Виктор Ильич схватил ее дрожащей рукой, потянул к себе, обнял обнаженные плечи:
— Елена Никитична...
— Какая уж я Никитична... — чуть слышно отозвалась Елена, и сама, откинув одеяло, легла рядом измученная, истосковавшаяся...
О поражении немецких войск под Сталинградом в концлагере узнали не сразу.
Начальник лагеря майор Крауз, низенький, полный, любивший похвально отозваться о своей фрау Гретхен и двух дочерях-красавицах на выданьи, казавшийся на первый взгляд добряком, раз в неделю сообщал «фронтовые новости». Этим «новостям» никто не верил — майор Крауз не любил говорить о неудачах немцев и каждый раз твердил как заклинание; «России, как таковой, не существует, есть великая германская империя — за нее лагерь должен молиться и умирать». Вряд ли верил сам Крауз в то, что лагерь «молится за германскую империю»,. но то, что лагерь умирал, страшно корчился в предсмертных судорогах, ни для кого не составляло секрета. Каждый день самосвал, груженный трупами, курсировал к «лазаретной балке» (так назвал эту балку добряк Крауз). Про лагерь говорили: «Кто попал в лапы Крауза, тот попадет и в лазаретную балку — другой дороги нет». Может, по этой простой причине и считал Крауз нормальным: пленный не должен знать больше того, что он уже знает, — для лазаретной балки политиков не надо. Но удивительное дело: подобно тому, как ранней весной сквозь толщу твердого, слежавшегося снега пробиваются маленькие ручейки-колокольчики, так незаметно просачивались в лагерь и свежие новости, не всегда радостные, но те новости, без которых не мог жить лагерь, как не мог жить человек без воздуха.
В начале декабря в лагерь прибыла новая группа пленных. Сюда обычно их привозили из прифронтовых пересыльных пунктов, но эта группа, человек в пятнадцать, была особенная, как пояснил своим подчиненным Кра-уз,— у каждого на счету не одна попытка побега из плена.
Когда грузовик остановился, люди в кузове закопошились, встали и с тоской посмотрели на низкие деревянные бараки, похожие на конюшни. В стороне виднелся какой-то заводик с высокой дымившейся трубой, дальше — штабеля леса, кучи железного лома. Весь этот небольшой участок был обнесен глухим забором, густо оплетенным колючей проволокой. На столбах этого забора, словно своеобразные гербы, аккуратно намалеванные черной краской — черепа с двумя скрещенными костями. Никто из пленных не проронил ни слова: было ясно — отсюда уйти нелегко. Только один из пленных, сидевший в углу кузова, подал голос, будто боясь, что о нем позабудут и не возьмут с собой; товарищи осторожно приподняли его, сняли с кузова и, поддерживая под руки, повели к дверям с глазком. Этот худой, сгорбившийся, бородатый человек был Яков Русанов.
Новеньких разместили в разных бараках. Вместе е Яковом в барак попали те, которые вели его под руки,— Володя Капусто, веселый, добродушный тракторист из-под Харькова, и угрюмый, неразговорчивый сибиряк Данилов, которого попросту звали Данила. В бараке было душно, люди, не раздеваясь, лежали на голых трехъярусных нарах. Новичков окружили, забросали вопросами. Володя Капусто, наиболее разговорчивый, не успевал всем отвечать. Потом махнул рукой и, присев на нары к лежавшему Якову, заключил:
— Чего долго бачить? Смотрите — чуть душу не выколотили у хлопца.
— За побег?
— За все, — чуть слышно ответил Яков и закрыл глаза.
Кто-то крепко выругался, кто-то тяжело вздохнул, кто-то на верхних нарах простонал.
— Ничего, хлопцы, Паулюс уже со всеми потрохами сдался, дойдет очередь я до бесноватого фюрера, и Володя Капусто рассказал о событиях под Сталинградом.
Яков думал, что не выживет, но прошло полмесяца, и он почувствовал себя лучше. Кормили, как и в других лагерях, скверно: двести граммов сырого, с примесью древесных опилок хлеба и литр жидких помоев, заправленных картофельными очистками, — таково было меню на весь день. Но молодой организм не сдавался. Неунывающий Володя Капусто частенько говорил: — «Нехай, хлопцы, еще жить будем., да как еще будем жить!»
После разгрома немцев под Сталинградом майор Крауз распорядился усилить охрану. У входа поставили два пулемета. В одну сеть проводов, идущих вдоль забора, включили электрический ток. Жителям окрестных деревень, приносившим передачи пленным, запретили подходить к лагерю.
Вскоре произошло событие, потрясшее весь лагерь-Пленных выводили на работу в шесть часов утра. Вместе с другими на заготовку дров погнали и Якова. Только успели отойти от лагеря, поднялись крики, стрельба. Раздалась команда «Ложись». Не понимая, в чем дело, все бухнулись в снег.
