Вот и теперь, выпив вина, которым угостил его Пчелинцев, он отведал всех Кузьмовниных яств и, попросив у женщин разрешения, закурил, и снова почувствовал тот успокаивающий уют, которого у него сейчас не было дома.
Откинувшись на спинку дивана и слегка улыбаясь, он наблюдал за оживившимся Михаилом Алексеевичем. Пчелинцев оказался запасливым человеком, привез с собой бутылку кагору и все время хранил как лечебное
средство, и только теперь решил употребить его, как говорил он, по прямому назначению. По-мальчишески блестя из-за очков глазами он аккуратно разлил вино мужчинам в стаканы, а женщинам в маленькие рюмки из тонкого стекла с золотыми поясками и принялся угощать.
— Пожалуйста, Елена Никитична... Фаина Игнатьевна... Это же лечебное, врачи детям прописывают.
— Уж вы не за детей ли и нас считаете, Михаил Алексеевич? — спросила полная и румянощекая Фаина. — Как, золовушка, а?
Елена немного смутилась, но постаралась пропустить намек мимо ушей.
Пчелинцев все еще смотрел на Елену и просил:
— Пожалуйста, не упрямьтесь. За станцию грешно не отведать хотя бы лечебного...
— Ну, что же, лечебное, так лечебное, — снова послышался голос Фаины. — Давайте, товарищ инженер, чокнемся за нашу станцию... Виктор Ильич, пожалуйста... Золовушка моя золотая, поддержи нас, и сватьюшка... — и она первая выпила рюмку.
Пчелинцев чокнулся с Ермаковым и, прикоснувшись толстым граненым стаканом к хрупкой рюмке, которую подняла Елена за тоненькую ножку, задержался, словно через это багрово-красное вино проходили какие-то невидимые нити, которые связывали их обоих, радовали, тревожили... Потом он легонько отнял свой стакан от рюмки и медленно, по-дамски выпил до дна, встряхнулся, указал глазами на рюмку — Елена отпила до золотого пояска.
— Давайте, еще чокнемся с вами, Виктор Ильич, — увидев недопитый стакан у Ермакова, сказала Елена и протянула к нему свою рюмку.
Ермаков взглянул на нее, и вдруг в ее голубых глазах он заметил что-то особенное, они, казалось, светились, и этот еле уловимый блеск, излучаемый из-под темных густых ресниц, волновал его. Виктор Ильич допил вино и, выйдя из-за стола, прошелся по комнате, потом снова сел рядом с Пчелинцевым и подумал о случившемся.
Говорят, любовь начинается с глаз. Была ли это простая выдумка досужих людей или это была точная народная примета, услышанная Владимиром Далем, Ермаков не знал. Он только почувствовал, что с ним что-то
произошло, но что—он и сам не мог понять. И та игра, которую, казалось, так искусно вел недавно Пчелинцев с Еленой, ему показалась настолько наивной и ненужной, что он в душе упрекнул своего старого товарища. Елена завела патефон, и густой бас певца ворвался в дом и заглушил все: и разговоры, и бой старинных часов, и мурлыканье самовара на столе, и только не мог он заглушить то, о чем думал сейчас Ермаков. Пчелинцев, не дав проиграть пластинку, сменил ее на вальс и, взяв Елену за руки, закружился с ней. Виктор Ильич не спускал глаз с Елены. Она была очень хороша в этом бордовом платье с атласной белой отделкой вокруг шеи и в коричневых туфельках. Волосы ее были заплетены в длинную косу и уложены на затылке в тугой узел. Сделав несколько кругов, Елена что-то шепнула Пчелинцеву и, отняв от его плеча руку, подсела к Ермакову. Лицо ее разрумянилось, в ушах горели сережки... И глаза... в глазах был тот же неуловимый блеск, так тронувший недавно Ермакова.
— Вы танцуете, Виктор Ильич? — спросила она.
— Спасибо, не могу, — слегка смутившись, ответил Виктор Ильич.
Тем временем Фаина сменила пластинку, подбочени-лась, словно прислушиваясь к невидимому гармонисту, и вдруг, топнув нотой, поплыла по полу, взмахивая белыми обнаженными руками то в одну сторону, то в другую.
Было уже поздно, но Ермаков ночевать не остался. Елена, набросив на голову платок, вышла проводить его, открыла ворота и пошла указать прямую дорожку. У черемухи она остановилась и протянула руку.
— А знаете, Елена Никитична, от вас и уезжать не хочется, —- не выпуская маленькую теплую руку Елены, признался Виктор Ильич.
— А вы оставайтесь. Михаил Алексеевич собирается покидать нас — комната будет свободна, — смеясь, шутливо ответила Елена.
— Вы не будете скучать по нему?
— Немножко «да». Ведь мы к Михаилу Алексеевичу привыкли, как к своему.
— Человек он хороший.
— Да... Заезжайте, Виктор Ильич...
— ...доигрывать партию? Но что меня ожидает: мат или только шах? — пошутил Ермаков и уехал.
