Подбежав к можжевельнику, он принялся ломать сухие прутья и вдруг, остановившись, крикнул:
— Васька, эй. Васька! Лукошко чье-то. Тяжелое, кажется, с пшеницей...
...Вечером Никита пришел в поле. Воровато озираясь, он вытащил из-под куста лукошко и заторопился к Кожухову. Вслушиваясь в ночную тишину, он страшился каждого куста, каждой кочки. Его пугали и птицы, взмахивающие спросонья крыльями, и трепет молодой листвы, и даже свои осторожные шаги. Тяжело дыша, он поднялся в гору и повернул к гумну. «Только бы здесь проскочить. Эх, поле-то какое большое». Но вот и гумно. Кучи прошлогодней соломы... Никита приубавил шагу, вытер рукавом с лица пот, облегченно вздохнул: «Кажется, проскочил!»"
Вдруг, словно из-под земли, вырос человек. Никита остолбенел. Ноги подкосились, по спине пробежал холодок.
— Поздненько, Никита Орефьич, с работки-то возвращаешься!
— Из Заборья. Федор... от своячка, — ответил дрогнувшим голосом Никита.
— Отчего не по дороге, а? Стороной-то зачем?
— Забегал к ребятишкам. Проверить, караулят ли, думаю, лошадей. Парнишки все. Ненадежное дело, — так же проговорил Никита, чувствуя и сам, как все больше и больше голос выдавал его. — Эх ты, парень, годы, говорю, годы. А старуха-то у меня захотела булок. Вот и пришлось к свояку заглянуть.
Федор Вешкин кивнул на лукошко и будто между прочим попросил:
— Привернем-ка, Орефьич, на коровник.
— Ой, что ты, Федор, зачем идти. Не по пути... ей богу, не вру... От свояка...— испуганно забормотал Никита. Но на коровник все же идти пришлось.
Когда они пришли в молокоприемную, Вешкин строго сказал:
— Ну, вытряхивай, гражданин хороший. Что у тебя
там за пшеничка.
— Не украл ведь... Это старуха моя... От свояка иду... Калины. Вот и мешок, — Никита оглядел маленькими испуганными глазками столпившихся баб и среди них увидел сноху. — Фаинка, знаешь сама, ведь наш мешочек?
Фаина склонилась над мешком.
— Не наш, — колхозная метка. — Неужто колхозная?
Никита тяжело опустился на мешок, словно стараясь прикрыть его полами дубленого полушубка, и застонал.
Бабы, смотря на согнувшегося старика, качали головами.
— Эх, Орефьич, Орефьич. На старости-то лет опозорился.
— Что уж тут, бабы, признаюсь, — бес попутал. Душу только не губите.
— Нечего на беса валить, развязывай давай, — скомандовал Федор Вешкин.
Никита неохотно принялся развязывать; руки его дрожали, не слушались.
— Не колхозная, говорю, свояка Калины,— и, сунув руку в мешок, быстро вытащил ее обратно; на заскорузлой сжатой лодочкой ладони чернела земля. Хлопая глазами, Никита и сам ничего не мог понять.
— Батюшки, от свояка землю тащит, — удивилась Анюшка Серебрушка.
— Жадность-то до чего не доведет!
— Говорю вам, не пшеничка,— оправдывался Никита. — Под огурцы старухе, — и, осклабившись захохотал странным, виновато-дребезжащим смешком.
Всю ночь Никита не спал. «Срам-то какой, хоть не с пшеницей застукали — и то ладно. Но все равно... Теперь
припомнят и Медуницу, и все... Как на людей взгляну? Что скажет Еленка? Не заступится — она такая. Верно Петрован сказал: Не тот жаден, у кого мало, а тот, кто хочет большего. Вот и я погнался за ломтем, да без каравая остался. Дурак! Безмозглый пень! Гнилой... Так тебе, пню безмозглому, и надо... так и надо...»
