Утром произошла авария — в барабане вылущило чуть не половину зубьев.
Прошло два года; у огоньковцев к общей молотилке прибавились жатка, сеялка, сортировка. Пришлось для машин строить сарай.
К весне в деревне заговорили о товариществе по совместной обработке земли. Огоньковцы по-разному восприняли это. Никита Суслонов вступать в товарищество наотрез отказался.
— Мы не неволим, Никита Орефьич, не хочешь — :не надо, — сказал па собрании Андрей Русанов.
— Новая жизня, знамо, не всем по нутру, — отозвался Савваха Мусник и вслед за Русановым и Арсентием Злобиным, не раздумывая, велел занести в список и себя.
Никита искоса посмотрел на взъерошенного довольного Мусника, ухмыльнулся:
— Оно, конешно, кто с кошкой, кто с ложкой — прямая выгода идти в товариществу. А ты сделай, Русанов, так: я, скажем, в пай кладу Цинбала, молотилку, сепаратор... Пусть и другой прочий дает эту же клад-
ку. А то как же получается: Савваха, скажем, ни шиша на вилах не принесет, а я подавай все. Какое же тут товарищество?
Савваха Мусник обиделся, выскочил на середину избы, взмахнул руками.
— Ты, Орефьич, как сепарацию нажил? Ведь нам доподлинно известно. Молотилка у кого первая появилась? У тебя. За овин сколь брал? Ну-к, куда деться, платили. На энту самую заработку ты купил сепарацию. И вот, к слову сказать, я теперь принесу на сепарацию десять кринок молока — две отдаю тебе. За что? За сепарацию, — прямая выгода.
— А тебе не выгодно?
— И мне выгодно. Но тебе больше...
Никита сердито сплюнул, растер ногой, встал, передернул губой.
— Ты вот что, божий человечек.—Собрание насторожилось, ожидая, что получится из поединка Саввахи Мусника с Никитой. — Могу тебе посоветовать, как. масло сбивать без сепарации. Молоко слей в мешок, завяжи потуже, да поверх посади свою бабу—живо собьет..
Грохнул смех. Арсентий Злобин, подняв колокольчик, старался успокоить собрание, но успокоить было нелегко. Савваха Мусник подскочил к чернобородому Никите, и, тряся маленькими сухими кулачками перед лицом обидчика, срывающимся петушиным голосом кричал:
— Ух ты, Никиша, не оскорбляй, туда-твою-кури-цу! — он отчаянно крутил головой, размахивал руками, словно собирался схватить обидчика за ворот и — не мог. Никита, распахнув полы сборчатого дубленого полушубка, стоял посреди накаленной избы и ехидно поглядывал на расходившегося мужичка.
— Удалить его с собрания! — послышался из-под полатей мужской голос.
— Кого?
— Суслонова удалить!
Никита покосился на мужиков и, запахнув полушубок, молча вышел с собрания. Но тут всполошились бабы. Кума Марфида выскочила из-под полатей и вцепилась в Савваху Мусника:
— А куда мы с молоком теперь денемся, козлиная ты борода? Теперь Никита и на порог не пустит.
Савваха Мусник пробовал оправдаться, но бабы наступали:
— Не пойдем с Саввахой в товариществу...
— Мы его за бороду вытащим...
— Тян-и-и...
Савваха попятился и, споткнувшись за чьи-то астянутые на полу ноги, упал. Снова грохнул смех.
В тот вечер огоньковцы так ничего и не решили. Поспорили, поспорили и разошлись. Уж слишком боязно было сообща сеять яровину. Дело новое, не известно еще, как все получится. Назавтра Никита, увидев Сав-вахину жену с молоком, сказал:
— А ты слушай-ка, проваливай отселя. Собьешь сама. Тут тебе никакой експлотации...
Мусничиха пробовала уговорить, но Никита был неумолим.
— Проваливай, проваливай, а то проквасишь молоко-то...
Весна подскочила быстро. С облысевших угоров стекали ручьи, зачернели в полях проталины, вскрылась Шолга. Над озерами белыми хлопьями летали чайки.
Однажды Яшка ушел с отчимом в лес, и Еленке пришлось за газетами идти одной. Она торопилась, ловко перепрыгивая через ручейки. Ярко светило солнце, девочка щурилась, — и от освобождающейся из-под снега зеленой, кое-где подернутой паутиной озими, и от распускавшихся в Кожухове верб, и от яркого солнца— от всего этого было легко и весело.
Получив газету и развернув ее, Еленка увидела знакомую подпись. Улыбнулась: о чем же написал опять Медуница? Она остановилась и начала читать статью: «Кто сует в колеса палки?» В статье говорилось о собрании, об огоньковцах. Еленкино сердце упало. Она быстро пробежала глазами строчки: «Об отце написано!..» В глазах зарябило, Еленка оглянулась, словно боясь, что кто-нибудь подсматривает за ней. Свернув газету и сунув ее за пазуху, она побежала домой.
Миновав поле, Еленка спустилась в Кожухово и вдруг провалилась в холодную обжигающую снежницу. Промочив ноги, она повернула к гумну. Присев на про-
шлогоднюю, вытаявшую из-под снега солому, Еленка сняла сапоги, развесила на солнышке портянки и снова достала газету.Сейчас Еленке почему-то стало жаль отца. Вместе с жалостью ее охватили тревога и тоска. Сминая газету, она не знала, что делать. Может, не показывать? Не говорить никому об этом? Даже Яшке. Нет, она не может так. «И болты в барабаны крестьянских молотилок...» «Какие болты? Уж не о том ли болте идет речь, который попал в молотилку?» И вдруг подумала, что газета придет в школу, в пионерский отряд, будут читать все, прочитает и учительница Лидия Антоновна... Еленка зажала лицо руками и заплакала.
Когда солнце скрылось за гребешковским холмом, Еленка зашла к Русановым и, положив газету на стол, выскочила на улицу.Утром Еленка, сославшись на головную боль, не пошла в школу.Газета со статьей Ефима Медуницы быстро облетела деревню. Взбудораженные огоньковцы шумели, спорили, судили каждый на свой лад. Одни хвалили статью и говорили, что Медуница правильно «хватанул», другие возражали, утверждая, что это написано по злобе, третьи настороженно молчали, выжидая, что будет дальше. Замолчал и Савваха Мусник. Он-то бы не замолчал, да жена пригрозила: «Не лезь в драку — без тебя справятся».
Лет пять Никита не ходил к Русановым, и когда Александра увидела его на пороге, удивилась. Он сухо поздоровался, оглядел оклеенную обоями избу, в простенке, рядом с портретом Ленина, 'пионерские галстуки, сморщился и, словно смутившись, снял телячью шапку.
— Лександра, тут бабы толочут, будто бы в газете я помещен.
Александра, приподнявшись на лавку, заглянула на полицу, выбрала из стопки газету и подала Никите. Он неуклюже вцепился пальцами, развернул ее и начал шарить по широкому листу.
— Вот здесь, на третьей странице...
— Вижу, что на третьей, — буркнул Никита и перевернул газету.
Лицо окаменело. Казалось, читая, он не дышал, только сходились лохматые брови, да кривилась губа. Потом крякнул, свернул газету вдвое, вчетверо, и засунул ее в карман.
— А ты, Никита Орефьич, газету-то оставь, — попросила Александра.
— Не бойсь, не съем ее.
— Андрей придет, спросит. Да и Яша прибирает их.
— Верну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92