Под конец Гоголь-моголь, дружески похлопав кузнеца по плечу, негромко сказал:
— Так что, Лукич, будут выбирать, поддержи. — И он вдруг по-бабьи зашептал на ухо: — Сенокос-то, знаешь, как: десять процентиков на выработанные трудодни, а тебе шиш на граблях. Потому, ты в кузнице, техническая фигура. А выберешь меня — в Кожухове самолично лужок отмерю... Или корову тебе сменю, ве-дерницы не пожалею...
Матвей Кульков вдруг побелел, у него задрожали руки. Он почувствовал, что не только его, но и весь колхоз оскорбили слова этого человека. Он схватил гостя за воротник и, приподняв, швырнул его в распахнутые двери.
— Сволочь шкурная! Проваливай с глаз!...
На собранье Гоголь-моголь пришел нарядно одетый, и как ни в чем не бывало, уселся у всех на виду. Еще собрание не началось, а он с важным видом что-то строчил в толстенный блокнот, однако прислушивался к разговорам колхозников и нет-нет да и вставлял свое словцо.
Арсентий Злобин, как старейший член правления колхоза, открыл собрание. Высокий, костлявый, он пристально оглядел односельчан и вдруг, неловко замигав глазами, попросил почтить память покойного председателя вставанием. Все поднялись и, сдернув с головы шапки, несколько минут стояли в грустном молчании. Когда колхозники сели, Злобин сказал:.
— На могиле Андрея Петровича мы дали клятву: всеми силами крепить наш колхоз. Вот и надо выбрать
такого председателя, который был бы достоин Андрея Петровича.
Едва Арсентий Злобин закончил, как Гоголь-моголь попросил слова. Он вышел к столу, пригладил редкие рыжие волосы:
— Тут такое дело. И вы, женщины, как заглавная сила, должны прислушаться. Хозяин, известно — по двору пройдет — рубль найдет, назад пойдет — другой найдет. Так говорил раньше у меня отец.
Хотя Гоголь-моголь начал издалека, но многие поняли, о чем он будет говорить, и когда он упомянул о трудоднях, кума Марфида не вытерпела:
— Знаем, у твоей Уляшки трудодней не густо, а как сыр в масле катается.
— Ульяна моя — женщина порченая, с гастритной болезнью. Справка есть. Но я, бабоньки дорогие, не о том. Вы знаете, что и у меня рога в торгу были. Нас трое у отца росло, я меньшой был. Отец умирать стал и говорит: тебе, мол Егорушка, хозяйством править. А отчего, вы думаете? А оттого, бабоньки, что он хозяйственную струнку разглядел во мне. Правильно говорю?
Гоголь-моголь с достоинством оглядел выжидающе молчавшее собрание.
— Раз правильно, то и второй пункт выдвигаю. Председателем надо выбирать такого мужчину, который бы в людях бывал, коммерцию знал, начальство. Ну вот, к слову, хватить меня. Нужно яйцо отправлять, продукт первейшей важности. Иду к завторгу — мне отбой, к заму предрика — отбой, к третьему секретарю райко-ма, а «третий» говорит: «Я кадрами ведаю». Не выдержал я и прямо к первому стукнулся, так, мол, и так, товарищ Ермаков Виктор Ильич. Он выслушал меня и отвечает: «Поскольку ты человек настойчивый и прошел все дистанции, решаю вопрос в пользу яйца». Поднял трубочку телефона и приказал: «Подать товарищу Рож-кову вагоны под яйцо! Живо!» Вот и надо нам выби. рать человека пробойного, чтоб на трудодень побольше дал. Сколько соломы, посмотрел я, у вас пропадает! А ведь раздать бы ее, впрок бы пошла. Подумайте хорошенько, бабоньки!
Гоголь-моголь вытер вспотевший лоб и опустился на скамью. Из задних рядов раздался писклявый голос Трофима:
— Так что, запиши Егора Павлиныча. Наш человек, доморощенный. Все знают, — и, выскочив из угла, он замахал руками: — это не Егор Павлиныч, а талант. Все рады! И черту подвести.
— Как черту? Мы еще не начинали, балабон! Тут степенно поднялся Никита Суслонов.
— От нашей первой бригады выдвигаем Федора Анисимовича Вешкина.
Кума Марфида покачала головой, всполошилась.
— Чего, бабы, молчим? Ишь, как лезут в председатели, и все не те. По-моему, бабы, Елену надо...
— Разреши, золотко, мне, — выкрикнул Савваха Мусник и выскочил к столу, как нахохлившийся петушок. — Мне бы, скажем, в аккурат, молчанием заняться. Но не могу, характер не выносит.
— Просим!
— В прошлом году у меня восемь петухов уродилось. Ну, думаю... А один такой черный-пречерный. Пла-гоновна и говорит: отдай мне для разводу, для укрепления куриного хозяйства. А я человек обчественныи: с полным удовольствием, говорю. И отдал петушка. И что ж вы думаете? Пришла осень. И вот повадился этот петух — только пух от курочек летит. Моих петушков в кровь истерзал. Я было его прикармливать думал. Куда там! Перебьет всех — и к Платоновне, вражина.