Вскоре ушла домой Фаина, ушел и Пчелинцев в свою-комнату-боковушку. Елена прибрала на столе, взяла коробку из-под сигарет, оставленную Ермаковым. Изображенная на коробке собака словно сторожила ее мысли... Елена погладила рукой коробку, поставила ее на полочку в шкаф рядом с коробочкой из-под сережек,—и вспомнила о Якове... Потом вышла в сени. И вдруг она чуть не вскрикнула: кто-то схватил ее за руку и потянул к себе.
Она поняла, что это Пчелинцев; от него пахло табаком и вином, колючий упругий подбородок ткнулся в щеку, чмокнули твердые, как жестяные, губы... «Боже мой, что он делает...»—ужаснулась Елена и попыталась отстранить его.
Но Пчелинцев обнял ее руками, словно большие ми жесткими клещами притянул к себе, по-прежнему нестерпимо колол подбородком; Елена толкнула его в грудь, он отшатнулся, оперся о деревянные перильца. Потом, не отдавая себе отчета, он упал перед ней на колени, обхватил ее ноги, принялся целовать их...
— Вы с ума сошли, — прошептала Елена, — оставьте меня, оставьте...
— Лена, милая Лена, — умолял он, продолжая делать то, чего он боялся и не хотел.
Елена рванулась к двери, сорвала крючок и бросилась на поветь. Сердце отчаянно стучало, казалось, оно вот-вот вырвется; и словно боясь этого, она прижимала рукой тяжело поднимавшуюся грудь и все еще чувствовала та-бачно-винный приторный запах, колючий подбородок и эти до боли жесткие, неприятные губы. Не раздеваясь, она рухнула на свежее, еще пахнущее полевыми цветами сено и заплакала.
Каждое утро Катенька подбегала к Виктору Ильичу и упрашивала, чтобы он поскорей возвращался с работы.
— Ты опять, папочка, придешь, когда я сплю. А мне скучно, так скучно без тебя.
Виктор Ильич брал Катеньку за руки и, присев на корточки, уговаривал:
— А ты не скучай.
— А вот и буду скучать, буду...
- Ты же не одна, у тебя Аринка есть.
— И с Аринкой буду скучать. И с бабушкой. Только с тобой не буду.
Она наклоняла голову с светлыми, подрезанными под чёлку волосами и настаивала:
— Ты обещай нам прийти раньше, когда я не сплю. Хорошо? Обещаешь, папочка?
Виктор Ильич обещал по возможности прийти пораньше, но и на следующий раз он возвращался, когда Катенька уже спала.
И теперь особенно он почувствовал, как трудно жить вдовому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Откинувшись на спинку дивана и слегка улыбаясь, он наблюдал за оживившимся Михаилом Алексеевичем. Пчелинцев оказался запасливым человеком, привез с собой бутылку кагору и все время хранил как лечебное
средство, и только теперь решил употребить его, как говорил он, по прямому назначению. По-мальчишески блестя из-за очков глазами он аккуратно разлил вино мужчинам в стаканы, а женщинам в маленькие рюмки из тонкого стекла с золотыми поясками и принялся угощать.
— Пожалуйста, Елена Никитична... Фаина Игнатьевна... Это же лечебное, врачи детям прописывают.
— Уж вы не за детей ли и нас считаете, Михаил Алексеевич? — спросила полная и румянощекая Фаина. — Как, золовушка, а?
Елена немного смутилась, но постаралась пропустить намек мимо ушей.
Пчелинцев все еще смотрел на Елену и просил:
— Пожалуйста, не упрямьтесь. За станцию грешно не отведать хотя бы лечебного...
— Ну, что же, лечебное, так лечебное, — снова послышался голос Фаины. — Давайте, товарищ инженер, чокнемся за нашу станцию... Виктор Ильич, пожалуйста... Золовушка моя золотая, поддержи нас, и сватьюшка... — и она первая выпила рюмку.
Пчелинцев чокнулся с Ермаковым и, прикоснувшись толстым граненым стаканом к хрупкой рюмке, которую подняла Елена за тоненькую ножку, задержался, словно через это багрово-красное вино проходили какие-то невидимые нити, которые связывали их обоих, радовали, тревожили... Потом он легонько отнял свой стакан от рюмки и медленно, по-дамски выпил до дна, встряхнулся, указал глазами на рюмку — Елена отпила до золотого пояска.
— Давайте, еще чокнемся с вами, Виктор Ильич, — увидев недопитый стакан у Ермакова, сказала Елена и протянула к нему свою рюмку.
Ермаков взглянул на нее, и вдруг в ее голубых глазах он заметил что-то особенное, они, казалось, светились, и этот еле уловимый блеск, излучаемый из-под темных густых ресниц, волновал его. Виктор Ильич допил вино и, выйдя из-за стола, прошелся по комнате, потом снова сел рядом с Пчелинцевым и подумал о случившемся.
