Особенно он любил вспоминать о цветах и птицах. Иногда Павел Нестерович присядет на нары и заиграет губами: «Твит-твит-твит... тю-тю-тю-тю... виу-ви-ви-ви-ви... ли-фью-фью-тю».
— Какая то птичка поет?— удивлялись пленные,
— Отгадай, какая?
И начиналось отгадывание.
Павел Нестерович улыбался, а потом говорил:
— Это пеночка-весничка. На опушках хвойных лесов живет, в березнячке водится, опять же в зарослях по берегам рек—везде... А вот здесь что-то не примечал-— распугала война, должно быть...— и он вздыхал, тоскуя по своей мирной профессия школьного биолога.
Как-то, придя с работы, он достал из кармана желтенький цветок и, пристально вглядываясь, заговорил, словно перед ним был не цветок, а маленький игрушечный человечек.
— Ничего не испугался: и не холодов, и не войны. Храбрый малый. Молодец! Так и надо — мы хозяева здесь!... Да-да, не они, а мы с тобой!
Яков, взглянув на цветок, обрадовался:
— Да ведь это мать-мачеха! Значит, весна уже!
— