.. Будь покойна, все уладится. Спокойной ночи. Завтра все образуется.
После ухода Марии Джеордже долго стоял в задумчивости. Мария Урсу могла бы заниматься в Педагогическом училище, стать учительницей. Митру Моц тоже свободно мог бы стать... Да и он сам...
Село погрузилось в тишину, лишь изредка слышался собачий лай. Джеордже ни о чем не мог думать, в голове скользили обрывки мыслей и слов.
Закрыв ворота, Джеордже зашел на кухню. Эмилия читала у керосиновой лампы «Коммунистический Манифест». Когда он увидел ее красивую голову с копной черных блестящих волос, склоненную над книгой, сжатые в напряженном внимании губы и длинные трепещущие ресницы, на глазах его выступили слезы.
Он тихонько подошел к жене и положил руку на ее округлое плечо.
— Не хочешь ли поужинать? — спросила Эмилия. — Очень интересная книга. Маркс, конечно, был великим человеком.
Джеордже кивнул головой, потом вдруг наклонился и поцеловал Эмилию в щеку.
9
В корчме стояло облако едкого табачного дыма. Когда дверь открывалась, облако редело и в нем вырисовывалась круглая красная физиономия Лабоша, едва успевавшего наполнять графины цуйкой. За одним из длинных мокрых столов куражился пьяный Битуша, до хрипоты стараясь доказать, что его величество король Михай тоже вроде коммуниста и давно бы стал коммунистом, только его сбили с пути дядя и мать. Сидевший рядом Миллиону время от времени принимался бранить своего сына, сельского барабанщика, и приказывал принести новую порцию цуйки.
— Размазня он у меня,— жаловался Миллиону. — Не слушается, лентяй. Только и знает дубасить по собачьей шкуре, стыд один. Миллион раз в день ударит, и все ему мало.
Кулькуше тоже не терпелось вступить в разговор, лицо его блестело от пота.
— Ребята,— вмешался он, уловив момент. — А я вот виаком с бароном Ромулусом Паппом. Большой барин. Взглянет — мороз по коже пробирает. Я слышал, будто крутил любовь с самой императрицей —- шлюхой Марией Терезией. Она его и возвысила, в бароны произвела... Потрафил, значит.
— Не мели вздор, сдурел от вина, — крикнул кто-то.— Мария-то Терезия царствовала бог знает когда.
— Да и барон тебе по годам не ровня. Может, ты с ним школу кончал? Умник какой нашелся. Как сказал, так и есть.
Эзекиилу с трудом удалось получить в долг три литра вина (в непогрешимых книгах трактирщицы на его счету уже значились двадцать два литра). Он сам не знал, зачем так уговаривал своих спутников выпить.
Эзекиил уже давно понял, что ему ничего не добиться, и все же с непонятным упорством наполнял стакан Митру, заглядывая при этом ему в глаза. Наконец Митру не выдержал, нагнулся и зашептал парню на ухо, хотя в этом не было никакой нужды, — все село знало, что Урсу прогнал и проклял сына.
— Напрасно ты, парень, убиваешься. Не так уж плохо жилось тебе у отца. Всего по горло. Разве ты знаешь, что такое голод? Удивляюсь я на тебя. Другие вон как мучаются. Я сам крапивные щи хлебаю.
— Врешь,— возразил Эзекиил. — Сегодня жинка тебе утку принесла.
Митру покраснел от гордости. Значит, всему селу известно. Что ж, это неплохо. Но, взглянув на огорченное, уродливое лицо Эзекиила, он добавил, улыбаясь:
— Чудак! Она черное платье продала, то самое, что я украл для нее в городе. Много ты понимаешь!
— А ты что понимаешь? Все вы ничего не знаете. Нет правды на свете. То одним хорошо, то другим. Катитесь все к...
