Не жалей. Одного короля «оставила, другой тоскует. — Она схватила Елену за руку, но Елена, услышав горький упрек и вдруг поверив в него, обезумела. Лицо цыганки было противно, Елена выдернула руку и пошла прочь, потом вернулась и, подав цыганенку рубль, сказала:
— Вырастите, мальцы, по-другому живите, — и пошла, не оборачиваясь, не слушая, какие слова летели ей вслед от этой страшной, казалось теперь, оскорбившей ее цыганки.
В отделении милиции Елена спросила фамилию человека, который костылем ударил по стеклянной витрине.
— А какое отношение вы имеете, гражданочка, к этому делу? — спросил настороженно милиционер, словно перед ним стояла новая преступница.
Елена рассказала, в чем дело.
— А-а, значит, супруга ищете. Одни пьют, а другие ищут. Хорошо, оч-чень даже хорошо. — Милиционер достал из стола толстую книгу, со значением раскрыл ее", и повел большим красным пальцем по странице сверху вниз.
— Шамша его фамилья. Петр Саввич... Не ваш? Извините, тогда не попал еще ж нам в список. И хорошо, что не ваш — от такого не возрадуешься, — и довольный, что на этот раз все обошлось без неприятностей, он даже козырнул Елене.
Немного стало легче. Елена вышла на улицу. Пахло дымом, копотью. Под ногами хрустел насыпанный на дороге шлак, беспрестанно ухал маневровый, слышалось постукивание колес... Склонив голову, Елена направилась к почте, чтобы позвонить Виктору Ильичу. На повороте ее кто-то окликнул. Она оглянулась.
— Костенька, здравствуй, — Елена подошла, протянула ему руку, пристально с укором заглянула в глаза:— Так и не возвращаешься?
— В лесу якорь бросил, Елена.
— Нехорошо, Константин... Ты знаешь, как с людьми у нас туго...
— Так вы же меня сами уволили...
— Брось шутить, — оборвала Елена. — Ты вот что... если уехал — забирай всех, и мать, и дом... Не раздражай народ, — пригрозила Елена и уже ласковее спросила: — Катя-то как? Не родила еще?
— Собирается... привез вот...
— Желаю дочку вам.
— Сына жду.
— Вот-вот, двоих сразу, и к нам — в колхоз. Катю-то где оставил?
— В родильном доме.
— Передай, зайду к ней, сегодня же загляну.
Костя поблагодарил Елену и, когда она уходила, подумал: «Яков-то вот-вот придет. Как же быть-то ей теперь? — и, нащупав в кармане соску-пустышку, улыбнулся: двоих ворожит, а соску-то на одного взял.
Он постоял, словно раздумывая, не купить ли еще и, махнув рукой, свернул к родильному дому.
«Повалилась иглица—убирай пяты»—давнишняя крестьянская примета. Нынче иглица повалилась рано и несколько обеспокоила Виктора Ильича. «Неужели не сумеем убрать хлеб в ведренную погоду? — думал он, готовясь к пленуму обкома партии. И, желая предупредить о надвигающейся опасности, он дал указание быстрее скирдовать хлеба. — Дожди в наших краях не любят ждать себя».
Накануне пленума обкома Виктор Ильич решил переночевать в Огонькове и уже на следующий день, утром, выехал на станцию.
Дорога шла по каменистому берегу, колеса неприятно скрежетали по камням, выброшенным на при-плеске весенней водой, потом телега поднялась в гору и покатила по луговине, мягко и успокаивающе покачивая седока. Вскоре он поднялся на Гребешок. Вдалеке виднелись темневшие гривы еловых и сосновых лесов, ближе по склонам сбегали березовые рощицы, совсем рядом — кусты ивняка, низко склонившиеся над водой. Ермаков,
очарованный неожиданной пестротой красок, некоторое время любовался окрестностями, словно впервые видел их такими: все было «то», но до неузнаваемости и «другое».
Уже перенарядились леса в яркую кричащую одежду — красную, желтую, багровую — и оттого, что» они стали ярче и нарядней, кажется, рощи и кусты приблизились вместе с косогорами. Уже по-иному запел» деревья — из общего гула леса можно различить то тихий сухой шелест березы, словно она жалуется на свою» судьбу, то зябко задрожит своими окровавленными листьями осина, — каждый лист поет отдельно, за себя, то пройдет ветер по побуревшим кустам ивняка, и на землю полетят серые продолговатые, ланцевидные листоч-ки-перышки, — осенью они тоже шелестят по-своему, как высушенная трава. Уже не слышно в кустах печального посвистывания пеночки. Улетели на зимовку и сорокопуты-жупаны, малые зуйки, белые трясогузки, кулики-перевозчики. Пора отправляться в путь кряквам.