Вспомнились обрывки нескладной жизни. Как во сне увидел он отца с вожжами в руках. Тот хлестал его я приговаривал: «Запас мешка не дерет!» За что отец учил его, не помнится, но слова на всю жизнь въелись.
Потом он не раз повторял эти слова сам. В голодные годы прятал от людей хлеб, чтобы только не отдать его другим — «запас мешка не дерет!» Может, и зря цеплялся. Ведь не умер же. Прожил без тех девяти возов. Но какая злоба в те годы кипела на душе! Да и теперь еще жалко — свое упустил! Тогда казалось, что во всем виноват не кто иной, как Медуница — не будь его, все бы шло по-старому. И вот собранье, стукнувший о кадку ковш... Господи, зачем я это делал? Хотел с Ионой -остановить жизнь. А разве остановишь жизнь-то! Жизнь-то оказалась мудрее меня, она свое взяла. Ох-х, дурак,
Безголовый пень. Всю жизнь_жадничал. А для чего?
Так вот и умру жадюгой...дурак... Никита вцепился ру-ками в бороду, словно хотел выдрать ее, кряхтел, стонал...
Наутро он встал и, натянув полушубок, молча вышел на двор.
Сквозь сарай в щели проникали лучи только что взошедшего солнца, и золотистые пучки-ленты легли на землю.
Скособочив голову, Никита постоял у телеги, потрогал колесо, откатил в сторону чурбан...
«Дурак безмозглый!» — шептал он, тщетно надеясь найти успокоение.
Разыскав железные, о четыре рога, вилы, Никита с яростью всадил их до черенка в еще не оттаявшую кучу навоза и, поднатужась, хотел было поднять и отнести на огород, как вдруг охнул, схватился за бок и сунулся лицом вниз.
Через полчаса Анисья пошла доить корову и, увидев лежавшего старика, дотронулась до плеча, отшатнулась — Никита был мертв.
Когда это началось, Пчелинцев не знал, но чувствовал, что это становится все сильнее и сильнее.
Впервые он увидел Елену Русанову в день приезда в Огоньково. В тот же день между ними вышла маленькая размолвка: он усомнился в возможности строительства станции, а Елена пристыдила его. Да, это случилось в первый же день, и тогда же его поразила страстная убежденность, решительность этой молодой и на вид такой тихой, даже застенчивой женщины.
А спустя месяц, на берегу Шолги появились первые ряжевые клетки. Ночная смена... веселые смеющиеся девушки и среди них Елена, ловко кидающая землю на транспортер. Вот она запевает песню возле костра, на ней вязаная кофточка, красиво облегающая ее фигуру, голубые глаза мечтательно смотрят вдаль...
Такой Елена чаше всего представлялась Пчелинцеву. Но когда возникло то, новое отношение к ней, та странная робость и радость, которые испытывает он теперь?
Конечно, все можно было бы объяснить просто: он часто встречался с ней, живет в ее доме, видит ее на работе. Не раз в трудные минуты она помогала и ему. Он видел ее и в распутицу, и в мороз, и в метель, разгребающую снег в котловане, скалывающую лед, видел и на партийном собрании, произносящую горячую речь, и на строительной площадке. Он помнит и ледоход, когда Елена едва не погибла.
Все это так. Но разве только этим дорога ему Елена?
Когда она, уходя со стройки, поднималась в гору по желтому сыпучему песку, Пчелинцев втайне от других смотрел ей вслед, потом, как мальчишка, торопился сам в гору и, стараясь не выпустить из виду, провожал ее глазами, подмечая все: и как она поворачивала голову с заплетенными волосами, и как размахивала рукой, и как шагала... Боже мой, как все это для него дорого! Он ловил каждое ее движение, ему нравилась каждая складка ее платья, каждая улыбка... И возвращаясь обратно, он угадывал на песке среди множества следов ее следы — маленькие с вдавленным каблучком, он знал — это ее следы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Васька, эй. Васька! Лукошко чье-то. Тяжелое, кажется, с пшеницей...