Оказалось, в тот момент, когда они вышли из лагеря, Володя Капусто задержался, будто подвязывая ботинок, и вдруг он неожиданно бросился в противоположную сторону, к деревне. С вышки открыли стрельбу, спустили сторожевых собак.
Через полчаса пленных выстроили на плацу. Володя стоял перед пленными без шапки, в изодранной одежде. Он был до неузнаваемости бледен, курчавые черные волосы свисали на лоб, он не мог их поправить — руки были связаны. Он напряженно смотрел на своих товарищей, будто искал кого-то, и увидев Якова, кивнул головой, негромко сказал: «Убегу». Низенький, толстый майор, тот самый майор Крауз, который любил рассказывать о своей добродушной фрау Гретхен и двух красавицах-дочерях на выданья, шагнул к пленному, широко расставил ноги и, неестественно вытянув голову с нахлобученным картузом, процедил сквозь редкие зубы так, что все слышализ
— Рас-стре-е-ляйт!
— Все равно убегу...
Крауз вздернул плечиками, побагровел. К пленному подскочил какой-то рыжий верзила с перекошенным лицом и ударил его резиновой палкой по голове. Володя
пошатнулся, но не упал. Якову показалось, что он сказал те же три слова: «Все равно убегу».
— Убежишь, сволочь?—опросил Крауз.
— Ты сам сволочь!
Крауз выдернул пистолет и, почти не прицеливаясь, в упор выстрелил в пленного. И словно боясь, что пленный снова поднимется на ноги и в самом деле убежит, он брезгливо дотронулся до него тупоносым сапогом и на глазах застывших от ужаса людей разрядил всю обойму в лежавшего на земле Володю Капусто. Потом победоносно обвел глазами пленных и холодно, с вызовом, сказал:
— С каждым так же будет...
Так рядом с Яковом на нарах освободилось место. Но на другой же день прибыл новый сосед — Ефрем Седых. Это был пожилой, сутулый человек с красными воспаленными глазами. Первым его вопросом было:
— Шибко бьют?
— Жаловаться не станешь.
— Так и у нас было: лупцевали, что надо. Только самому подноровляться надо. Тело не расслабляй, ребя. Когда бьют, ты руки сожми в кулаки и к груди прижимай — так печенкам легче. Главное, чтоб печенки не отбили. — Он достал клочок мятой газеты, пошарил в карманах и, видимо, не найдя ничего, виновато спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Елена Никитична...
— Какая уж я Никитична... — чуть слышно отозвалась Елена, и сама, откинув одеяло, легла рядом измученная, истосковавшаяся...
О поражении немецких войск под Сталинградом в концлагере узнали не сразу.
Начальник лагеря майор Крауз, низенький, полный, любивший похвально отозваться о своей фрау Гретхен и двух дочерях-красавицах на выданьи, казавшийся на первый взгляд добряком, раз в неделю сообщал «фронтовые новости». Этим «новостям» никто не верил — майор Крауз не любил говорить о неудачах немцев и каждый раз твердил как заклинание; «России, как таковой, не существует, есть великая германская империя — за нее лагерь должен молиться и умирать». Вряд ли верил сам Крауз в то, что лагерь «молится за германскую империю»,. но то, что лагерь умирал, страшно корчился в предсмертных судорогах, ни для кого не составляло секрета. Каждый день самосвал, груженный трупами, курсировал к «лазаретной балке» (так назвал эту балку добряк Крауз). Про лагерь говорили: «Кто попал в лапы Крауза, тот попадет и в лазаретную балку — другой дороги нет». Может, по этой простой причине и считал Крауз нормальным: пленный не должен знать больше того, что он уже знает, — для лазаретной балки политиков не надо. Но удивительное дело: подобно тому, как ранней весной сквозь толщу твердого, слежавшегося снега пробиваются маленькие ручейки-колокольчики, так незаметно просачивались в лагерь и свежие новости, не всегда радостные, но те новости, без которых не мог жить лагерь, как не мог жить человек без воздуха.
В начале декабря в лагерь прибыла новая группа пленных. Сюда обычно их привозили из прифронтовых пересыльных пунктов, но эта группа, человек в пятнадцать, была особенная, как пояснил своим подчиненным Кра-уз,— у каждого на счету не одна попытка побега из плена.
Когда грузовик остановился, люди в кузове закопошились, встали и с тоской посмотрели на низкие деревянные бараки, похожие на конюшни. В стороне виднелся какой-то заводик с высокой дымившейся трубой, дальше — штабеля леса, кучи железного лома. Весь этот небольшой участок был обнесен глухим забором, густо оплетенным колючей проволокой. На столбах этого забора, словно своеобразные гербы, аккуратно намалеванные черной краской — черепа с двумя скрещенными костями. Никто из пленных не проронил ни слова: было ясно — отсюда уйти нелегко. Только один из пленных, сидевший в углу кузова, подал голос, будто боясь, что о нем позабудут и не возьмут с собой; товарищи осторожно приподняли его, сняли с кузова и, поддерживая под руки, повели к дверям с глазком. Этот худой, сгорбившийся, бородатый человек был Яков Русанов.