Эта пора осени невольно привлекала Виктора Ильича своей непосредственностью, здесь ничего не было поддельного: каждое дерево по-своему красилось, по-своему пело, по-своему роняло листву. В такую пору хорошо побродить с ружьем по лесу. Но нынче было не до этого. Надо вырастить хлеб, сжать, обмолотить, отправить на фронт, который уже далеко отодвинулся на запад — советские войска наносили по отступающему врагу удар за ударом, освобождали города и села Прибалтики и Западной Украины, Польши и Румынии, Болгарии и Югославии. День победы приближался! И, радуясь этому, теплогорцы напрягали силы и выполняли одно задание за другим — хлеб отгружали на станцию днем и ночью.
Но как бы то ни было, неясность семейного положения» все больше беспокоила Ермакова. Он, как и Елена, с тревогой ожидал возвращения Якова и еще не знал, чем могло все это кончиться. Он пробовал разговаривать об этом с Еленой — она уверяла, что жребий брошен и возврата к старому берегу нет. «А как отнесется к этому Яков, поймет ли он всю сложность их семейной драмы? Надо снова поговорить обо всем с Еленой, снова узнать. ее отношение ко мне, к Якову», — думал Ермаков спускаясь к Огонькову.
У Кожухова Виктор Ильич встретил женщин, возвращавшихся с тока. Золовка Елены, Фаина, подошла к Ермакову и, протянув руку, поздоровалась.
— Рожь-то еще не измолотили? — спросил Ермаков.
— Уже за яровые взялись.
— Изо всей силы молотим, Виктор Ильич, — похвалилась кума Марфида и, охочая до новостей, спросила: — Только Гитлер-то, гад ползучий, чего не сдается? Его так молотят, так молотят — все вассалы отпали...
— Напрасно брыкается — все одно наша взяла!
Виктор Ильич сообщил об Освобождении Риги. Женщины поблагодарили Ермакова за радостную весть и стали подниматься по тропинке в гору. Задержавшаяся у телеги Фаина по секрету сообщила:
— Лена-то ждет не дождется вас, Виктор Ильич. Ведь получила от Якова-то — просит справку. Из какой-то. Тахты или Пахты пишет, не пойму.
— Из Тахты? Почему он оказался там? — удивился Ермаков. И вдруг он понял: с Яковом произошло то, чего он никогда не предполагал.
В этот вечер разговор у Елены с Виктором Ильичей не клеился. Ермаков устало навалился на край дивана и молча слушал Елену. Ей казалось, что он не только осуждает Якова, но осуждает и ее, — и от этого становилось еще горше, словно она и в самом деле была виновата в чем-то.
— Ты думаешь, Виктор, что он замешан в каком-то грязном деле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Вырастите, мальцы, по-другому живите, — и пошла, не оборачиваясь, не слушая, какие слова летели ей вслед от этой страшной, казалось теперь, оскорбившей ее цыганки.
В отделении милиции Елена спросила фамилию человека, который костылем ударил по стеклянной витрине.
— А какое отношение вы имеете, гражданочка, к этому делу? — спросил настороженно милиционер, словно перед ним стояла новая преступница.
Елена рассказала, в чем дело.
— А-а, значит, супруга ищете. Одни пьют, а другие ищут. Хорошо, оч-чень даже хорошо. — Милиционер достал из стола толстую книгу, со значением раскрыл ее", и повел большим красным пальцем по странице сверху вниз.
— Шамша его фамилья. Петр Саввич... Не ваш? Извините, тогда не попал еще ж нам в список. И хорошо, что не ваш — от такого не возрадуешься, — и довольный, что на этот раз все обошлось без неприятностей, он даже козырнул Елене.
Немного стало легче. Елена вышла на улицу. Пахло дымом, копотью. Под ногами хрустел насыпанный на дороге шлак, беспрестанно ухал маневровый, слышалось постукивание колес... Склонив голову, Елена направилась к почте, чтобы позвонить Виктору Ильичу. На повороте ее кто-то окликнул. Она оглянулась.
— Костенька, здравствуй, — Елена подошла, протянула ему руку, пристально с укором заглянула в глаза:— Так и не возвращаешься?
— В лесу якорь бросил, Елена.
— Нехорошо, Константин... Ты знаешь, как с людьми у нас туго...
— Так вы же меня сами уволили...
— Брось шутить, — оборвала Елена. — Ты вот что... если уехал — забирай всех, и мать, и дом... Не раздражай народ, — пригрозила Елена и уже ласковее спросила: — Катя-то как? Не родила еще?
— Собирается... привез вот...
— Желаю дочку вам.
— Сына жду.
— Вот-вот, двоих сразу, и к нам — в колхоз. Катю-то где оставил?
— В родильном доме.
— Передай, зайду к ней, сегодня же загляну.
Костя поблагодарил Елену и, когда она уходила, подумал: «Яков-то вот-вот придет. Как же быть-то ей теперь? — и, нащупав в кармане соску-пустышку, улыбнулся: двоих ворожит, а соску-то на одного взял.
