Хорошо, что еще дома была теща — на старушку легло все хозяйство: и огород (без него сейчас, в войну, никак нельзя), и Катенька (соседи было советовали передать девочку снова в детский дом, но Катенька уже привыкла к Ермаковым), и заготовка продуктов — обо всем должна побеспокоиться Ольга Максимовна. А ведь ей уже шестьдесят пять лет! Ермаков это прекрасно понимал и старался облегчить хлопоты тещи по дому. Но наколоть дров, принести воды, иногда сходить в магазин — разве же это помощь!
Соседи уже намекали Ермакову о женитьбе, а словоохотливая жена Шагилина как-то даже похвалила знакомую учительницу: «И умна, и скромна, и хозяйственна», но он пропустил ее слова мимо ушей. «Разве я смогу найти лучше моей Наденьки? Прожить с ней двадцать лет, и как прожить!»
Однажды утром, стоя у окна, Ермаков увидел идущую по тротуару Вассу Дударь — редактора районной газеты. Катенька, ткнув пальцем в стекло, опросила:
— А это чья мама?.. Почему не «чья»?
— У нее нет детей, — ответил Ермаков, провожая глазами женщину в малиновом берете.
Васса Дударь была примечательной фигурой. Говорят, она выходила замуж, но разошлась с мужем и сейчас жила одна в большой коммунальной квартире по всем правилам холостяцкой жизни — завтракала, обедала и ужинала в общественной столовой, и домой заявлялась только на ночлег. В ней странно уживались два характера: она могла ни за что обидеть человека, наговорить ему всяких неприятностей, а через некоторое время неожиданно расхвалить его. Случалось, утром она вызывала к себе литературного сотрудника — седоволосого старика,
эвакуированного из Москвы, и просила его написать передовую. Когда статья была готова, она брала ее в руки, бегло просматривала и заключала: «Не пойдет! Переделать!» — и отдавала на переделку секретарю редакции. Секретарь убеждался, что статья хороша — больше ничего не прибавишь, не убавишь, но, зная характер сво-его редактора, перепечатывал передовую без всяких изменений и приносил обратно. «Вот теперь другой коленкор», — прочитав, говорила она и подписывала в набор. Автор статьи пробовал возмущаться, но Васса упорствовала: «Не спорьте, пожалуйста, у вас в статье, дорогой мой, не хватало «изюминки». А вечером Васса приносила своему сотруднику талон на получение молока и справля лась, подвезены ли дрова к его квартире. Такое отношение всегда смущало седоволосого москвича, и он называл свою начальницу «предерзкой, премилой дамой».
Но тем не менее, Вассу многие уважали, хотя кое-кто а побаивался за прямоту и острые статьи в газете. Она же никого не боялась, кроме Ермакова. Она боялась его я уважала и, чего никто не знал, даже любила.
Когда у Ермакова умерла жена, Васса Дударь частенько стала наведываться в райком: то принесет новый план, то какую-нибудь спорную статью. Ермаков, ничего не подозревая, внимательно выслушивал ее, советовал, как лучше оживить газету, на что обратить внимание. Однажды, занятый другими делами, он сказал ей:
— Смелее сами выдвигайте вопросы. Не оглядывайтесь на секретаря райкома.
Васса Дударь удивилась и выпалила:
— Бесчувственный вы человек, Виктор Ильич!
— Как бесчувственный?
— А вот так...
Тряхнув каштановыми, подстриженными в скобку волосами, она надела на голову малиновый, напоминавший тарелку, берет и встала. Ермаков видел как лицо Вассы зарделось.и маленькие оспинки на нем стали приметнее. Она протянула руку Ермакову и тихо, с какой-то душевной болью, сказала:
— Бесчувственные вы, мужчины, — и вышла.
Припомнив этот случай, Виктор Ильич почему-то подумал, что с такой женщиной, должно быть, нелегко ужиться. И он невольно вспомнил Елену. После вечера, проведенного у Русановых, Виктор Ильич все чаще и
чаще думал о ней. Когда собиралось какое-нибудь совещание председателей колхозов, он среди других искал ее и, если не находил, хмурился, словно ему чего-то недоставало; когда же она появлялась, его охватывало теплое, волнующее чувство. Он сразу оживлялся, ему было приятно быть вместе с ней, сидеть в одной комнате, видеть ее лицо, ловить улыбку, словом, все, что относилось к этой женщине, сейчас стало для него по-особому дорого и значимо.
Подобно тому, как весной пробивается сквозь засохшую корку земли первая травка, так настойчиво пробивалось в душе Ермакова новое чувство. Как он ни старался заглушить его, подавить в себе, оно укреплялось все сильнее и сильнее.
