Но когда он сел во второй раз и, припав к гриве и словно слившись с лошадью в одно целое, ускакал, цыган похвально отозвался: «Хорош конь, хорош и детина — за полцены отдам, вспоминать цыгана будет!»
Всю обратную дорогу Василий не надевал рукавиц— жарко и без них. Миновав глухой волок, он поднялся к Красной Рамени и хотел было закурить. Цинбал, почувствовав слабинку, бросился, но крепкие руки осадили его, и разгоряченный конь, повернув, влетел в полуоткрытый сарай.
Пожалев, что купил такого черта, Василий пошел в избу, чтобы извиниться перед хозяином и малость отогреться. Здесь-то он впервые и увидел за прялкой Сашу— с большими карими, чуть-чуть раскосыми, глазами и длинной, тугой косой. Ему сразу приглянулась эта низенькая, хрупкая девушка, и он засиделся. А когда собрался домой, девушка набросила на себя длинный платок и, выбежав на улицу, без страха подошла к его жеребцу.
— Ты не трогай — не лошадь, а зверь, — предупредил Василий, но девушка рассмеялась.
— Таких зверей видала. С лошадьми выросла — отец-то ведь у меня ямщину гоняет...
Прощаясь, она будто ненароком заметила:
— Если мимо придется бывать, заезжайте.
На крещенье из Огонькова в Красную Рамень наехали сваты...
Александра не сразу привыкла к Огонькову. И поля здесь были не те, и люди другие. В своей родной Рамени хотя поля и маленькие, разбросанные среди лесов, но зато, что ни дом — мастеровой: то плотник, то бондарь, то печник. Здесь же, в Огонькове, люди знали одну землю, крепко вцепились в нее руками, и по всему было видно — земля не забывала за труды, кормила их. Одному Никите, казалось, было мало земли: летом работает в поле, зимой гремит молотом в кузнице. Вначале Александре нравилась в нем эта хозяйская озабоченность и деловитость — любая работа не валилась у него из рук. Даже когда бабка Марина поссорилась с Никитой, сноха этому не придала значения — все со временем уладится: в одной деревне, что в одной семье. Так было у них, в Красной Рамени. Встречаясь с Никитой, она по-прежнему почтительно здоровалась и ставила его в пример другим. Но кто знал, что ручеек раздора, пробежавший между соседями, так будет живуч.
Голодный 1921 год был на исходе. Он безжалостно прошел по Теплогорью, обшарил все, распахнул амбары и клети — в них было пусто, не осталось ни хлеба, ни семян. Люди болели, пухли с голоду, умирали. А те, кто оставались в живых, с надеждой ждали приближения новой веены.
После пасхи Александра стащила с повети деревянный с скрипучим колеском плуг, осмотрела. Надо поправить его, подварить лемех, но кто это сделает? Скрепя сердце, она пошла к Суслонову. Тот молча повертел в руках лемех, швырнул в горно, а потом ловким ударом молота отбил его.
— Сколько, Никита Орефьич, за работу-то?
— Ладно. Не это потерял, — скри-вив губу, сердито ответил Никита и исподлобья посмотрел на Александру: — Слышь, молодица, сменяем. Я кобылицу тебе отдам. В придачу меры две овса сыпну.
— Нет, Никита Орефьич, с Цинбалом не расстанусь.
— Посмотрим, как ты с ним управишься. Я ведь так... жалеючи тебя. Сеять-то нечем — сама с лукошком придешь.
И верно, управиться с Цинбалом было нелегко — за зиму он еще больше одичал. Однажды весной Александра вывела коня на улицу и хотела запрячь, но тот
взвился «свечкой», вырвал из рук повод и бросился со двора.
На второй день бабка Марина, взяв лукошко и насыпав на дно мякины, сама пошла в поскотину. Она дол-го ходила за Цинбалом, подзывая его к себе. Наконец,-
он подошел, диковато ткнул мордой в лукошко и, брыкнув ногами, сшиб старуху.
Бабку Марину привезли домой плашмя на телеге.
После смерти свекрови Александра променяла Цинбала. Никита Суслонов отдал за коня старую с бельмом на глазу кобылицу и одолжил семян на обсев ярового клипа.
- Из первого намолота, Лександра, возвернешь хлебец ... Без проценту, копоши», как своей ссужаю.
Пришлось Александре согласиться — иного выхода не было.
Тот год повсеместно выдался на редкость урожайным, В августе заскрипели по дорогам телеги, тяжело нагруженные свежим зерном, мельницы заработали на все жернова. В домах появился настоящий мягкий душис-тый хлеб, без примеси клеверных головок и перемолотой словой коры; от радости заблестели глаза у стариков, громче зазвенели детские голоса.
