— Вот и я думаю, как... Товарищев бы подобрать и— к партизанам. Как думаешь?
Полное, с отвислыми щеками, лицо Жоржа передернулось и маленькие хитроватые глазки уставились на Якова: взгляд их был и доверчив, и в то же время подозрителен.
— Тебе чего: живешь как у Христа за пазухой.
— Туды твою в христа и бога службу ихнюю, — и Жорж Иванович крепко выругался, сплюнул.
«Должно быть, нашему Жоржу не повезло что-то? Или он начал пробуждаться, ведь советские войска все ближе и ближе, и ему придется кое за что отвечать?»
Кто знает, какие мысли были у Жоржа Ивановича, но Якову показалось, что его земляк и в самом деле раскаивается. Полицай выхватил из кармана какую-то бумажку и небрежно сунул ее Якову.
Это был форменный печатный бланк заявления: «Прошу принять меня в Русско-Освободительную Армию (РОА) и обязуюсь бороться против Красной Армии».
— Велели расписаться. Били... — жаловался Жорж Иванович, — а я вот как расписуюсь, — он перервал бумажку, сложил обрывки — и снова перервал и бросил в канаву, — гляди! — заключил он, как будто это короткое
слово подводило всему разговору самый безапелляционный итог.
На обратном пути Жорж Иванович снова заговорил о побеге, и Якову показалось, что он не только хотел знать мнение его, Якова, но через него мнение и других пленных.
Уткнувшись в твердый, потный воротник шинели, уже потерявшей всякий вид, Яков молча слушал словоохотливого Жоржа Ивановича, он становился для него все неприятнее. Спустившись с горы, Яков заметил на обрыве знакомый желтенький цветок и хотел было сорвать его, как позади неожиданно раздался выстрел. Яков оглянулся — Тимоня стоял с новой «телячьей ногой» в руке и хохотал:
— Испугался? Это я шутейно, испытать тебя.
— А если бы я побежал?
Лицо Жоржа приняло суровый вид, на скулах иод отвисшей кожей набрякли мускулы.
— Служба порядок любит,
— Значит, испугался-то не я, а ты?
— Прозевай тебя, а завтра сам в лазаретку иди. Нет уж, своя-то шкура ближе к телу, землячок.
Все были наготове, каждый знал, когда и за кем он должен покинуть барак. Надо идти поодиночке — первым пойдет Данила, потом Яков... последним, пятнадцатым, замыкает Павел Нестерович.
Как все же медленно движется время, — иногда кажется, что оно остановилось!
Павел Нестерович вздрагивающими тонкими пальцами щиплет бородку и старается быть спокойным: вот он садится на нары и начинает разглядывать желтенький цветок. «Только спокойствие, друзья... выдержка и спокойствие», — негромко напутствует он и слышит, как у него громко стучит сердце. Но Даниле не терпится— он вышел на крыльцо: время еще не подошло, это предварительная разведка. На улице темно и сыро. Накрапывает весенний дождик, такой же теплый, как у него дома, в Шарье. Хлопают двери, слышится немецкая команда, лязг затворов... Данила насторожился — и вдруг слабая
догадка рождает подозрение, и он быстро возвращается к себе.
Не прошло и трех минут, как в дверях блока появились немецкий офицер и два солдата с автоматами на изготовку.
— Кто выходил? Молчание.
Снова тот же вопрос
— Я выходил, — ответил Данила, не желая навлечь неприятность на других.
— Взять! — крикнул офицер и пригрозил: — Предупреждаю, кто выйдет из блока до пяти часов утра — будет пристрелен на месте... как за побег.
Провал был очевиден. Павел Нестерович, казалось,. похудевший за несколько минут, махнул рукой, что означало — «забыть про все», и молча опустился на жесткие нары,
«Кто раскрыл побег? Кто предал?» — думал он перебирая в памяти события последних дней. Это волновало не только Павла Нестеровича, но и всех остальных,, и каждый, лежа «а нарах, думал о себе — не дал ли он какой-нибудь повод другим и этим не раскрыл ли тайну о побеге. Яков, уткнувшись лицом в пахнувшую потом и грязью рваную шинель, кусал губы и не чувствовал боли. Неужели все кончилось и надо начинать заново? Он думал о Даниле, которого увели, но это только начало — жди новых жертв; думал о далеком и милом доме, перед-глазами вставала то тихая и добрая мать, то улыбавшаяся Елена с блестящими серьгами в ушах, то отчим... Мысли метались, одна мысль сменялась другой, и снова... Данила, опущенные руки, угрюмый вид и тихий, неторопливый голос:
«Я выходил».
— А слушай, Яков, — повернувшись, чуть слышно спросил Павел Нестерович. — Твой Жорж.., Ты не рассказывал ему ничего такого?
— Ничего, — ответил Яков.
И снова они замолчали, будто оба в чем-то были виноваты друг перед другом.
Слышался храп людей, шорох бегающик по полу крыс, в углу застонал больной — у него гангрена ног.
«Твой Жорж... Ты не рассказывал ему ничего такого?» Нет... Я, кажется, ничего не рассказывал такого...» Якову вспомнилась недавняя поездка с Жоржем. «Почему он говорил о побеге, о проволоке, что она жжется?..»
Утром, до раздачи завтрака, всех пленных выгнали на плац. Дождик перестал, и от посвежевшей весенней земли поднимался легкий, еле заметный пар. Промытый дождем крупный речной песок с галькой похрустывал под ногами. Вот показался низенький полный Крауз. Стоявший перед пленными высокий рыжий унтер-офицер отдал команду «смирно» и, выбросив над головой руку, гаркнул: '
— Хайль Гитлер!
— Хайль Гитлер,— ответил майор и, заложив руки за спину, прошелся, косясь па пленных.
— Ну что, молодчики? — наконец, спросил он их, но пленные, казалось, в эти минуты и не дышали. Потом он шагнул к офицеру и покрутил в воздухе пальцем. Рыжий офицер вышел вперед и на плохом русском языке прочитал приказ:
— За неусыпную службу предотвратившему побег пленного, который уже расстрелян, объявить благодарность русскому Парамонову Жоржу и наградить его пачкой отличных сигарет. Парамонов, выйди!
Из первых рядов правого фланга вышел бледный, взволнованный Жорж Иванович; он взял пачку сигарет и, ни на кого не взглянув, вернулся обратно.
«Предал... Он предал нас», — сжимая кулаки, подумал Яков, стараясь не выдать своего волнения.
Когда майор Крауз ушел, Павел Нестерович пристально взглянул на Якова своими маленькими, всегда добрыми, теперь строгими, чуть-чуть прищуренными глазами:
— Каков твой Жорж!
«Мой Жорж! — Яков почувствовал в словах Павла 'Нестеровнча страшное обвинение, захолодившее сердце. — Мой Жорж... Я с ним встречался, говорил... значит, я... он все узнал от меня... Я проболтался, я предал своих товарищей».
Ни слова не говоря, Яков отвернулся от Павла Нестеровнча и, виновато опустив глаза, побрел к бараку, мучительно думая о случившемся.
Вечером Яков разыскал Жоржа Ивановича на конюш-ше и, еле сдерживая себя от гнева, спросил:
— Холуйские, значит, куришь?
Тот было полез в карман за сигаретами, но Яков, размахнувшись, ударил его кулаком по голове. Жорж Иванович охнул, уцепился за «телячью ногу», «о Яков уже схватил его за горло, и они кубарем покатились по земляному полу, к ногам рыжей кобылицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92