Уже осыпалась с деревьев листва и березнячок заметно поредел, будто кто-то недавно прошелся с топором и прорядил его. И теперь по низу, меж-ду оголенных, стыдливо жавшихся друг к дружке белоствольных деревьев, как в пустом дому, свободно разгуливал ветер, ворошил рыжую листву, на полянах и прогалинах заметал в кучи и, подняв, забрасывал большими охапками лесные впадины, овраги.
Ермаков выехал на Гребешок и остановился. Пора бы возвращаться домой, а его опять потянуло в Огонь-ково.
У Русановых Виктор Ильич засиделся. Елена угощала его чаем со смородиновым вареньем. Они долго сидели в горнице, говорили о делах, вспоминали Пчелинцева, который недавно переехал на новую стройку, оставив здесь своего помощника Фирсова, а под конец сели за шахматы. Елена видела, как ее партнер играл рассеянно и почему-то много курил. Она уже понимала все. «Нет, нет, я не должна давать согласия», — и, поставив ладыо-не на то место, она взглянула на Ермакова и вдруг покраснела, смешала фигуры.
Виктор Ильич встал с дивана, посмотрел на часы и стал собираться домой, но Елена, будто желая его удержать, встала ему на пути в дверях. И словно поняв ее желание, он взял ее за руку и неожиданно для себя сказал:
— Елена Никитична, будьте моей женой,
Елена не удивилась — она знала, что он сейчас должен был сказать то, что сказал, и, не выпуская его руки, склонилась к нему на грудь. Вспомнился Яков, прощанье, его слова: — «Случится что — устраивай свою жизнь...» «А может, он вернется еще?..» Но она молчала, а Виктор Ильич, слеша поглаживая ее мягкие, немного сбившиеся волосы, шептал:
— Я знаю, что вам не легко, Елена Никитична... Но поверьте... — Виктор Ильич прижал к себе вздрагивающее тело женщины, поцеловал в шею, в губы, в глаза, в-те светившиеся чудесным блеском голубые глаза, которые месяц тому назад, казалось, открыли ее душу и принесли надежду на счастье, которого он не ожидал. И вот оно-пришло, это счастье. И вдруг, казалось, все прояснилось. И он, словно мальчишка, опьяненный от счастья, шептал:
— Елена Никитична, я жду... ну, скажи же... Елена не ответила, она только отрицательно покачала?
головой.
В тот год зима была капризная, изменчивая: то ударит мороз, опушит ветви деревьев изумительно легкой и свежей бахромой, и по вечерам верхушки берез, будто отлитые из воска, светятся на зимнем бледно-голубом небе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Соседи уже намекали Ермакову о женитьбе, а словоохотливая жена Шагилина как-то даже похвалила знакомую учительницу: «И умна, и скромна, и хозяйственна», но он пропустил ее слова мимо ушей. «Разве я смогу найти лучше моей Наденьки? Прожить с ней двадцать лет, и как прожить!»
Однажды утром, стоя у окна, Ермаков увидел идущую по тротуару Вассу Дударь — редактора районной газеты. Катенька, ткнув пальцем в стекло, опросила:
— А это чья мама?.. Почему не «чья»?
— У нее нет детей, — ответил Ермаков, провожая глазами женщину в малиновом берете.
Васса Дударь была примечательной фигурой. Говорят, она выходила замуж, но разошлась с мужем и сейчас жила одна в большой коммунальной квартире по всем правилам холостяцкой жизни — завтракала, обедала и ужинала в общественной столовой, и домой заявлялась только на ночлег. В ней странно уживались два характера: она могла ни за что обидеть человека, наговорить ему всяких неприятностей, а через некоторое время неожиданно расхвалить его. Случалось, утром она вызывала к себе литературного сотрудника — седоволосого старика,
эвакуированного из Москвы, и просила его написать передовую. Когда статья была готова, она брала ее в руки, бегло просматривала и заключала: «Не пойдет! Переделать!» — и отдавала на переделку секретарю редакции. Секретарь убеждался, что статья хороша — больше ничего не прибавишь, не убавишь, но, зная характер сво-его редактора, перепечатывал передовую без всяких изменений и приносил обратно. «Вот теперь другой коленкор», — прочитав, говорила она и подписывала в набор. Автор статьи пробовал возмущаться, но Васса упорствовала: «Не спорьте, пожалуйста, у вас в статье, дорогой мой, не хватало «изюминки». А вечером Васса приносила своему сотруднику талон на получение молока и справля лась, подвезены ли дрова к его квартире. Такое отношение всегда смущало седоволосого москвича, и он называл свою начальницу «предерзкой, премилой дамой».