Однажды Александра, смолов муку на Касьяновской мельнице, собиралась домой. К ней подошел широкоплечий, невысокого роста лет двадцати семи—тридцати человек в поношенной солдатской шинели. Широкое, с аккуратно подстриженными рыжеватыми усиками лицо улыбалось.
— Вы из Огонькова, как я вижу? — спросил он, — не подбросите мешочек мой до Сосновки?
— Кладите, — суховато отозвалась Александра и принялась запрягать лошадь.
— Разрешите, помогу, — незнакомец взял дугу и только собирался вложить ее в мягкий сыромятный гуж, как Александра остановила:
- Не так запрягаешь, — и, бросив удивленный взгляд па несколько смутившегося незнакомца, добавила: — не умеешь. Городской, что ли?
— Так точно, безлошадный, — отшутился тот.
— Ну, тогда понятно. На кошке не научишься запрятать.
Александра взяла дугу и, вложив ее в ушко гужа, ловко перебросила другой конец через гриву бельмас-той кобылицы. Затянув супонь и расправив вожжи, она уже приветливее сказала:
— Ну что же, товарищ безлошадный, поехали.
Незнакомец, поблагодарив женщину, сел с другой стороны телеги — спина в спину — и взял вожжи.
— Смотри, не растряси, — пошутила Александра и, повернувшись, увидела коротко подстриженный затылок спутника и крепкую загорелую шею. Солдатский поношенный картуз был небрежно надвинут на ухо и придавал незнакомцу молодцеватый вид.
Дорогой они познакомились.
Это был однофамилец Андрей Русанов. Александра кое-что уже слышала о нем от соседей. Андрей родился в Сосновке в бедной семье. Отец жил дома мало, на зиму обычно уезжал на заработки в Питер. С восьми лет и Андрюшку стал брать с собой: хоть лишнего рта не досчитается дома.
В Питере и застала Андрея война. И словно желая покончить с каторжной работой грузчика, он ушел на фронт добровольцем. Позднее, изрядно померзнув в сырых окопах, повидав неоднажды смерть и получив три ранения, понял он, где правда и как ее надо добиваться.
Октябрьскую революцию Андрей встретил у Зимнего дворца. Обвитый патронными лентами, стоял он потом часовым у входа в Смольный и не раз почтительно приветствовал самого Ленина. Здесь читал он впервые еще пахнущие типографской краской декреты о мире, о земле и вспоминал маленькую деревушку, затерявшуюся среди глухих шолгских лесов. И вот теперь, демобилизовавшись после четвертого по счету ранения на польском фронте, возвратился Андрей в родную Соснов-ку. Три брата погибли на войне, отец умер от сыпняка, мать хворала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Всю обратную дорогу Василий не надевал рукавиц— жарко и без них. Миновав глухой волок, он поднялся к Красной Рамени и хотел было закурить. Цинбал, почувствовав слабинку, бросился, но крепкие руки осадили его, и разгоряченный конь, повернув, влетел в полуоткрытый сарай.
Пожалев, что купил такого черта, Василий пошел в избу, чтобы извиниться перед хозяином и малость отогреться. Здесь-то он впервые и увидел за прялкой Сашу— с большими карими, чуть-чуть раскосыми, глазами и длинной, тугой косой. Ему сразу приглянулась эта низенькая, хрупкая девушка, и он засиделся. А когда собрался домой, девушка набросила на себя длинный платок и, выбежав на улицу, без страха подошла к его жеребцу.
— Ты не трогай — не лошадь, а зверь, — предупредил Василий, но девушка рассмеялась.
— Таких зверей видала. С лошадьми выросла — отец-то ведь у меня ямщину гоняет...
Прощаясь, она будто ненароком заметила:
— Если мимо придется бывать, заезжайте.
На крещенье из Огонькова в Красную Рамень наехали сваты...
Александра не сразу привыкла к Огонькову. И поля здесь были не те, и люди другие. В своей родной Рамени хотя поля и маленькие, разбросанные среди лесов, но зато, что ни дом — мастеровой: то плотник, то бондарь, то печник. Здесь же, в Огонькове, люди знали одну землю, крепко вцепились в нее руками, и по всему было видно — земля не забывала за труды, кормила их. Одному Никите, казалось, было мало земли: летом работает в поле, зимой гремит молотом в кузнице. Вначале Александре нравилась в нем эта хозяйская озабоченность и деловитость — любая работа не валилась у него из рук. Даже когда бабка Марина поссорилась с Никитой, сноха этому не придала значения — все со временем уладится: в одной деревне, что в одной семье. Так было у них, в Красной Рамени. Встречаясь с Никитой, она по-прежнему почтительно здоровалась и ставила его в пример другим. Но кто знал, что ручеек раздора, пробежавший между соседями, так будет живуч.
Голодный 1921 год был на исходе. Он безжалостно прошел по Теплогорью, обшарил все, распахнул амбары и клети — в них было пусто, не осталось ни хлеба, ни семян. Люди болели, пухли с голоду, умирали. А те, кто оставались в живых, с надеждой ждали приближения новой веены.