Новеньких разместили в разных бараках. Вместе е Яковом в барак попали те, которые вели его под руки,— Володя Капусто, веселый, добродушный тракторист из-под Харькова, и угрюмый, неразговорчивый сибиряк Данилов, которого попросту звали Данила. В бараке было душно, люди, не раздеваясь, лежали на голых трехъярусных нарах. Новичков окружили, забросали вопросами. Володя Капусто, наиболее разговорчивый, не успевал всем отвечать. Потом махнул рукой и, присев на нары к лежавшему Якову, заключил:
— Чего долго бачить? Смотрите — чуть душу не выколотили у хлопца.
— За побег?
— За все, — чуть слышно ответил Яков и закрыл глаза.
Кто-то крепко выругался, кто-то тяжело вздохнул, кто-то на верхних нарах простонал.
— Ничего, хлопцы, Паулюс уже со всеми потрохами сдался, дойдет очередь я до бесноватого фюрера, и Володя Капусто рассказал о событиях под Сталинградом.
Яков думал, что не выживет, но прошло полмесяца, и он почувствовал себя лучше. Кормили, как и в других лагерях, скверно: двести граммов сырого, с примесью древесных опилок хлеба и литр жидких помоев, заправленных картофельными очистками, — таково было меню на весь день. Но молодой организм не сдавался. Неунывающий Володя Капусто частенько говорил: — «Нехай, хлопцы, еще жить будем., да как еще будем жить!»
После разгрома немцев под Сталинградом майор Крауз распорядился усилить охрану. У входа поставили два пулемета. В одну сеть проводов, идущих вдоль забора, включили электрический ток. Жителям окрестных деревень, приносившим передачи пленным, запретили подходить к лагерю.
Вскоре произошло событие, потрясшее весь лагерь-Пленных выводили на работу в шесть часов утра. Вместе с другими на заготовку дров погнали и Якова. Только успели отойти от лагеря, поднялись крики, стрельба. Раздалась команда «Ложись». Не понимая, в чем дело, все бухнулись в снег.
Оказалось, в тот момент, когда они вышли из лагеря, Володя Капусто задержался, будто подвязывая ботинок, и вдруг он неожиданно бросился в противоположную сторону, к деревне. С вышки открыли стрельбу, спустили сторожевых собак.
Через полчаса пленных выстроили на плацу. Володя стоял перед пленными без шапки, в изодранной одежде. Он был до неузнаваемости бледен, курчавые черные волосы свисали на лоб, он не мог их поправить — руки были связаны. Он напряженно смотрел на своих товарищей, будто искал кого-то, и увидев Якова, кивнул головой, негромко сказал: «Убегу». Низенький, толстый майор, тот самый майор Крауз, который любил рассказывать о своей добродушной фрау Гретхен и двух красавицах-дочерях на выданья, шагнул к пленному, широко расставил ноги и, неестественно вытянув голову с нахлобученным картузом, процедил сквозь редкие зубы так, что все слышализ
— Рас-стре-е-ляйт!
— Все равно убегу...
Крауз вздернул плечиками, побагровел. К пленному подскочил какой-то рыжий верзила с перекошенным лицом и ударил его резиновой палкой по голове. Володя
пошатнулся, но не упал. Якову показалось, что он сказал те же три слова: «Все равно убегу».
— Убежишь, сволочь?—опросил Крауз.
— Ты сам сволочь!
Крауз выдернул пистолет и, почти не прицеливаясь, в упор выстрелил в пленного. И словно боясь, что пленный снова поднимется на ноги и в самом деле убежит, он брезгливо дотронулся до него тупоносым сапогом и на глазах застывших от ужаса людей разрядил всю обойму в лежавшего на земле Володю Капусто. Потом победоносно обвел глазами пленных и холодно, с вызовом, сказал:
— С каждым так же будет...
Так рядом с Яковом на нарах освободилось место. Но на другой же день прибыл новый сосед — Ефрем Седых. Это был пожилой, сутулый человек с красными воспаленными глазами. Первым его вопросом было:
— Шибко бьют?
— Жаловаться не станешь.
— Так и у нас было: лупцевали, что надо. Только самому подноровляться надо. Тело не расслабляй, ребя. Когда бьют, ты руки сожми в кулаки и к груди прижимай — так печенкам легче. Главное, чтоб печенки не отбили. — Он достал клочок мятой газеты, пошарил в карманах и, видимо, не найдя ничего, виновато спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92