Вырастет, бывало, у соседей лен, Савваха упрекает себя: «Зря, мол, я не посеял ныне. На будущий год все поле льном завалю». И что же, на будущий год вместо льна вырастал один синеголовник. Или откормит поросенка пудов на пять, на шесть, — только бы забить и вдруг прилипнет какая-нибудь болезнь. Через неделю Савваха везет свое добро, свою надежду на скотский могильник.
Не раз присматривался Мусник к Тимоне: как же он разживается, как копит богатство? У Тимони своя кузница, молотилка. Не купить ли и ему, Савватею, какую-нибудь машину? Но где добыть денег?
Раз перед масленицей он надумал соорудить на озере кружало. Посредине озера вморозил в лед столбик, прикрепил за слегу-перекладину сани, запряг пару лошадей — своего Пегашку и старую мохноногую зятеву кобылу. Конечно, лошади были наряжены в праздничную сбрую с ширкунцами и колокольчиками, в гривы вплетены цветные ленточки и дело пошло. Насадит Савваха в сани человек с десяток, объедет вокруг столбика пять раз — и целковый на ладони.
Савваха Мусник, вырядившись в праздничный полушубок и повесив сумочку на бок (как-никак, денежное дело), ходил довольный-предовольный около своего «заведения», и для пущей важности с хозяйской деловитостью покрикивал на погонщиков:
— Эй, ты... золотко, милый, напрягай! Подстегни кобылку, не жалей вицы! Ишь, она разморилась...
В первый день масленицы к кружалу подъехал подвыпивший Тимоня, выскочил из саней, поднял руку: стой, дескать.
— Чье кружало? С кем иметь дело? — спросил он, будто и не зная, что все это устроил не кто иной, как Саватей Самсонович.
— Я хозяйствую, в аккурат я, Тимофей Микитич, — подскочил щупленький Мусник и услужливо предложил ему прокатиться.
— Прокатиться? Отчего не прокатиться. Как ты тут... катаешь одних людей, аль и коня моего можно со мною покатать?
Стоявшие рядом мужики загоготали, подошли другие.
— Нет, золотко, покуда не дожил до этого, чтобы Цинбалов таких катать.
— А я говорю, катай! Раз завел кружало, должон. Делай, чего велю.
— В сани-то, говорю, не войдет жеребчик, — ответил Мусник, уже предвидя неприятности: этакий дурень и впрямь затащит жеребца в сани, все переломает — сплошной убыток.
— Не войдет, говоришь?
— Никак не втиснуть...
— Ну-с, тогда меня катай.
— С великим удовольствием, золотко. В эти сани ты с супругой, а вон в те сядет Гаврюша с невесткой... как раз...
— Какой еще такой Гаврюша? Я с тобой желаю кататься... Наедине.
Тимоня неуклюже залез в сани, усадил рядом большеглазую, дородную Грашку, в другие посадил хозяина кружала — и больше никого! — и приказал катать, пока голова не закружится.
Покатавшись, Тимоня остановил лошадей, вылез и, взглянув на столпившихся людей, среди которых стоял обозленный Гаврилка Залесов, — парень хват, красавец, с черным, как воронье крыло, чубом, с шелковым кашне на шее, — сказал:
— Плохое кружало у вас, девки, — и, хлопнув Сав-ваху по плечу, добавил: — Худо накатал. Совсем дрянно. Это что же выходит? На таких клячах ты срамишь все Огоньково, — и, увидев меньшего брата, крикнул:
— Петька, распрягай жеребца. Мы покажем номер, как надо катать.
Савваха Мусник было принялся отговаривать, но разве того своротишь — Тимоня запряг в кружало своего Цинбала и предложил Саввахе садиться.
Савваха не без тоски залез в сани. Тимоня зычно гикнул, подхлестнул жеребца, тот подхватил постромки, с непривычки рванул в сторону, что-то треснуло, и Савваха, еле успев вывалиться в снег, понял: все пропало. Цинбал, разворотив кружало, обезумев, понесся по озеру к реке.
На другой день Тимоня, пообещав Саввахе починить в кузнице сани, сказал:
— Держись меня — не пропадешь. Мельницу строить буду. Приглашу рубить — не обижу.
В том же году Тимоня скупил у лесника недорого «клейменный лес», отобранный у заборцев за самовольную порубку, объявил помочь, выставив пять четвертей водки,— и за один день перевез лес из Гребешковой дачи в Кожухово.
Летом на берегу речки забелелись новенькие срубы..
