Потом в темноте обшарил закрытые-на замок двери, оглядел заново сделанный станок для? ковки лошадей и тихонько побрел к дому. Подойдя к пятистенку, дрожащими руками чиркнул спичку, уставился на вывеску.
— Кто тут шляется? — окликнул мужской голос, и уже мягче: — фамиль говори, аль по делу какому?
Никита обжег пальцы и, кинув спичку, виновато кашлянул.
— Воротился, а тут на-кось— вывеска.
— Контора. А тебе чего здесь ночью? И спичкой балуешься.
— Какое баловство, это я вернулся... Дом-то, смотрю, мой под конторой, что ли...
— Под конторой, — и Савваха Мусник, в свою очередь чиркнув спичку, осветил лицо незнакомца.
— Никаю Суслонов?
— Он самый.
— Не ожидали, золотко, — и Савваха, сердито сплюнул. («Какой он для меня золотко!») — Отсиделся, значится... так-так... А я вот охраняю колхозное. Тут у нас, брат... (и опять осекся: «Какой он мне «брат»). Нико-димыч-то, стерва, красного петуха пустил и скрылся, Дотла сгорело. А домина-то какая — под школу бы, аль под клуб. Вот и сторожим поочередно, — неровна ночь — забредет какой прощалыга...
— Всяко бывает.
— То-то вот и есть... Говорю, спичками нельзя баловаться...
Неожиданное возвращение Никиты домой не столько обрадовало семью, сколько озаботило. Жизнь в доме, подобно реке после половодья, уже давно вошла в свои берега и текла плавно. Анисья иногда вспоминала мужа, но без сожаления — чего жалеть, скольким людям он жизнь поломал. Считала, что муж не вернется, и не. ждала его. И вдруг это плавное, ровное течение реки, уже ставшее привычным, перегородил нивесть откуда. свалившийся камень-валун. Все, что было в жизни с му
жем хорошего — пропало, все, что связывало раньше с ним — порвано, Никита казался для Анисьи сейчас чужим и лишним в доме.
Узнав, что Серега учительствует, а Тимоня сбежал, Никита с горечью подумал: «Разлиняла семья-то».
— Ты-то, Петруха, как? В колхозе, аль на своей воле? — доедая щи, спросил Никита сына.
— Конечно, на своей воле.
— В колхозе?
— А то как же. Это наше хозяйство и есть. Савваха вон как ни упрямился, да пришел к нам. Лошадь сдохла. Коровенку проел. В одних подштанниках прилупил. На угорах-то с сохой не разживешься.
— К ногтю, значит, прижали?
— Кого?
— Мужика.
Петька стиснул пальцами стол, впился глазами в постаревшее, с свалявшейся бородой, лицо отца.
— Ты вот что... если ты с такими разговорчиками к, нам, то... то предупреждаю — изба тесна будет. Иди в зимовку и живи себе как бирюк, Понятно' И наши дела колхозные не трогай... сами тронем. Понятно? — и, рывком отодвинув стол, вышел, широкоплечий, ладный.
Никита потер морщинистый лоб, поскреб свалявшуюся бороду и, стараясь залатать образовавшуюся прореху между ним и сыном, примирительно сказал:
— Так ты чего окострыжился? Я же так, шутейно, вроде как...
— Опоздал с шутками.
— Знаю, что опоздал, — он помолчал и, оставшись наедине с женой, спросил: — Клавку-то за кого отдали?
— На Прислон, к Тетериным. Анатолием звать.
— Где он робит?
— В колхозе, бригадиром.
— Гм-м...
— Хорошо живут, велосипед купил. — Анисья принесла постель, разбросила на полу. — Ну, а ты до сроку, что ли, освободился?
— Отпустили, — ответил Никита и рассказал, как он был на строительстве плотины, строить ее надо было быстро, а построили еще быстрее. И вот всем благодарности за это. — А потом в бурю река страшная сдела-
лась, лодку с людьми перевернуло — человека спас. Еле сам не захлебнулся. Все в заслугу вписали.
Еленка в ту ночь не видела отца, спала. Утром, неожиданно встретившись в сенях, опешила было, поздоровалась. Никита негромко сказал:
— Не обижусь. За дело отдюжил. Тот-то дьявол от болезни сдох — жалко не расстреляли... Ну-к вот, за работу браться надо. Не примут, поди, меня? Ты бы закинула удочку, как там...
— Сам обращайся.
— Сам-то, конешно, сам...
Он проводил пристальным взглядом дочь, подумал: «Скоро и она улетит из дому. Начисто разлиняла семейка». Улучив минутку, шепнул жене:
— Пойдем-кось, сходим в амбар: много ли хлеба-то у тебя?
— Хватит.
— Не прикупаешь? А там один рассказывал, будто у них на пайке сидят... двести граммов будто.
— И у нас достукаться можно. Как робить будешь...
— Оно, конешно, опять же все в своих руках, — согласился Никита, и спустившись по скрипящим ступенькам, заковылял за женой к амбару.
Никита с утра уходил в лес, драл лыко, плел пестери и корзины.
