Кордиш, уважавший брата, который вывел его в люди, с утра отправился предупредить его, чтобы он не выходил в этот день из дому и ни в коем случае не мешал манифестации.
На воздухе, однако, вместо того чтобы протрезветь, Кордиш настолько осоловел, что даже забыл, по какому делу направился к брату. Его мутило, и, чтобы окончательно не раскиснуть, он запел во весь голос скабрезную песню.
Женщины толпой кинулись к учителю и окружили его.
— Господин Кордиш, сделайте доброе дело — вычер^ кните нас,— заговорили они все разом.
— ...темные мы... не знали...
— ...лучше остаться нищим,
— ...я вся в синяках.
— ...директор еще спит.
— ...записались, потому что не знали, что нельзя...
— ...директор нас уговаривал.
Ухватившись за Кордиша, женщины тянули его в разные стороны, а он хоть и не понимал половины из того, что они говорили, был страшно доволен общим вниманием.
— Бабы, — закричал он наконец, подняв руку. — Я вам все объясню... все как есть...
— Говорите, господин учитель.
— Прежде всего — будьте учтивыми! Да, женщины... Я...
— Оставьте вы его, — зашептала одна из вдов, — не видите, что он вдрызг пьяный?
Услышав ее слова, Кордиш хотел было рассердиться, но тут же забыл об обиде.
— Вы связались с коммунистами... с директором, а теперь расплачиваетесь, — провозгласил он. — Да! Учтивость и патриотизм — вот чего нам не хватает. Вы, бабы, без царя в голове. Задумали тягаться с господином бароном. Помяните мое слово, когда... Пусть директор вам отдаст свою землю, у него ее достаточно! А? Что вы на это скажете? Пусть он не болтает глупости...
— Постойте! — послышался чей-то голос со стороны корчмы Лабоша.
Все обернулись и увидели Катицу Цурику, бегущую что было сил к школе. Платок у нее развязался, и редкие седые волосы болтались по плечам, что считалось большим позором для вдовы. Деревянный мост через протоку загудел под грузными шагами Катицы. Остановившись перед женщинами, она, не переводя дыхания, принялась кричать оглушительно громким, пронзительным голосом:
— Что вы, рехнулись? Ирина, твоя мать сказала, что ты пошла вычеркиваться из списков. Правда это?
— Тетушка Катица...
— Правда? — взвизгнула Катица и, схватив женщину за ворот кофты, принялась трясти ее.
— Тетушка Катица... Этой ночью к нам приходили... избили... грозились убить.
— А ты и струсила? — кричала Катица.— Тебя немножко встряхнули, а ты уж испугалась? А меня что, не били? А? А ну, глядите сюда... — Катица отступила на два шага и резким движением задрала юбку на голову, обнажив белый жирный живот, покрытый огромными синяками — следами подкованных сапог. — И тут, и тут... —-добавила она, срывая кофту. Вся ее белая отвислая грудь была в черных пятнах, через плечо тянулся кровавый шрам.
— Что, видели? ~ со злостью и ожесточением крикнула она, и слезы потекли по ее красному, словно ошпаренному лицу. — А вы испугались, дуры несчастные..., Им только этого и надо, чтобы земля у барона осталась, накажи его бог.
— Ты будь учтивой, — остановил Катицу Кордиш, раздраженный ее криками, словно они относились к нему.
— А ты иди проспись. Всю ночь тебя жена искала, горемыка, — напустилась на Кордиша Катица и так толкнула его, что он чуть не полетел в канаву. — Постыдился бы... барином себя считаешь и потому не держишь сторону села.
Кордиш разинул рот от удивления: так с ним еще никто не разговаривал. Он считал себя лучшим другом и советчиком крестьян, их любимым учителем.
— Что ты там болтаешь, старая шлюха? — почти плача от обиды, закричал он.
В трезвом виде Кордиш, конечно, сумел бы справиться с этой бешеной бабой, но теперь ему не подчинялся даже собственный язык.
— Ишь ты, еще ругается. Мать твоя — шлюха!
Это переполнило чашу терпения Кордиша. Он закачался, как от удара, потом повернулся к зданию школы, и, заметив в воротах Анну, завыл как помешанный.
— Эй ты, Теодореску! Калека! Чтоб у тебя вторая рука отсохла и ты пошел по дворам за милостыней! Посмотри, до чего людей довел. Выходи на двор, я тебе кишки выпущу. Эй ты, старая слепая корова, позови Теодореску, пусть посмотрит, как темные бабы над нами, интеллигентными людьми, издеваются. Он виноват во всем...
— Что он сказал? — крикнула Анна. — Да как ты смеешь?
Она вытянула руки и хотела спуститься с крыльца, но потеряла равновесие и непременно упала бы, если бы на помощь к ней не поспешила Савета. Тут Катица бросилась к Кордишу и влепила ему звонкую пощечину — И ты, подлая тварь, смеешь еще ругать господина директора? Ты? Вот тебе еще, получай.