Осенью Тимонины планы неожиданно расстроились. В Огонькове заговорили о коммуне. Сначала весть при-
шла из Елиных. Рассказывали, что в Елинском сельсовете собрались из разных деревень не то десять, не то двадцать семей, и заняли пустой дом бывшего купца Шерстобитова. И говорили еще, что просторные комнаты с изразцовыми печами перегородили на маленькие клетушки — как стойла во дворе, а столовка общая, и едят коммунары будто бы. прямо из общего котла. Одни верили слухам и удивлялись; потом сами рассказывали соседям о елинских коммунарах, добавляли, выдумывали кое-что; другие, наоборот, отрицали, не допуская мысли об изменении старых, веками сложившихся в деревне устоев. Но как бы то ни было, слухи ползли, теперь уже говорили в деревнях не только о Единых, но и о Прислоне, где тоже собралась «коммуния» и будто бы заняла дом богача Пеклеванова, а его самого отправили голенького на Кайское болото. Бабы ахали, охали, и не зная этого Пеклеванова (может быть, человек и не виноват ни в чем), сочувственно переспрашивали: «Так неужели и спровадили его голеньким, миленького?»
Однажды Тимоня в воскресенье встретил в Теплых Горах, в чайной, своего родственника, горбуна Калину. Поздоровались, выпили, разговорились. Калина, захватив в кулачок курчавую бородку, поинтересовался о родителе («Эх, Микита — человек-то какой был — свихнулся!»), справился о здоровье кумы Анисьи, о деточках и, узнав, что у Тимони так-таки никого из деточек и нет, ощерился, покачал головой:
— Кому добро-то, Тимофей, копишь? Ладно ли ме-ленку-то строишь? Не добираются до тебя еще? У нас ведь всех перетрясли. Твердят — кулак да и только. Ко мне даже подбирали ключи, да у меня чего? Портки, и те рваные.
Тимоня сухо простился с горбуном и поехал домой. Может быть, впервые за жизнь он не торопил лошадь. «Куда спешить? — думал он, бессмысленно уставив глаза на рыжую репицу Цинбала, — все завел сам, и вдруг — отымут».
Вечером Тимоня позвал к себе Серегу.
— Слушай, брат, хошь ты и в комсомоле ходишь, но кровь-то у нас одна. Скажи по совести — прижмут меня аль нет?
Серега посмотрел на брата. Лицо у Тимони худое, землистое, отвислые щеки напоминали два пустых ко-
шелька, как будто из них взяли и вытряхнули все монеты. И он вспомнил другое лицо — полное, будто надутое, и два поблескивавших маленьких глаза. Вот он-встал, опустил в шапку четыре свернутые бумажки, потряс ею: «Поначалу жребий тянет старшой брат. Так, штоля?». «Тащи-тащи, уж ежели ты старше всех», — ответила мать и, отвернувшись, вытерла платком глаза. И тогда Серега сказал Тимоне: «Я не потащу. Бери себе-молотилку, а маме — сепаратор. Мне ничего не надо».
— А что, испугался разве? — спросил Серега.
— Отчего же мне пужаться?.. Пужаться нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Не раз присматривался Мусник к Тимоне: как же он разживается, как копит богатство? У Тимони своя кузница, молотилка. Не купить ли и ему, Савватею, какую-нибудь машину? Но где добыть денег?
Раз перед масленицей он надумал соорудить на озере кружало. Посредине озера вморозил в лед столбик, прикрепил за слегу-перекладину сани, запряг пару лошадей — своего Пегашку и старую мохноногую зятеву кобылу. Конечно, лошади были наряжены в праздничную сбрую с ширкунцами и колокольчиками, в гривы вплетены цветные ленточки и дело пошло. Насадит Савваха в сани человек с десяток, объедет вокруг столбика пять раз — и целковый на ладони.
Савваха Мусник, вырядившись в праздничный полушубок и повесив сумочку на бок (как-никак, денежное дело), ходил довольный-предовольный около своего «заведения», и для пущей важности с хозяйской деловитостью покрикивал на погонщиков:
— Эй, ты... золотко, милый, напрягай! Подстегни кобылку, не жалей вицы! Ишь, она разморилась...
В первый день масленицы к кружалу подъехал подвыпивший Тимоня, выскочил из саней, поднял руку: стой, дескать.
— Чье кружало? С кем иметь дело? — спросил он, будто и не зная, что все это устроил не кто иной, как Саватей Самсонович.
— Я хозяйствую, в аккурат я, Тимофей Микитич, — подскочил щупленький Мусник и услужливо предложил ему прокатиться.
— Прокатиться? Отчего не прокатиться. Как ты тут... катаешь одних людей, аль и коня моего можно со мною покатать?
Стоявшие рядом мужики загоготали, подошли другие.
— Нет, золотко, покуда не дожил до этого, чтобы Цинбалов таких катать.
— А я говорю, катай! Раз завел кружало, должон. Делай, чего велю.
— В сани-то, говорю, не войдет жеребчик, — ответил Мусник, уже предвидя неприятности: этакий дурень и впрямь затащит жеребца в сани, все переломает — сплошной убыток.
— Не войдет, говоришь?
— Никак не втиснуть...
— Ну-с, тогда меня катай.
— С великим удовольствием, золотко. В эти сани ты с супругой, а вон в те сядет Гаврюша с невесткой... как раз...