...Вечером Никита пришел в поле. Воровато озираясь, он вытащил из-под куста лукошко и заторопился к Кожухову. Вслушиваясь в ночную тишину, он страшился каждого куста, каждой кочки. Его пугали и птицы, взмахивающие спросонья крыльями, и трепет молодой листвы, и даже свои осторожные шаги. Тяжело дыша, он поднялся в гору и повернул к гумну. «Только бы здесь проскочить. Эх, поле-то какое большое». Но вот и гумно. Кучи прошлогодней соломы... Никита приубавил шагу, вытер рукавом с лица пот, облегченно вздохнул: «Кажется, проскочил!»"
Вдруг, словно из-под земли, вырос человек. Никита остолбенел. Ноги подкосились, по спине пробежал холодок.
— Поздненько, Никита Орефьич, с работки-то возвращаешься!
— Из Заборья. Федор... от своячка, — ответил дрогнувшим голосом Никита.
— Отчего не по дороге, а? Стороной-то зачем?
— Забегал к ребятишкам. Проверить, караулят ли, думаю, лошадей. Парнишки все. Ненадежное дело, — так же проговорил Никита, чувствуя и сам, как все больше и больше голос выдавал его. — Эх ты, парень, годы, говорю, годы. А старуха-то у меня захотела булок. Вот и пришлось к свояку заглянуть.
Федор Вешкин кивнул на лукошко и будто между прочим попросил:
— Привернем-ка, Орефьич, на коровник.
— Ой, что ты, Федор, зачем идти. Не по пути... ей богу, не вру... От свояка...— испуганно забормотал Никита. Но на коровник все же идти пришлось.
Когда они пришли в молокоприемную, Вешкин строго сказал:
— Ну, вытряхивай, гражданин хороший. Что у тебя
там за пшеничка.
— Не украл ведь... Это старуха моя... От свояка иду... Калины. Вот и мешок, — Никита оглядел маленькими испуганными глазками столпившихся баб и среди них увидел сноху. — Фаинка, знаешь сама, ведь наш мешочек?
Фаина склонилась над мешком.
— Не наш, — колхозная метка. — Неужто колхозная?
Никита тяжело опустился на мешок, словно стараясь прикрыть его полами дубленого полушубка, и застонал.
Бабы, смотря на согнувшегося старика, качали головами.
— Эх, Орефьич, Орефьич. На старости-то лет опозорился.
— Что уж тут, бабы, признаюсь, — бес попутал. Душу только не губите.
— Нечего на беса валить, развязывай давай, — скомандовал Федор Вешкин.
Никита неохотно принялся развязывать; руки его дрожали, не слушались.
— Не колхозная, говорю, свояка Калины,— и, сунув руку в мешок, быстро вытащил ее обратно; на заскорузлой сжатой лодочкой ладони чернела земля. Хлопая глазами, Никита и сам ничего не мог понять.
— Батюшки, от свояка землю тащит, — удивилась Анюшка Серебрушка.
— Жадность-то до чего не доведет!
— Говорю вам, не пшеничка,— оправдывался Никита. — Под огурцы старухе, — и, осклабившись захохотал странным, виновато-дребезжащим смешком.
Всю ночь Никита не спал. «Срам-то какой, хоть не с пшеницей застукали — и то ладно. Но все равно... Теперь
припомнят и Медуницу, и все... Как на людей взгляну? Что скажет Еленка? Не заступится — она такая. Верно Петрован сказал: Не тот жаден, у кого мало, а тот, кто хочет большего. Вот и я погнался за ломтем, да без каравая остался. Дурак! Безмозглый пень! Гнилой... Так тебе, пню безмозглому, и надо... так и надо...»