Остальные женщины, как по сигналу, тоже набросились на Кордиша и стали молча колотить его кулаками куда попало. Одна из них ухитрилась вырвать ему клок и без того редких волос.
Сначала растерявшийся и ослепший от боли Кордиш раскачивался под ударами из стороны в сторону, но потом, не на шутку струхнув, завопил на всю улицу, моля о помощи и пощаде:
— На помощь!.. Спасите! Караул!
Катица первой поняла, что женщины могут убить учителя, и ударом ноги вышибла его из клубка тел. Кордиш бросился бежать вдоль улицы. Весь хмель сразу пропал, словно на голову ему вылили несколько ведер холодной воды. Почувствовав что-то теплое на лице, он провел по нему рукой и, увидев кровь, завыл как безумный.
Еле переводя дыхание, жепщины стали приводить себя в порядок, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Неожиданно Катица захохотала визгливым невеселым смехом.
Кордиш, задыхаясь от бега, с окровавленным лицом, прибежал к брату. Кула был на станции. Золовка при виде учителя заголосила, как по мертвому. Сбежавшиеся на ее крики соседки засуетились вокруг Кордиша — одна вытирала с лица кровь, другая примачивала ссадины цуйкой. От запаха цуйки пострадавшему стало плохо, и его стошнило.
— Никак, умирает? — воскликнула одна из женщин. — Надо бежать за Кулой.
Но жена стрелочника, успевшая прийти в себя, покачала головой.
— Пусть Кула занимается своим делом. Господин учитель хватил лишнего... Я уложу его спать на печку.
Бледный, дрожащий Кордиш, послушный как ребенок, дал себя раздеть и крепко уснул, едва успев коснуться головой твердой подушки, набитой свежей соломой. Учитель проспал весь день, забыв обо всем, в том числе и о царанистской манифестации, на которую прошлый вечер возлагал столько надежд.
Пока женщины в нерешительности топтались у школы, из примэрии вышел Васалие Миллиону со своим барабаном. Его сопровождали Бикашу со старой, позеленевшей от времени трубой и Арделяну, который почти тотчас же ушел. На первом перекрестке Миллиону принялся бить в барабан, но совсем не так, как его учили в армии. Теперь он колотил по собачьей шкуре изо всех СМ, а Бикашу натужно дул в трубу, исторгая из нее пронзительный, протяжный, как сирена, вой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
На воздухе, однако, вместо того чтобы протрезветь, Кордиш настолько осоловел, что даже забыл, по какому делу направился к брату. Его мутило, и, чтобы окончательно не раскиснуть, он запел во весь голос скабрезную песню.
Женщины толпой кинулись к учителю и окружили его.
— Господин Кордиш, сделайте доброе дело — вычер^ кните нас,— заговорили они все разом.
— ...темные мы... не знали...
— ...лучше остаться нищим,
— ...я вся в синяках.
— ...директор еще спит.
— ...записались, потому что не знали, что нельзя...
— ...директор нас уговаривал.
Ухватившись за Кордиша, женщины тянули его в разные стороны, а он хоть и не понимал половины из того, что они говорили, был страшно доволен общим вниманием.
— Бабы, — закричал он наконец, подняв руку. — Я вам все объясню... все как есть...
— Говорите, господин учитель.
— Прежде всего — будьте учтивыми! Да, женщины... Я...
— Оставьте вы его, — зашептала одна из вдов, — не видите, что он вдрызг пьяный?
Услышав ее слова, Кордиш хотел было рассердиться, но тут же забыл об обиде.
— Вы связались с коммунистами... с директором, а теперь расплачиваетесь, — провозгласил он. — Да! Учтивость и патриотизм — вот чего нам не хватает. Вы, бабы, без царя в голове. Задумали тягаться с господином бароном. Помяните мое слово, когда... Пусть директор вам отдаст свою землю, у него ее достаточно! А? Что вы на это скажете? Пусть он не болтает глупости...
— Постойте! — послышался чей-то голос со стороны корчмы Лабоша.
Все обернулись и увидели Катицу Цурику, бегущую что было сил к школе. Платок у нее развязался, и редкие седые волосы болтались по плечам, что считалось большим позором для вдовы. Деревянный мост через протоку загудел под грузными шагами Катицы. Остановившись перед женщинами, она, не переводя дыхания, принялась кричать оглушительно громким, пронзительным голосом:
— Что вы, рехнулись? Ирина, твоя мать сказала, что ты пошла вычеркиваться из списков. Правда это?
— Тетушка Катица...
— Правда? — взвизгнула Катица и, схватив женщину за ворот кофты, принялась трясти ее.
— Тетушка Катица... Этой ночью к нам приходили... избили... грозились убить.