— Какой еще такой Гаврюша? Я с тобой желаю кататься... Наедине.
Тимоня неуклюже залез в сани, усадил рядом большеглазую, дородную Грашку, в другие посадил хозяина кружала — и больше никого! — и приказал катать, пока голова не закружится.
Покатавшись, Тимоня остановил лошадей, вылез и, взглянув на столпившихся людей, среди которых стоял обозленный Гаврилка Залесов, — парень хват, красавец, с черным, как воронье крыло, чубом, с шелковым кашне на шее, — сказал:
— Плохое кружало у вас, девки, — и, хлопнув Сав-ваху по плечу, добавил: — Худо накатал. Совсем дрянно. Это что же выходит? На таких клячах ты срамишь все Огоньково, — и, увидев меньшего брата, крикнул:
— Петька, распрягай жеребца. Мы покажем номер, как надо катать.
Савваха Мусник было принялся отговаривать, но разве того своротишь — Тимоня запряг в кружало своего Цинбала и предложил Саввахе садиться.
Савваха не без тоски залез в сани. Тимоня зычно гикнул, подхлестнул жеребца, тот подхватил постромки, с непривычки рванул в сторону, что-то треснуло, и Савваха, еле успев вывалиться в снег, понял: все пропало. Цинбал, разворотив кружало, обезумев, понесся по озеру к реке.
На другой день Тимоня, пообещав Саввахе починить в кузнице сани, сказал:
— Держись меня — не пропадешь. Мельницу строить буду. Приглашу рубить — не обижу.
В том же году Тимоня скупил у лесника недорого «клейменный лес», отобранный у заборцев за самовольную порубку, объявил помочь, выставив пять четвертей водки,— и за один день перевез лес из Гребешковой дачи в Кожухово.
Летом на берегу речки забелелись новенькие срубы..
Осенью Тимонины планы неожиданно расстроились. В Огонькове заговорили о коммуне. Сначала весть при-
шла из Елиных. Рассказывали, что в Елинском сельсовете собрались из разных деревень не то десять, не то двадцать семей, и заняли пустой дом бывшего купца Шерстобитова. И говорили еще, что просторные комнаты с изразцовыми печами перегородили на маленькие клетушки — как стойла во дворе, а столовка общая, и едят коммунары будто бы. прямо из общего котла. Одни верили слухам и удивлялись; потом сами рассказывали соседям о елинских коммунарах, добавляли, выдумывали кое-что; другие, наоборот, отрицали, не допуская мысли об изменении старых, веками сложившихся в деревне устоев. Но как бы то ни было, слухи ползли, теперь уже говорили в деревнях не только о Единых, но и о Прислоне, где тоже собралась «коммуния» и будто бы заняла дом богача Пеклеванова, а его самого отправили голенького на Кайское болото. Бабы ахали, охали, и не зная этого Пеклеванова (может быть, человек и не виноват ни в чем), сочувственно переспрашивали: «Так неужели и спровадили его голеньким, миленького?»
Однажды Тимоня в воскресенье встретил в Теплых Горах, в чайной, своего родственника, горбуна Калину. Поздоровались, выпили, разговорились. Калина, захватив в кулачок курчавую бородку, поинтересовался о родителе («Эх, Микита — человек-то какой был — свихнулся!»), справился о здоровье кумы Анисьи, о деточках и, узнав, что у Тимони так-таки никого из деточек и нет, ощерился, покачал головой:
— Кому добро-то, Тимофей, копишь? Ладно ли ме-ленку-то строишь? Не добираются до тебя еще? У нас ведь всех перетрясли. Твердят — кулак да и только. Ко мне даже подбирали ключи, да у меня чего? Портки, и те рваные.
Тимоня сухо простился с горбуном и поехал домой. Может быть, впервые за жизнь он не торопил лошадь. «Куда спешить? — думал он, бессмысленно уставив глаза на рыжую репицу Цинбала, — все завел сам, и вдруг — отымут».
Вечером Тимоня позвал к себе Серегу.
— Слушай, брат, хошь ты и в комсомоле ходишь, но кровь-то у нас одна. Скажи по совести — прижмут меня аль нет?
Серега посмотрел на брата. Лицо у Тимони худое, землистое, отвислые щеки напоминали два пустых ко-
шелька, как будто из них взяли и вытряхнули все монеты. И он вспомнил другое лицо — полное, будто надутое, и два поблескивавших маленьких глаза. Вот он-встал, опустил в шапку четыре свернутые бумажки, потряс ею: «Поначалу жребий тянет старшой брат. Так, штоля?». «Тащи-тащи, уж ежели ты старше всех», — ответила мать и, отвернувшись, вытерла платком глаза. И тогда Серега сказал Тимоне: «Я не потащу. Бери себе-молотилку, а маме — сепаратор. Мне ничего не надо».
— А что, испугался разве? — спросил Серега.
— Отчего же мне пужаться?.. Пужаться нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92