Вспомнились обрывки нескладной жизни. Как во сне увидел он отца с вожжами в руках. Тот хлестал его я приговаривал: «Запас мешка не дерет!» За что отец учил его, не помнится, но слова на всю жизнь въелись.
Потом он не раз повторял эти слова сам. В голодные годы прятал от людей хлеб, чтобы только не отдать его другим — «запас мешка не дерет!» Может, и зря цеплялся. Ведь не умер же. Прожил без тех девяти возов. Но какая злоба в те годы кипела на душе! Да и теперь еще жалко — свое упустил! Тогда казалось, что во всем виноват не кто иной, как Медуница — не будь его, все бы шло по-старому. И вот собранье, стукнувший о кадку ковш... Господи, зачем я это делал? Хотел с Ионой -остановить жизнь. А разве остановишь жизнь-то! Жизнь-то оказалась мудрее меня, она свое взяла. Ох-х, дурак,
Безголовый пень. Всю жизнь_жадничал. А для чего?
Так вот и умру жадюгой...дурак... Никита вцепился ру-ками в бороду, словно хотел выдрать ее, кряхтел, стонал...
Наутро он встал и, натянув полушубок, молча вышел на двор.
Сквозь сарай в щели проникали лучи только что взошедшего солнца, и золотистые пучки-ленты легли на землю.
Скособочив голову, Никита постоял у телеги, потрогал колесо, откатил в сторону чурбан...
«Дурак безмозглый!» — шептал он, тщетно надеясь найти успокоение.
Разыскав железные, о четыре рога, вилы, Никита с яростью всадил их до черенка в еще не оттаявшую кучу навоза и, поднатужась, хотел было поднять и отнести на огород, как вдруг охнул, схватился за бок и сунулся лицом вниз.
Через полчаса Анисья пошла доить корову и, увидев лежавшего старика, дотронулась до плеча, отшатнулась — Никита был мертв.
Когда это началось, Пчелинцев не знал, но чувствовал, что это становится все сильнее и сильнее.
Впервые он увидел Елену Русанову в день приезда в Огоньково. В тот же день между ними вышла маленькая размолвка: он усомнился в возможности строительства станции, а Елена пристыдила его. Да, это случилось в первый же день, и тогда же его поразила страстная убежденность, решительность этой молодой и на вид такой тихой, даже застенчивой женщины.
А спустя месяц, на берегу Шолги появились первые ряжевые клетки. Ночная смена... веселые смеющиеся девушки и среди них Елена, ловко кидающая землю на транспортер. Вот она запевает песню возле костра, на ней вязаная кофточка, красиво облегающая ее фигуру, голубые глаза мечтательно смотрят вдаль...
Такой Елена чаше всего представлялась Пчелинцеву. Но когда возникло то, новое отношение к ней, та странная робость и радость, которые испытывает он теперь?
Конечно, все можно было бы объяснить просто: он часто встречался с ней, живет в ее доме, видит ее на работе. Не раз в трудные минуты она помогала и ему. Он видел ее и в распутицу, и в мороз, и в метель, разгребающую снег в котловане, скалывающую лед, видел и на партийном собрании, произносящую горячую речь, и на строительной площадке. Он помнит и ледоход, когда Елена едва не погибла.
Все это так. Но разве только этим дорога ему Елена?
Когда она, уходя со стройки, поднималась в гору по желтому сыпучему песку, Пчелинцев втайне от других смотрел ей вслед, потом, как мальчишка, торопился сам в гору и, стараясь не выпустить из виду, провожал ее глазами, подмечая все: и как она поворачивала голову с заплетенными волосами, и как размахивала рукой, и как шагала... Боже мой, как все это для него дорого! Он ловил каждое ее движение, ему нравилась каждая складка ее платья, каждая улыбка... И возвращаясь обратно, он угадывал на песке среди множества следов ее следы — маленькие с вдавленным каблучком, он знал — это ее следы;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92