Что мог Эзекиил еще сказать? Одна мысль о молодой, всегда доступной жене сводила его с ума, а женщины бежали от парня, как от чумы. Бедняге приходилось делить со многими ласки распущенной вдовы, но и та гнала его, когда он приходил без денег. Но еще больше мечтал он стать независимым хозяином, чтобы не гнуть ни перед кем спину, чтобы не заставляли идти в церковь, где красивый, как икона, брат Соломон так играл на фисгармонии, что девушки плакали, слушая его игру. { С презрением и яростью смотрел Эзекиил на Митру.
— Пей, Митру, пей, Глигор,— сказал он, еще раз наполнив стаканы.
«Тоже, собака,— мелькнула у него мысль,— за сестрой увивается, а за меня доброго словечка замолвить не может!»
— Пейте! Жрите! — вдруг дико заорал Эзекиил. — Только смотрите, кабы...— И он замолчал, не договорив угрозы.
— Вот что, Эзекиил,— поднялся из-за стола Митру.— За выпитое заплачу. Завтра же. Мне твоего вина не надо. Ты подумай хорошенько и поймешь, что не прав. Спокойной ночи. Я пошел. Доброго вам здоровья,— крикнул он, обводя всех хмурым взглядом.
— Доброй ночи! До свиданья,— дружно послышалось в ответ.
— А я еще посижу,— сказал Глигор. — Ты не бойся, я заплачу...
Он обошел стол и обнял Эзекиила за шею.
— А ты, друг, тоже будь помягче...
— Оставь меня, не тревожь! — огрызнулся тот, и Глигор счел разумным послушаться его.
К полуночи, когда все успели охрипнуть и только неутомимый Павел распевал какую-то песню, в корчме появился Пику, пришел узнать, что говорят в народе. Он подсел к Кулькуше, заказал полбутылки вина и с жадностью осушил свой стакан.
— Ты где пропадал?— обратился к нему Кулькуша.— Слышал, что в селе творится?
— Слышал. Даровщину почуяли! Лезете, как свиньи в корыто!
Пику нарочно говорил громко, чтобы слышали голодранцы. Ишь носы позадирали! Черта лысого они получат, а не землю.
Пику едва сдерживал смех. С каким удовольствием объявил бы он им сейчас, что земля, о которой они мечтают, будет принадлежать ему. По крайней мере пол о пина.
— Почему даровое — возмутился Павел. — Даровое из милости протягивают, а тут сами берем.
— Тогда грабеж. Коли тебе больше нравится быть мором, чем попрошайкой, твое дело. И послушай, Папе I, багровея, продолжал Пику.— Хочешь знать, что вы ВОЛучите? Вот что! — И Пику показал оторопевшему цврню кукиш — А почему ты так говоришь? — робко спросил не отличавшийся храбростью Павел. С Пику лучше было не связываться.
— Что хочу, то и говорю. Не тебе запрещать. — Пику вскочил и подошел вплотную к Павлу. — Это ты мне взялся указывать? А ну, пошел домой!
Послышался шум отодвигаемых стульев, и в корчме воцарилась тишина.
— Что ты сказал? — дрожащим голосом спросил Павел, стараясь раскрыть в кармане складной нож.
— Убирайся отсюда! Марш! — взвыл Пику.
— А ну, сбавь тон, не лезь в бутылку,— вмешался Кулькуша. — Корчма не твоя.
— Сам домой убирайся! — крикнул Павел, видя, что его поддерживают. — Завидно стало, что нам землю дадут?
Но тут Пику схватил пария за рубаху и вытащил на середину корчмы.
— А ну брось, Пику,— с угрозой крикнул Лабош, засучивая рукава.
— Эх ты, падаль, — засмеялся Пику, с силой встряхнул Павла и толкнул его в грудь. Тот ударился спиной о стойку, схватил массивный сифон и бросился на обидчика.
— Ну постой, гниль чахоточная! Я тебя проучу!
