— А может и взаправду, бабоньки, под одно укла-дут? Все перемешают: и полосы, и баб, и мужиков.
— Поживем тотрась, — отозвался кто-то из мужиков, и все засмеялись. Никита покраснел, выругался: того и гляди Медуница зацепится за слова и опять настрочит в газету.
— А вот у меня вопросик, Ефим Игнатьич, — выглянув из-за перегородки, спросила Кузьмовна: — Вы сбиваете нашу деревню и вашу в одно товарищество. А может, порознь можно пожить?
— Вместе лучше.
— Конечно, лучше... Только поля-то разные.
— Песков у них много.
— Мы к ним пойдем жать, они к нам. Красота!
Никита ехидно усмехнулся:
— На автонобилях будем кататься.
— И будем! А ты думал как, Суслонов?
— И я так же...
Медуница встал, поправил на голове спутанные, торчащие ежиком густые волосы, сказал:
— Конечно, кое-кому наш разговор не по душе. Это мы знаем.
Никита насупился, заморгал глазами, стараясь понять то, о чем говорил Медуница.
«Классовый враг... борьба не на жизнь, а на смерть... Обо мне говорит...» — еле поспевая за мыслями оратора, думал Никита.
Слова Медуницы летели, как пули. И когда он сказал, что «нам кое с кем не по пути», Никита снова нащупал в кармане похолодевшими пальцами замусоленный пакетик. Почувствовав, как пересохло во рту, он неуклюже поднялся, заглянул за перегородку.
— Испить бы, Лександра...
Звякнул о кадушку медный ковш, послышались жадные глотки. И словно сквозь сон Никита услышал голос Медуницы:
— Разрешите и мне напиться.
У Никиты задрожали руки, сдавило сердце, застучало в висках. «Будь что будет...» — и он выплеснул недопитую воду.
— А может, кваску желаете? — выглянув из-за перегородки, спросила Кузьмовна.
Никита кряхтел, медлил с ковшом, и наконец передал его хозяйке. Спотыкаясь о ноги соседей, сидевших: на скамьях, он пробрался к порогу и опустился на приступок. Принялся завертывать цигарку — просыпал табак. Матюша Кульков удивленно взглянул на Никиту, протянул свой кисет. Тот взял и долго не мог управиться с цигаркой. Закурил. Цигарка не горела. И в это время Медуница, крякнув, похвалил:
— Добрый квасок, мамаша.
Минуты текли часами. Никита ежился; отчего-то ломило в пояснице, бросало то в жар, то в озноб. Но вот собрание кончилось и, слава богу, ничего не произошло — Медуница по-прежнему сидел у стола и что-то» записывал. Тревога напрасна. Никита даже был доволен — подальше от греха. Он вышел на улицу, тайком? перекрестился и повернул домой.
Медуница и Арсентий Злобин задержались у Русанова. Кузьмовна после собрания подмела пол, прибрала» в избе. Андрей Петрович взглянул на Медуницу и удивился — лицо его вдруг побледнело, на лбу выступили капли пота.
— Что с вами, Ефим Игнатьич?
— Тошнит немного... и голова болит... Ничего, это» пройдет, — ответил Медуница и прилег на лавку.
— С табаку, видать, — отозвалась хозяйка. — Смотри, окурков-то. Палят и палят... Никита полупудовую» банку опорожнил.
Смотря на побледневшего Ефима Игнатьевича, Русанов забеспокоился и предложил вызвать фельдшера.
От помощи Ионы Медуница наотрез отказался и попросил отвезти его до Теплых Гор.
Русанов быстро запряг лошадь, накрыл больного тулупом и выехал. Но довезти не удалось — в дороге Ефим Медуница умер.
Неожиданная смерть Ефима Медуницы встревожила теплогорцев. Хотя люди по-разному относились к его заметкам, сейчас все словно сговорились: Ефим Медуница был настоящий селькор. Даже Иона отыскал в своих бумагах какие-то вырезки из давнишних пожелтевших газет и, показывая их своим посетителям, жаловался:
— Вороги, какого писателя погубили. Ведь он за всех заступался, — и все больше и больше горячась, Иона тыкал толстым пальцем в газетную вырезку: — Без крыши бы меня тогда оставили. А товарищ Медуница живо повернул дело в газете: первое внимание, дескать, здоровью трудящихся, медпункту, — и сразу появилось все: и лес, и доски... Вот и лечим вас, дорогие гражданы-пациенты.
Какой-то толстый мужик с перевязанной рукой, смотря на сизый нос фельдшера, молча соглашался, а сидевшая рядом дряхлая старушка, превозмогая зубную боль, даже перекрестилась:
— Царствие небесное рабу божью Ефимию великомученику...
Иона был весел и подчеркнуто внимателен к посетителям. Во время приема он говорил о каких-то грибках, о ядовитых сморчках, о недоброкачественных продуктах, от которых нередки смертные случаи, о летних желудочно-кишечных заболеваниях детей и... взрослых, ко-«нечно. Словом, Иона Башлыков говорил все то, что положено было рассказывать в порядке профилактики сельскому фельдшеру.
А в доме Русановых стоял переполох. Вторую неделю шло следствие. Допрашивали всю деревню. На Александре Кузьмовпе не было лица. Все знали: она поила квасом Ефима Игнатьича. Дубовый бочонок и медный ковшик увезли в город на исследование.
— Боже мой, неужто я виновата, — шептала ночью истомленная бессонницей Кузьмовна и просила мужа:— Чуть что, прибереги Яшеньку.
— Не убивайся, Александра, — успокаивал Андрей Петрович. — Ведь квас-то не только Ефим пил, но и я.... Тут чего-то не то.
На допросы из лесу вызвали и Суслонова.
После смерти Медуницы Никита сразу же уехал на лесозаготовки; теперь, с неохотой вернувшись домой, он стоял перед следователем бледный и растерянный и, сминая в руках телячью шапку, недоуменно моргал глазами:
— Не скрою, был на собраньи. Пил из ковша. Бог хранит — жив покамест.
Молодой следователь в очках без оправы — блестели одни стеклышки — внимательно слушал Сусло-нова, что-то записывал и, не торопясь, выспрашивал:
— А скажите, пожалуйста, из какого ковшика вы пили?
— Известно из какого, обыкновенного...
— Металл-то какой?
— Металл... какой он металл... железный.
— Может, не железо, а медь или цинк?
— Ну-к, все одно, железо аль цинк...
Никита, недоумевая, разводил руками, чувствуя, как он будто куда-то проваливается вместе с полом.
Выйдя на улицу, потный, с обнаженной головой, Никита ухватился за столбик, отдышался. Потом нахлобучил на себя телячью шапку ухом наперед и побрел по-бугристой, казавшейся теперь слишком узкой, твердой дороге. Дома выпил кружку первача, пахнувшего дегтем, и, не раздеваясь, бухнулся у порога на лавку вниз лицом.
— Ужели обвиняют? — ужаснулась Анисья. Никита не проронил ни слова. Назавтра он уехал в
лес. Всю дорогу Никита не вылезал из саней, лежал как мертвец. Живой мертвец. В душе он проклинал и братана Башлыкова, и тот день, когда он поддался уговорам беса и взял грех на душу. Проклинал все на свете, и в каком-то немом исступлении хватал себя за грудь, тряс, словно стараясь освободиться от гнетущей тоски, вырвать ее из груди. Но облегчение не приходило.
Приехав на лесопункт, Никита молча забился в самый дальний угол деревянного холодного барака, а утром, стараясь не встречаться с людьми, раньше всех ушел на делянку и до позднего вечера, не отдыхая, рубил лее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92