— Выходит, Савватей, как волка ни корми, все в лес смотрит?
— В аккурат, Авдотья, так. Вот и сейчас. Подивился я на Гоголь... Фу, извиняюсь, то исть на Павлиныча Егора, на Рожкова, то исть. Не хулю. И речь у тебя, Павлиныч, есть, и письмо. Вон как нашего кладовщика в прошлый раз прокатил: любо-дорого. И никто не знает, только я один разгадал ту подпись твою фальшивую под статейкой. Вот и думаю — сумлеваюсь, не получится ли, голубчик, с тобой, как с петушком моим, а?
Раздался общий хохот.
— Так ты, Савватей, за кого? За петуха, что ли? — сквозь смех крикнула кума Марфида.
— Сама разумей: я за стоющего председателя выступал. За Елену Никитичну, за Русанову, то исть. Так и запишите в протокол: Ру-са-но-ву!
— Поддержать ее!
— Поддержа-а-ать!
Елена, услышав свое имя, почувствовала смешанное чувство робости, смущения и благодарности. С юных лет она привыкла делить с людьми все — и труд, и радость, и заботы. И все-таки она не ожидала, что ее кандидатуру в председатели колхоза будут выдвигать так дружно.
Она взглянула на приветливо улыбавшихся женщин и поняла, что на нее надеются, ей верят, и впервые собственное ее горе смягчилось, на душе стало немного легче.
Но все же она думала: «Заслужила ли я такое доверие? Сумею ли оправдать его?»
Перешли к обсуждению выдвинутых кандидатур.
Снова поднялся Гоголь-моголь.
— Автобиография моя ясна. Послужной список мой аот какой: служил в кредитном. Премирован был. Руководил промартелью, — благодарность от Коопин-союза....
— А в Заготскоте-то как?
— И там работал. Но по порядочку, товарищи. Не сбивайте, — приподняв руку, будто желая оборониться, говорил он.
— Ты расскажи, как шерсть на базе стриг с овечек да валенки катал себе.
— Разрешение было, граждане, разрешение...
— Еще спрашиваете: у реки быть да воды не напиться.
— Отвести его!
— При голосовании учтем!
Матвей Кульков, не любивший длинных речей и никогда не выступавший, словно подытожил:
— Вычеркнуть—и точка!
Когда шум стих, к столу подошла взволнованная кума Марфида.
— Так вот. Сначала у меня о Федоре Вешкине замечание. А потом и о Егорке скажу. Федор — мужик стою-щий. И бригадир он хороший. Заботливость у него есть. Хоть вожжа иной раз под хвост попадает, но это ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Так что, Лукич, будут выбирать, поддержи. — И он вдруг по-бабьи зашептал на ухо: — Сенокос-то, знаешь, как: десять процентиков на выработанные трудодни, а тебе шиш на граблях. Потому, ты в кузнице, техническая фигура. А выберешь меня — в Кожухове самолично лужок отмерю... Или корову тебе сменю, ве-дерницы не пожалею...
Матвей Кульков вдруг побелел, у него задрожали руки. Он почувствовал, что не только его, но и весь колхоз оскорбили слова этого человека. Он схватил гостя за воротник и, приподняв, швырнул его в распахнутые двери.
— Сволочь шкурная! Проваливай с глаз!...
На собранье Гоголь-моголь пришел нарядно одетый, и как ни в чем не бывало, уселся у всех на виду. Еще собрание не началось, а он с важным видом что-то строчил в толстенный блокнот, однако прислушивался к разговорам колхозников и нет-нет да и вставлял свое словцо.
Арсентий Злобин, как старейший член правления колхоза, открыл собрание. Высокий, костлявый, он пристально оглядел односельчан и вдруг, неловко замигав глазами, попросил почтить память покойного председателя вставанием. Все поднялись и, сдернув с головы шапки, несколько минут стояли в грустном молчании. Когда колхозники сели, Злобин сказал:.
— На могиле Андрея Петровича мы дали клятву: всеми силами крепить наш колхоз. Вот и надо выбрать
такого председателя, который был бы достоин Андрея Петровича.
Едва Арсентий Злобин закончил, как Гоголь-моголь попросил слова. Он вышел к столу, пригладил редкие рыжие волосы:
— Тут такое дело. И вы, женщины, как заглавная сила, должны прислушаться. Хозяин, известно — по двору пройдет — рубль найдет, назад пойдет — другой найдет. Так говорил раньше у меня отец.
Хотя Гоголь-моголь начал издалека, но многие поняли, о чем он будет говорить, и когда он упомянул о трудоднях, кума Марфида не вытерпела:
— Знаем, у твоей Уляшки трудодней не густо, а как сыр в масле катается.
— Ульяна моя — женщина порченая, с гастритной болезнью. Справка есть. Но я, бабоньки дорогие, не о том. Вы знаете, что и у меня рога в торгу были. Нас трое у отца росло, я меньшой был. Отец умирать стал и говорит: тебе, мол Егорушка, хозяйством править. А отчего, вы думаете? А оттого, бабоньки, что он хозяйственную струнку разглядел во мне. Правильно говорю?