Но Пику вдруг расхохотался, хлопая себя ладонями по бедрам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
После ухода Марии Джеордже долго стоял в задумчивости. Мария Урсу могла бы заниматься в Педагогическом училище, стать учительницей. Митру Моц тоже свободно мог бы стать... Да и он сам...
Село погрузилось в тишину, лишь изредка слышался собачий лай. Джеордже ни о чем не мог думать, в голове скользили обрывки мыслей и слов.
Закрыв ворота, Джеордже зашел на кухню. Эмилия читала у керосиновой лампы «Коммунистический Манифест». Когда он увидел ее красивую голову с копной черных блестящих волос, склоненную над книгой, сжатые в напряженном внимании губы и длинные трепещущие ресницы, на глазах его выступили слезы.
Он тихонько подошел к жене и положил руку на ее округлое плечо.
— Не хочешь ли поужинать? — спросила Эмилия. — Очень интересная книга. Маркс, конечно, был великим человеком.
Джеордже кивнул головой, потом вдруг наклонился и поцеловал Эмилию в щеку.
9
В корчме стояло облако едкого табачного дыма. Когда дверь открывалась, облако редело и в нем вырисовывалась круглая красная физиономия Лабоша, едва успевавшего наполнять графины цуйкой. За одним из длинных мокрых столов куражился пьяный Битуша, до хрипоты стараясь доказать, что его величество король Михай тоже вроде коммуниста и давно бы стал коммунистом, только его сбили с пути дядя и мать. Сидевший рядом Миллиону время от времени принимался бранить своего сына, сельского барабанщика, и приказывал принести новую порцию цуйки.
— Размазня он у меня,— жаловался Миллиону. — Не слушается, лентяй. Только и знает дубасить по собачьей шкуре, стыд один. Миллион раз в день ударит, и все ему мало.
Кулькуше тоже не терпелось вступить в разговор, лицо его блестело от пота.
— Ребята,— вмешался он, уловив момент. — А я вот виаком с бароном Ромулусом Паппом. Большой барин. Взглянет — мороз по коже пробирает. Я слышал, будто крутил любовь с самой императрицей —- шлюхой Марией Терезией. Она его и возвысила, в бароны произвела... Потрафил, значит.
— Не мели вздор, сдурел от вина, — крикнул кто-то.— Мария-то Терезия царствовала бог знает когда.
— Да и барон тебе по годам не ровня. Может, ты с ним школу кончал? Умник какой нашелся. Как сказал, так и есть.
Эзекиилу с трудом удалось получить в долг три литра вина (в непогрешимых книгах трактирщицы на его счету уже значились двадцать два литра). Он сам не знал, зачем так уговаривал своих спутников выпить.
Эзекиил уже давно понял, что ему ничего не добиться, и все же с непонятным упорством наполнял стакан Митру, заглядывая при этом ему в глаза. Наконец Митру не выдержал, нагнулся и зашептал парню на ухо, хотя в этом не было никакой нужды, — все село знало, что Урсу прогнал и проклял сына.
— Напрасно ты, парень, убиваешься. Не так уж плохо жилось тебе у отца. Всего по горло. Разве ты знаешь, что такое голод? Удивляюсь я на тебя. Другие вон как мучаются. Я сам крапивные щи хлебаю.
— Врешь,— возразил Эзекиил. — Сегодня жинка тебе утку принесла.
Митру покраснел от гордости. Значит, всему селу известно. Что ж, это неплохо. Но, взглянув на огорченное, уродливое лицо Эзекиила, он добавил, улыбаясь:
— Чудак! Она черное платье продала, то самое, что я украл для нее в городе. Много ты понимаешь!
— А ты что понимаешь? Все вы ничего не знаете. Нет правды на свете. То одним хорошо, то другим. Катитесь все к...