Он постоял, словно раздумывая, не купить ли еще и, махнув рукой, свернул к родильному дому.
«Повалилась иглица—убирай пяты»—давнишняя крестьянская примета. Нынче иглица повалилась рано и несколько обеспокоила Виктора Ильича. «Неужели не сумеем убрать хлеб в ведренную погоду? — думал он, готовясь к пленуму обкома партии. И, желая предупредить о надвигающейся опасности, он дал указание быстрее скирдовать хлеба. — Дожди в наших краях не любят ждать себя».
Накануне пленума обкома Виктор Ильич решил переночевать в Огонькове и уже на следующий день, утром, выехал на станцию.
Дорога шла по каменистому берегу, колеса неприятно скрежетали по камням, выброшенным на при-плеске весенней водой, потом телега поднялась в гору и покатила по луговине, мягко и успокаивающе покачивая седока. Вскоре он поднялся на Гребешок. Вдалеке виднелись темневшие гривы еловых и сосновых лесов, ближе по склонам сбегали березовые рощицы, совсем рядом — кусты ивняка, низко склонившиеся над водой. Ермаков,
очарованный неожиданной пестротой красок, некоторое время любовался окрестностями, словно впервые видел их такими: все было «то», но до неузнаваемости и «другое».
Уже перенарядились леса в яркую кричащую одежду — красную, желтую, багровую — и оттого, что» они стали ярче и нарядней, кажется, рощи и кусты приблизились вместе с косогорами. Уже по-иному запел» деревья — из общего гула леса можно различить то тихий сухой шелест березы, словно она жалуется на свою» судьбу, то зябко задрожит своими окровавленными листьями осина, — каждый лист поет отдельно, за себя, то пройдет ветер по побуревшим кустам ивняка, и на землю полетят серые продолговатые, ланцевидные листоч-ки-перышки, — осенью они тоже шелестят по-своему, как высушенная трава. Уже не слышно в кустах печального посвистывания пеночки. Улетели на зимовку и сорокопуты-жупаны, малые зуйки, белые трясогузки, кулики-перевозчики. Пора отправляться в путь кряквам.
Эта пора осени невольно привлекала Виктора Ильича своей непосредственностью, здесь ничего не было поддельного: каждое дерево по-своему красилось, по-своему пело, по-своему роняло листву. В такую пору хорошо побродить с ружьем по лесу. Но нынче было не до этого. Надо вырастить хлеб, сжать, обмолотить, отправить на фронт, который уже далеко отодвинулся на запад — советские войска наносили по отступающему врагу удар за ударом, освобождали города и села Прибалтики и Западной Украины, Польши и Румынии, Болгарии и Югославии. День победы приближался! И, радуясь этому, теплогорцы напрягали силы и выполняли одно задание за другим — хлеб отгружали на станцию днем и ночью.
Но как бы то ни было, неясность семейного положения» все больше беспокоила Ермакова. Он, как и Елена, с тревогой ожидал возвращения Якова и еще не знал, чем могло все это кончиться. Он пробовал разговаривать об этом с Еленой — она уверяла, что жребий брошен и возврата к старому берегу нет. «А как отнесется к этому Яков, поймет ли он всю сложность их семейной драмы? Надо снова поговорить обо всем с Еленой, снова узнать. ее отношение ко мне, к Якову», — думал Ермаков спускаясь к Огонькову.
У Кожухова Виктор Ильич встретил женщин, возвращавшихся с тока. Золовка Елены, Фаина, подошла к Ермакову и, протянув руку, поздоровалась.
— Рожь-то еще не измолотили? — спросил Ермаков.
— Уже за яровые взялись.
— Изо всей силы молотим, Виктор Ильич, — похвалилась кума Марфида и, охочая до новостей, спросила: — Только Гитлер-то, гад ползучий, чего не сдается? Его так молотят, так молотят — все вассалы отпали...
— Напрасно брыкается — все одно наша взяла!
Виктор Ильич сообщил об Освобождении Риги. Женщины поблагодарили Ермакова за радостную весть и стали подниматься по тропинке в гору. Задержавшаяся у телеги Фаина по секрету сообщила:
— Лена-то ждет не дождется вас, Виктор Ильич. Ведь получила от Якова-то — просит справку. Из какой-то. Тахты или Пахты пишет, не пойму.
— Из Тахты? Почему он оказался там? — удивился Ермаков. И вдруг он понял: с Яковом произошло то, чего он никогда не предполагал.
В этот вечер разговор у Елены с Виктором Ильичей не клеился. Ермаков устало навалился на край дивана и молча слушал Елену. Ей казалось, что он не только осуждает Якова, но осуждает и ее, — и от этого становилось еще горше, словно она и в самом деле была виновата в чем-то.
— Ты думаешь, Виктор, что он замешан в каком-то грязном деле?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92