«Не перековалась кривая губа, — говорили соседи.— Ходит по колхозной земле, плетет из колхозного лыка, а денежки — в карман. Того и гляди, весной усадьбу запросит...»
Зимой па ярмарке к Суслонову подошел милиционер, осмотрел разложенный на снегу товар, спросил:
—- Патент есть?
— Нет.
— Кустарь?
— Не-е...
— Единоличник?
— Никак нет, я неколхозник.
— Хитер, отец, хитер, записался в неколхозники. Да ты самый что ни есть настоящий... Ну, как бы тебе сказать, — он помусолил кончики пальцев, словно растирая краску, — спекулянт — не спекулянт, а хуже... без-па-тент-ник...
Никиту бросило в, жар; всяко называли, но таким: именем — ни разу.
Он собрал, свой товар, навалил на санки и потащился обратно домой.
«Хорошо, что не оштрафовали, — думал Никита. — Дома из-под полы бабам продам, кто крынку масла даст, кто муки. Тут не торговля — мена. За мену никто не придерется».
Как-то бригадир Федька Вешкин, краснолицый, с рыхлым бабьим лицом, почесывая за ухом, сказал:
— Ты бы, Орефьич, полозьев для саней нагнул.
— Изъездились?
— Надо лишнего комплекту держать.
— Можем и комплекту. Мукой аль трудоднем платить будешь?
— Договоримся.
— «Поклонились, наконец-то», — усмехнулся Никита и стал гнуть полозья для колхоза.
Однажды, обедая, Никита осмотрел свою разлинявшую семью, сказал:
— А тебе, Петруша, пора бы за ум браться. Вок девка у Степки хуторского, мать говорит, кровь с молоком. И работящая. Брал бы. За столом-то, вишь, —-пустое место.
— Успеется, — уклончиво ответил сын.
Еленка и мать только переглянулись, промолчали.
Петька давно дружил с младшей сестрой Ефима Медуницы, Фаней. Но ее родители, неся тяжелую обиду зэ сына, не хотели родниться с суслоновским домом и почти силком выдали девушку за Прокопа — здоровенного» парня из Высокова. «Стерпится — слюбится», — говорили они. А Фаня уже в первый день поняла: не стерпится и не слюбится. Не прожив и недели, она, завязав в платок свои наряды, тайком вышла из дома, к родным,, не думая больше возвращаться к мужу. Прокоп быстро хватился и, вскочив в сани, бросился следом. Ниже деревни Лудяной, у Шолги, он нагнал жену, скрутил ее вожжами и бросил в сани.
«Смиришься! — шипел он, — теперь не убежишь— на замок запирать буду».
В субботу Петр через своего дружка Костю Рассохина получил от Фаины коротенькую записку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Кто тут шляется? — окликнул мужской голос, и уже мягче: — фамиль говори, аль по делу какому?
Никита обжег пальцы и, кинув спичку, виновато кашлянул.
— Воротился, а тут на-кось— вывеска.
— Контора. А тебе чего здесь ночью? И спичкой балуешься.
— Какое баловство, это я вернулся... Дом-то, смотрю, мой под конторой, что ли...
— Под конторой, — и Савваха Мусник, в свою очередь чиркнув спичку, осветил лицо незнакомца.
— Никаю Суслонов?
— Он самый.
— Не ожидали, золотко, — и Савваха, сердито сплюнул. («Какой он для меня золотко!») — Отсиделся, значится... так-так... А я вот охраняю колхозное. Тут у нас, брат... (и опять осекся: «Какой он мне «брат»). Нико-димыч-то, стерва, красного петуха пустил и скрылся, Дотла сгорело. А домина-то какая — под школу бы, аль под клуб. Вот и сторожим поочередно, — неровна ночь — забредет какой прощалыга...
— Всяко бывает.
— То-то вот и есть... Говорю, спичками нельзя баловаться...
Неожиданное возвращение Никиты домой не столько обрадовало семью, сколько озаботило. Жизнь в доме, подобно реке после половодья, уже давно вошла в свои берега и текла плавно. Анисья иногда вспоминала мужа, но без сожаления — чего жалеть, скольким людям он жизнь поломал. Считала, что муж не вернется, и не. ждала его. И вдруг это плавное, ровное течение реки, уже ставшее привычным, перегородил нивесть откуда. свалившийся камень-валун. Все, что было в жизни с му
жем хорошего — пропало, все, что связывало раньше с ним — порвано, Никита казался для Анисьи сейчас чужим и лишним в доме.
Узнав, что Серега учительствует, а Тимоня сбежал, Никита с горечью подумал: «Разлиняла семья-то».
— Ты-то, Петруха, как? В колхозе, аль на своей воле? — доедая щи, спросил Никита сына.
— Конечно, на своей воле.
— В колхозе?
— А то как же. Это наше хозяйство и есть. Савваха вон как ни упрямился, да пришел к нам. Лошадь сдохла. Коровенку проел. В одних подштанниках прилупил. На угорах-то с сохой не разживешься.
— К ногтю, значит, прижали?
— Кого?
— Мужика.
Петька стиснул пальцами стол, впился глазами в постаревшее, с свалявшейся бородой, лицо отца.