Что мог Эзекиил еще сказать? Одна мысль о молодой, всегда доступной жене сводила его с ума, а женщины бежали от парня, как от чумы. Бедняге приходилось делить со многими ласки распущенной вдовы, но и та гнала его, когда он приходил без денег. Но еще больше мечтал он стать независимым хозяином, чтобы не гнуть ни перед кем спину, чтобы не заставляли идти в церковь, где красивый, как икона, брат Соломон так играл на фисгармонии, что девушки плакали, слушая его игру. { С презрением и яростью смотрел Эзекиил на Митру.
— Пей, Митру, пей, Глигор,— сказал он, еще раз наполнив стаканы.
«Тоже, собака,— мелькнула у него мысль,— за сестрой увивается, а за меня доброго словечка замолвить не может!»
— Пейте! Жрите! — вдруг дико заорал Эзекиил. — Только смотрите, кабы...— И он замолчал, не договорив угрозы.
— Вот что, Эзекиил,— поднялся из-за стола Митру.— За выпитое заплачу. Завтра же. Мне твоего вина не надо. Ты подумай хорошенько и поймешь, что не прав. Спокойной ночи. Я пошел. Доброго вам здоровья,— крикнул он, обводя всех хмурым взглядом.
— Доброй ночи! До свиданья,— дружно послышалось в ответ.
— А я еще посижу,— сказал Глигор. — Ты не бойся, я заплачу...
Он обошел стол и обнял Эзекиила за шею.
— А ты, друг, тоже будь помягче...
— Оставь меня, не тревожь! — огрызнулся тот, и Глигор счел разумным послушаться его.
К полуночи, когда все успели охрипнуть и только неутомимый Павел распевал какую-то песню, в корчме появился Пику, пришел узнать, что говорят в народе. Он подсел к Кулькуше, заказал полбутылки вина и с жадностью осушил свой стакан.
— Ты где пропадал?— обратился к нему Кулькуша.— Слышал, что в селе творится?
— Слышал. Даровщину почуяли! Лезете, как свиньи в корыто!
Пику нарочно говорил громко, чтобы слышали голодранцы. Ишь носы позадирали! Черта лысого они получат, а не землю.
Пику едва сдерживал смех. С каким удовольствием объявил бы он им сейчас, что земля, о которой они мечтают, будет принадлежать ему. По крайней мере пол о пина.
— Почему даровое — возмутился Павел. — Даровое из милости протягивают, а тут сами берем.
— Тогда грабеж. Коли тебе больше нравится быть мором, чем попрошайкой, твое дело. И послушай, Папе I, багровея, продолжал Пику.— Хочешь знать, что вы ВОЛучите? Вот что! — И Пику показал оторопевшему цврню кукиш — А почему ты так говоришь? — робко спросил не отличавшийся храбростью Павел. С Пику лучше было не связываться.
— Что хочу, то и говорю. Не тебе запрещать. — Пику вскочил и подошел вплотную к Павлу. — Это ты мне взялся указывать? А ну, пошел домой!
Послышался шум отодвигаемых стульев, и в корчме воцарилась тишина.
— Что ты сказал? — дрожащим голосом спросил Павел, стараясь раскрыть в кармане складной нож.
— Убирайся отсюда! Марш! — взвыл Пику.
— А ну, сбавь тон, не лезь в бутылку,— вмешался Кулькуша. — Корчма не твоя.
— Сам домой убирайся! — крикнул Павел, видя, что его поддерживают. — Завидно стало, что нам землю дадут?
Но тут Пику схватил пария за рубаху и вытащил на середину корчмы.
— А ну брось, Пику,— с угрозой крикнул Лабош, засучивая рукава.
— Эх ты, падаль, — засмеялся Пику, с силой встряхнул Павла и толкнул его в грудь. Тот ударился спиной о стойку, схватил массивный сифон и бросился на обидчика.
— Ну постой, гниль чахоточная! Я тебя проучу!
Но Пику вдруг расхохотался, хлопая себя ладонями по бедрам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159