Гоголь-моголь с достоинством оглядел выжидающе молчавшее собрание.
— Раз правильно, то и второй пункт выдвигаю. Председателем надо выбирать такого мужчину, который бы в людях бывал, коммерцию знал, начальство. Ну вот, к слову, хватить меня. Нужно яйцо отправлять, продукт первейшей важности. Иду к завторгу — мне отбой, к заму предрика — отбой, к третьему секретарю райко-ма, а «третий» говорит: «Я кадрами ведаю». Не выдержал я и прямо к первому стукнулся, так, мол, и так, товарищ Ермаков Виктор Ильич. Он выслушал меня и отвечает: «Поскольку ты человек настойчивый и прошел все дистанции, решаю вопрос в пользу яйца». Поднял трубочку телефона и приказал: «Подать товарищу Рож-кову вагоны под яйцо! Живо!» Вот и надо нам выби. рать человека пробойного, чтоб на трудодень побольше дал. Сколько соломы, посмотрел я, у вас пропадает! А ведь раздать бы ее, впрок бы пошла. Подумайте хорошенько, бабоньки!
Гоголь-моголь вытер вспотевший лоб и опустился на скамью. Из задних рядов раздался писклявый голос Трофима:
— Так что, запиши Егора Павлиныча. Наш человек, доморощенный. Все знают, — и, выскочив из угла, он замахал руками: — это не Егор Павлиныч, а талант. Все рады! И черту подвести.
— Как черту? Мы еще не начинали, балабон! Тут степенно поднялся Никита Суслонов.
— От нашей первой бригады выдвигаем Федора Анисимовича Вешкина.
Кума Марфида покачала головой, всполошилась.
— Чего, бабы, молчим? Ишь, как лезут в председатели, и все не те. По-моему, бабы, Елену надо...
— Разреши, золотко, мне, — выкрикнул Савваха Мусник и выскочил к столу, как нахохлившийся петушок. — Мне бы, скажем, в аккурат, молчанием заняться. Но не могу, характер не выносит.
— Просим!
— В прошлом году у меня восемь петухов уродилось. Ну, думаю... А один такой черный-пречерный. Пла-гоновна и говорит: отдай мне для разводу, для укрепления куриного хозяйства. А я человек обчественныи: с полным удовольствием, говорю. И отдал петушка. И что ж вы думаете? Пришла осень. И вот повадился этот петух — только пух от курочек летит. Моих петушков в кровь истерзал. Я было его прикармливать думал. Куда там! Перебьет всех — и к Платоновне, вражина.
— Выходит, Савватей, как волка ни корми, все в лес смотрит?
— В аккурат, Авдотья, так. Вот и сейчас. Подивился я на Гоголь... Фу, извиняюсь, то исть на Павлиныча Егора, на Рожкова, то исть. Не хулю. И речь у тебя, Павлиныч, есть, и письмо. Вон как нашего кладовщика в прошлый раз прокатил: любо-дорого. И никто не знает, только я один разгадал ту подпись твою фальшивую под статейкой. Вот и думаю — сумлеваюсь, не получится ли, голубчик, с тобой, как с петушком моим, а?
Раздался общий хохот.
— Так ты, Савватей, за кого? За петуха, что ли? — сквозь смех крикнула кума Марфида.
— Сама разумей: я за стоющего председателя выступал. За Елену Никитичну, за Русанову, то исть. Так и запишите в протокол: Ру-са-но-ву!
— Поддержать ее!
— Поддержа-а-ать!
Елена, услышав свое имя, почувствовала смешанное чувство робости, смущения и благодарности. С юных лет она привыкла делить с людьми все — и труд, и радость, и заботы. И все-таки она не ожидала, что ее кандидатуру в председатели колхоза будут выдвигать так дружно.
Она взглянула на приветливо улыбавшихся женщин и поняла, что на нее надеются, ей верят, и впервые собственное ее горе смягчилось, на душе стало немного легче.
Но все же она думала: «Заслужила ли я такое доверие? Сумею ли оправдать его?»
Перешли к обсуждению выдвинутых кандидатур.
Снова поднялся Гоголь-моголь.
— Автобиография моя ясна. Послужной список мой аот какой: служил в кредитном. Премирован был. Руководил промартелью, — благодарность от Коопин-союза....
— А в Заготскоте-то как?
— И там работал. Но по порядочку, товарищи. Не сбивайте, — приподняв руку, будто желая оборониться, говорил он.
— Ты расскажи, как шерсть на базе стриг с овечек да валенки катал себе.
— Разрешение было, граждане, разрешение...
— Еще спрашиваете: у реки быть да воды не напиться.
— Отвести его!
— При голосовании учтем!
Матвей Кульков, не любивший длинных речей и никогда не выступавший, словно подытожил:
— Вычеркнуть—и точка!
Когда шум стих, к столу подошла взволнованная кума Марфида.
— Так вот. Сначала у меня о Федоре Вешкине замечание. А потом и о Егорке скажу. Федор — мужик стою-щий. И бригадир он хороший. Заботливость у него есть. Хоть вожжа иной раз под хвост попадает, но это ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92