После пасхи Александра стащила с повети деревянный с скрипучим колеском плуг, осмотрела. Надо поправить его, подварить лемех, но кто это сделает? Скрепя сердце, она пошла к Суслонову. Тот молча повертел в руках лемех, швырнул в горно, а потом ловким ударом молота отбил его.
— Сколько, Никита Орефьич, за работу-то?
— Ладно. Не это потерял, — скри-вив губу, сердито ответил Никита и исподлобья посмотрел на Александру: — Слышь, молодица, сменяем. Я кобылицу тебе отдам. В придачу меры две овса сыпну.
— Нет, Никита Орефьич, с Цинбалом не расстанусь.
— Посмотрим, как ты с ним управишься. Я ведь так... жалеючи тебя. Сеять-то нечем — сама с лукошком придешь.
И верно, управиться с Цинбалом было нелегко — за зиму он еще больше одичал. Однажды весной Александра вывела коня на улицу и хотела запрячь, но тот
взвился «свечкой», вырвал из рук повод и бросился со двора.
На второй день бабка Марина, взяв лукошко и насыпав на дно мякины, сама пошла в поскотину. Она дол-го ходила за Цинбалом, подзывая его к себе. Наконец,-
он подошел, диковато ткнул мордой в лукошко и, брыкнув ногами, сшиб старуху.
Бабку Марину привезли домой плашмя на телеге.
После смерти свекрови Александра променяла Цинбала. Никита Суслонов отдал за коня старую с бельмом на глазу кобылицу и одолжил семян на обсев ярового клипа.
- Из первого намолота, Лександра, возвернешь хлебец ... Без проценту, копоши», как своей ссужаю.
Пришлось Александре согласиться — иного выхода не было.
Тот год повсеместно выдался на редкость урожайным, В августе заскрипели по дорогам телеги, тяжело нагруженные свежим зерном, мельницы заработали на все жернова. В домах появился настоящий мягкий душис-тый хлеб, без примеси клеверных головок и перемолотой словой коры; от радости заблестели глаза у стариков, громче зазвенели детские голоса.
Однажды Александра, смолов муку на Касьяновской мельнице, собиралась домой. К ней подошел широкоплечий, невысокого роста лет двадцати семи—тридцати человек в поношенной солдатской шинели. Широкое, с аккуратно подстриженными рыжеватыми усиками лицо улыбалось.
— Вы из Огонькова, как я вижу? — спросил он, — не подбросите мешочек мой до Сосновки?
— Кладите, — суховато отозвалась Александра и принялась запрягать лошадь.
— Разрешите, помогу, — незнакомец взял дугу и только собирался вложить ее в мягкий сыромятный гуж, как Александра остановила:
- Не так запрягаешь, — и, бросив удивленный взгляд па несколько смутившегося незнакомца, добавила: — не умеешь. Городской, что ли?
— Так точно, безлошадный, — отшутился тот.
— Ну, тогда понятно. На кошке не научишься запрятать.
Александра взяла дугу и, вложив ее в ушко гужа, ловко перебросила другой конец через гриву бельмас-той кобылицы. Затянув супонь и расправив вожжи, она уже приветливее сказала:
— Ну что же, товарищ безлошадный, поехали.
Незнакомец, поблагодарив женщину, сел с другой стороны телеги — спина в спину — и взял вожжи.
— Смотри, не растряси, — пошутила Александра и, повернувшись, увидела коротко подстриженный затылок спутника и крепкую загорелую шею. Солдатский поношенный картуз был небрежно надвинут на ухо и придавал незнакомцу молодцеватый вид.
Дорогой они познакомились.
Это был однофамилец Андрей Русанов. Александра кое-что уже слышала о нем от соседей. Андрей родился в Сосновке в бедной семье. Отец жил дома мало, на зиму обычно уезжал на заработки в Питер. С восьми лет и Андрюшку стал брать с собой: хоть лишнего рта не досчитается дома.
В Питере и застала Андрея война. И словно желая покончить с каторжной работой грузчика, он ушел на фронт добровольцем. Позднее, изрядно померзнув в сырых окопах, повидав неоднажды смерть и получив три ранения, понял он, где правда и как ее надо добиваться.
Октябрьскую революцию Андрей встретил у Зимнего дворца. Обвитый патронными лентами, стоял он потом часовым у входа в Смольный и не раз почтительно приветствовал самого Ленина. Здесь читал он впервые еще пахнущие типографской краской декреты о мире, о земле и вспоминал маленькую деревушку, затерявшуюся среди глухих шолгских лесов. И вот теперь, демобилизовавшись после четвертого по счету ранения на польском фронте, возвратился Андрей в родную Соснов-ку. Три брата погибли на войне, отец умер от сыпняка, мать хворала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92