Говорят, любовь начинается с глаз. Была ли это простая выдумка досужих людей или это была точная народная примета, услышанная Владимиром Далем, Ермаков не знал. Он только почувствовал, что с ним что-то
произошло, но что—он и сам не мог понять. И та игра, которую, казалось, так искусно вел недавно Пчелинцев с Еленой, ему показалась настолько наивной и ненужной, что он в душе упрекнул своего старого товарища. Елена завела патефон, и густой бас певца ворвался в дом и заглушил все: и разговоры, и бой старинных часов, и мурлыканье самовара на столе, и только не мог он заглушить то, о чем думал сейчас Ермаков. Пчелинцев, не дав проиграть пластинку, сменил ее на вальс и, взяв Елену за руки, закружился с ней. Виктор Ильич не спускал глаз с Елены. Она была очень хороша в этом бордовом платье с атласной белой отделкой вокруг шеи и в коричневых туфельках. Волосы ее были заплетены в длинную косу и уложены на затылке в тугой узел. Сделав несколько кругов, Елена что-то шепнула Пчелинцеву и, отняв от его плеча руку, подсела к Ермакову. Лицо ее разрумянилось, в ушах горели сережки... И глаза... в глазах был тот же неуловимый блеск, так тронувший недавно Ермакова.
— Вы танцуете, Виктор Ильич? — спросила она.
— Спасибо, не могу, — слегка смутившись, ответил Виктор Ильич.
Тем временем Фаина сменила пластинку, подбочени-лась, словно прислушиваясь к невидимому гармонисту, и вдруг, топнув нотой, поплыла по полу, взмахивая белыми обнаженными руками то в одну сторону, то в другую.
Было уже поздно, но Ермаков ночевать не остался. Елена, набросив на голову платок, вышла проводить его, открыла ворота и пошла указать прямую дорожку. У черемухи она остановилась и протянула руку.
— А знаете, Елена Никитична, от вас и уезжать не хочется, —- не выпуская маленькую теплую руку Елены, признался Виктор Ильич.
— А вы оставайтесь. Михаил Алексеевич собирается покидать нас — комната будет свободна, — смеясь, шутливо ответила Елена.
— Вы не будете скучать по нему?
— Немножко «да». Ведь мы к Михаилу Алексеевичу привыкли, как к своему.
— Человек он хороший.
— Да... Заезжайте, Виктор Ильич...
— ...доигрывать партию? Но что меня ожидает: мат или только шах? — пошутил Ермаков и уехал.
Вскоре ушла домой Фаина, ушел и Пчелинцев в свою-комнату-боковушку. Елена прибрала на столе, взяла коробку из-под сигарет, оставленную Ермаковым. Изображенная на коробке собака словно сторожила ее мысли... Елена погладила рукой коробку, поставила ее на полочку в шкаф рядом с коробочкой из-под сережек,—и вспомнила о Якове... Потом вышла в сени. И вдруг она чуть не вскрикнула: кто-то схватил ее за руку и потянул к себе.
Она поняла, что это Пчелинцев; от него пахло табаком и вином, колючий упругий подбородок ткнулся в щеку, чмокнули твердые, как жестяные, губы... «Боже мой, что он делает...»—ужаснулась Елена и попыталась отстранить его.
Но Пчелинцев обнял ее руками, словно большие ми жесткими клещами притянул к себе, по-прежнему нестерпимо колол подбородком; Елена толкнула его в грудь, он отшатнулся, оперся о деревянные перильца. Потом, не отдавая себе отчета, он упал перед ней на колени, обхватил ее ноги, принялся целовать их...
— Вы с ума сошли, — прошептала Елена, — оставьте меня, оставьте...
— Лена, милая Лена, — умолял он, продолжая делать то, чего он боялся и не хотел.
Елена рванулась к двери, сорвала крючок и бросилась на поветь. Сердце отчаянно стучало, казалось, оно вот-вот вырвется; и словно боясь этого, она прижимала рукой тяжело поднимавшуюся грудь и все еще чувствовала та-бачно-винный приторный запах, колючий подбородок и эти до боли жесткие, неприятные губы. Не раздеваясь, она рухнула на свежее, еще пахнущее полевыми цветами сено и заплакала.
Каждое утро Катенька подбегала к Виктору Ильичу и упрашивала, чтобы он поскорей возвращался с работы.
— Ты опять, папочка, придешь, когда я сплю. А мне скучно, так скучно без тебя.
Виктор Ильич брал Катеньку за руки и, присев на корточки, уговаривал:
— А ты не скучай.
— А вот и буду скучать, буду...
- Ты же не одна, у тебя Аринка есть.
— И с Аринкой буду скучать. И с бабушкой. Только с тобой не буду.
Она наклоняла голову с светлыми, подрезанными под чёлку волосами и настаивала:
— Ты обещай нам прийти раньше, когда я не сплю. Хорошо? Обещаешь, папочка?
Виктор Ильич обещал по возможности прийти пораньше, но и на следующий раз он возвращался, когда Катенька уже спала.
И теперь особенно он почувствовал, как трудно жить вдовому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92