, как ходят в церковь, по привычной обязанности, которая сильнее, чем они. Что может заменить ее? Сознание собственного существования?
Отец Добридор Иожа чувствовал себя не в своей тарелке: он гнусавил больше обычного, спотыкался перед алтарем, впадал вдруг в задумчивость, запинался и забывал подавать нужные реплики. Тогда церковь наполнялась звонким кашлем прихожан. Как раз в момент такого затишья тяжелая дубовая дверь, обитая красноватой жестью, раздражающе заскрипела, вошел Митру, гулко стуча каблуками по церковным плитам. На Митру был черный костюм в полоску, поверх которого, согласно местному обычаю, свисал длинный черный фартук. Худое свежевыбритое лицо было испещрено красными царапинами порезов. Гордо подняв голову, Митру прошел через всю церковь, протолкался сквозь толпу и встал рядом с Глигором и Павлом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159