Но тем не менее, Вассу многие уважали, хотя кое-кто а побаивался за прямоту и острые статьи в газете. Она же никого не боялась, кроме Ермакова. Она боялась его я уважала и, чего никто не знал, даже любила.
Когда у Ермакова умерла жена, Васса Дударь частенько стала наведываться в райком: то принесет новый план, то какую-нибудь спорную статью. Ермаков, ничего не подозревая, внимательно выслушивал ее, советовал, как лучше оживить газету, на что обратить внимание. Однажды, занятый другими делами, он сказал ей:
— Смелее сами выдвигайте вопросы. Не оглядывайтесь на секретаря райкома.
Васса Дударь удивилась и выпалила:
— Бесчувственный вы человек, Виктор Ильич!
— Как бесчувственный?
— А вот так...
Тряхнув каштановыми, подстриженными в скобку волосами, она надела на голову малиновый, напоминавший тарелку, берет и встала. Ермаков видел как лицо Вассы зарделось.и маленькие оспинки на нем стали приметнее. Она протянула руку Ермакову и тихо, с какой-то душевной болью, сказала:
— Бесчувственные вы, мужчины, — и вышла.
Припомнив этот случай, Виктор Ильич почему-то подумал, что с такой женщиной, должно быть, нелегко ужиться. И он невольно вспомнил Елену. После вечера, проведенного у Русановых, Виктор Ильич все чаще и
чаще думал о ней. Когда собиралось какое-нибудь совещание председателей колхозов, он среди других искал ее и, если не находил, хмурился, словно ему чего-то недоставало; когда же она появлялась, его охватывало теплое, волнующее чувство. Он сразу оживлялся, ему было приятно быть вместе с ней, сидеть в одной комнате, видеть ее лицо, ловить улыбку, словом, все, что относилось к этой женщине, сейчас стало для него по-особому дорого и значимо.
Подобно тому, как весной пробивается сквозь засохшую корку земли первая травка, так настойчиво пробивалось в душе Ермакова новое чувство. Как он ни старался заглушить его, подавить в себе, оно укреплялось все сильнее и сильнее.
Уже осыпалась с деревьев листва и березнячок заметно поредел, будто кто-то недавно прошелся с топором и прорядил его. И теперь по низу, меж-ду оголенных, стыдливо жавшихся друг к дружке белоствольных деревьев, как в пустом дому, свободно разгуливал ветер, ворошил рыжую листву, на полянах и прогалинах заметал в кучи и, подняв, забрасывал большими охапками лесные впадины, овраги.
Ермаков выехал на Гребешок и остановился. Пора бы возвращаться домой, а его опять потянуло в Огонь-ково.
У Русановых Виктор Ильич засиделся. Елена угощала его чаем со смородиновым вареньем. Они долго сидели в горнице, говорили о делах, вспоминали Пчелинцева, который недавно переехал на новую стройку, оставив здесь своего помощника Фирсова, а под конец сели за шахматы. Елена видела, как ее партнер играл рассеянно и почему-то много курил. Она уже понимала все. «Нет, нет, я не должна давать согласия», — и, поставив ладыо-не на то место, она взглянула на Ермакова и вдруг покраснела, смешала фигуры.
Виктор Ильич встал с дивана, посмотрел на часы и стал собираться домой, но Елена, будто желая его удержать, встала ему на пути в дверях. И словно поняв ее желание, он взял ее за руку и неожиданно для себя сказал:
— Елена Никитична, будьте моей женой,
Елена не удивилась — она знала, что он сейчас должен был сказать то, что сказал, и, не выпуская его руки, склонилась к нему на грудь. Вспомнился Яков, прощанье, его слова: — «Случится что — устраивай свою жизнь...» «А может, он вернется еще?..» Но она молчала, а Виктор Ильич, слеша поглаживая ее мягкие, немного сбившиеся волосы, шептал:
— Я знаю, что вам не легко, Елена Никитична... Но поверьте... — Виктор Ильич прижал к себе вздрагивающее тело женщины, поцеловал в шею, в губы, в глаза, в-те светившиеся чудесным блеском голубые глаза, которые месяц тому назад, казалось, открыли ее душу и принесли надежду на счастье, которого он не ожидал. И вот оно-пришло, это счастье. И вдруг, казалось, все прояснилось. И он, словно мальчишка, опьяненный от счастья, шептал:
— Елена Никитична, я жду... ну, скажи же... Елена не ответила, она только отрицательно покачала?
головой.
В тот год зима была капризная, изменчивая: то ударит мороз, опушит ветви деревьев изумительно легкой и свежей бахромой, и по вечерам верхушки берез, будто отлитые из воска, светятся на зимнем бледно-голубом небе;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92