— А ты и струсила? — кричала Катица.— Тебя немножко встряхнули, а ты уж испугалась? А меня что, не били? А? А ну, глядите сюда... — Катица отступила на два шага и резким движением задрала юбку на голову, обнажив белый жирный живот, покрытый огромными синяками — следами подкованных сапог. — И тут, и тут... —-добавила она, срывая кофту. Вся ее белая отвислая грудь была в черных пятнах, через плечо тянулся кровавый шрам.
— Что, видели? ~ со злостью и ожесточением крикнула она, и слезы потекли по ее красному, словно ошпаренному лицу. — А вы испугались, дуры несчастные..., Им только этого и надо, чтобы земля у барона осталась, накажи его бог.
— Ты будь учтивой, — остановил Катицу Кордиш, раздраженный ее криками, словно они относились к нему.
— А ты иди проспись. Всю ночь тебя жена искала, горемыка, — напустилась на Кордиша Катица и так толкнула его, что он чуть не полетел в канаву. — Постыдился бы... барином себя считаешь и потому не держишь сторону села.
Кордиш разинул рот от удивления: так с ним еще никто не разговаривал. Он считал себя лучшим другом и советчиком крестьян, их любимым учителем.
— Что ты там болтаешь, старая шлюха? — почти плача от обиды, закричал он.
В трезвом виде Кордиш, конечно, сумел бы справиться с этой бешеной бабой, но теперь ему не подчинялся даже собственный язык.
— Ишь ты, еще ругается. Мать твоя — шлюха!
Это переполнило чашу терпения Кордиша. Он закачался, как от удара, потом повернулся к зданию школы, и, заметив в воротах Анну, завыл как помешанный.
— Эй ты, Теодореску! Калека! Чтоб у тебя вторая рука отсохла и ты пошел по дворам за милостыней! Посмотри, до чего людей довел. Выходи на двор, я тебе кишки выпущу. Эй ты, старая слепая корова, позови Теодореску, пусть посмотрит, как темные бабы над нами, интеллигентными людьми, издеваются. Он виноват во всем...
— Что он сказал? — крикнула Анна. — Да как ты смеешь?
Она вытянула руки и хотела спуститься с крыльца, но потеряла равновесие и непременно упала бы, если бы на помощь к ней не поспешила Савета. Тут Катица бросилась к Кордишу и влепила ему звонкую пощечину — И ты, подлая тварь, смеешь еще ругать господина директора? Ты? Вот тебе еще, получай.
Остальные женщины, как по сигналу, тоже набросились на Кордиша и стали молча колотить его кулаками куда попало. Одна из них ухитрилась вырвать ему клок и без того редких волос.
Сначала растерявшийся и ослепший от боли Кордиш раскачивался под ударами из стороны в сторону, но потом, не на шутку струхнув, завопил на всю улицу, моля о помощи и пощаде:
— На помощь!.. Спасите! Караул!
Катица первой поняла, что женщины могут убить учителя, и ударом ноги вышибла его из клубка тел. Кордиш бросился бежать вдоль улицы. Весь хмель сразу пропал, словно на голову ему вылили несколько ведер холодной воды. Почувствовав что-то теплое на лице, он провел по нему рукой и, увидев кровь, завыл как безумный.
Еле переводя дыхание, жепщины стали приводить себя в порядок, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Неожиданно Катица захохотала визгливым невеселым смехом.
Кордиш, задыхаясь от бега, с окровавленным лицом, прибежал к брату. Кула был на станции. Золовка при виде учителя заголосила, как по мертвому. Сбежавшиеся на ее крики соседки засуетились вокруг Кордиша — одна вытирала с лица кровь, другая примачивала ссадины цуйкой. От запаха цуйки пострадавшему стало плохо, и его стошнило.
— Никак, умирает? — воскликнула одна из женщин. — Надо бежать за Кулой.
Но жена стрелочника, успевшая прийти в себя, покачала головой.
— Пусть Кула занимается своим делом. Господин учитель хватил лишнего... Я уложу его спать на печку.
Бледный, дрожащий Кордиш, послушный как ребенок, дал себя раздеть и крепко уснул, едва успев коснуться головой твердой подушки, набитой свежей соломой. Учитель проспал весь день, забыв обо всем, в том числе и о царанистской манифестации, на которую прошлый вечер возлагал столько надежд.
Пока женщины в нерешительности топтались у школы, из примэрии вышел Васалие Миллиону со своим барабаном. Его сопровождали Бикашу со старой, позеленевшей от времени трубой и Арделяну, который почти тотчас же ушел. На первом перекрестке Миллиону принялся бить в барабан, но совсем не так, как его учили в армии. Теперь он колотил по собачьей шкуре изо всех СМ, а Бикашу натужно дул в трубу, исторгая из нее пронзительный, протяжный, как сирена, вой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159