— Ты вот что... если ты с такими разговорчиками к, нам, то... то предупреждаю — изба тесна будет. Иди в зимовку и живи себе как бирюк, Понятно' И наши дела колхозные не трогай... сами тронем. Понятно? — и, рывком отодвинув стол, вышел, широкоплечий, ладный.
Никита потер морщинистый лоб, поскреб свалявшуюся бороду и, стараясь залатать образовавшуюся прореху между ним и сыном, примирительно сказал:
— Так ты чего окострыжился? Я же так, шутейно, вроде как...
— Опоздал с шутками.
— Знаю, что опоздал, — он помолчал и, оставшись наедине с женой, спросил: — Клавку-то за кого отдали?
— На Прислон, к Тетериным. Анатолием звать.
— Где он робит?
— В колхозе, бригадиром.
— Гм-м...
— Хорошо живут, велосипед купил. — Анисья принесла постель, разбросила на полу. — Ну, а ты до сроку, что ли, освободился?
— Отпустили, — ответил Никита и рассказал, как он был на строительстве плотины, строить ее надо было быстро, а построили еще быстрее. И вот всем благодарности за это. — А потом в бурю река страшная сдела-
лась, лодку с людьми перевернуло — человека спас. Еле сам не захлебнулся. Все в заслугу вписали.
Еленка в ту ночь не видела отца, спала. Утром, неожиданно встретившись в сенях, опешила было, поздоровалась. Никита негромко сказал:
— Не обижусь. За дело отдюжил. Тот-то дьявол от болезни сдох — жалко не расстреляли... Ну-к вот, за работу браться надо. Не примут, поди, меня? Ты бы закинула удочку, как там...
— Сам обращайся.
— Сам-то, конешно, сам...
Он проводил пристальным взглядом дочь, подумал: «Скоро и она улетит из дому. Начисто разлиняла семейка». Улучив минутку, шепнул жене:
— Пойдем-кось, сходим в амбар: много ли хлеба-то у тебя?
— Хватит.
— Не прикупаешь? А там один рассказывал, будто у них на пайке сидят... двести граммов будто.
— И у нас достукаться можно. Как робить будешь...
— Оно, конешно, опять же все в своих руках, — согласился Никита, и спустившись по скрипящим ступенькам, заковылял за женой к амбару.
Никита с утра уходил в лес, драл лыко, плел пестери и корзины.
«Не перековалась кривая губа, — говорили соседи.— Ходит по колхозной земле, плетет из колхозного лыка, а денежки — в карман. Того и гляди, весной усадьбу запросит...»
Зимой па ярмарке к Суслонову подошел милиционер, осмотрел разложенный на снегу товар, спросил:
—- Патент есть?
— Нет.
— Кустарь?
— Не-е...
— Единоличник?
— Никак нет, я неколхозник.
— Хитер, отец, хитер, записался в неколхозники. Да ты самый что ни есть настоящий... Ну, как бы тебе сказать, — он помусолил кончики пальцев, словно растирая краску, — спекулянт — не спекулянт, а хуже... без-па-тент-ник...
Никиту бросило в, жар; всяко называли, но таким: именем — ни разу.
Он собрал, свой товар, навалил на санки и потащился обратно домой.
«Хорошо, что не оштрафовали, — думал Никита. — Дома из-под полы бабам продам, кто крынку масла даст, кто муки. Тут не торговля — мена. За мену никто не придерется».
Как-то бригадир Федька Вешкин, краснолицый, с рыхлым бабьим лицом, почесывая за ухом, сказал:
— Ты бы, Орефьич, полозьев для саней нагнул.
— Изъездились?
— Надо лишнего комплекту держать.
— Можем и комплекту. Мукой аль трудоднем платить будешь?
— Договоримся.
— «Поклонились, наконец-то», — усмехнулся Никита и стал гнуть полозья для колхоза.
Однажды, обедая, Никита осмотрел свою разлинявшую семью, сказал:
— А тебе, Петруша, пора бы за ум браться. Вок девка у Степки хуторского, мать говорит, кровь с молоком. И работящая. Брал бы. За столом-то, вишь, —-пустое место.
— Успеется, — уклончиво ответил сын.
Еленка и мать только переглянулись, промолчали.
Петька давно дружил с младшей сестрой Ефима Медуницы, Фаней. Но ее родители, неся тяжелую обиду зэ сына, не хотели родниться с суслоновским домом и почти силком выдали девушку за Прокопа — здоровенного» парня из Высокова. «Стерпится — слюбится», — говорили они. А Фаня уже в первый день поняла: не стерпится и не слюбится. Не прожив и недели, она, завязав в платок свои наряды, тайком вышла из дома, к родным,, не думая больше возвращаться к мужу. Прокоп быстро хватился и, вскочив в сани, бросился следом. Ниже деревни Лудяной, у Шолги, он нагнал жену, скрутил ее вожжами и бросил в сани.
«Смиришься! — шипел он, — теперь не убежишь— на замок запирать буду».
В субботу Петр через своего дружка Костю Рассохина получил от Фаины коротенькую записку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92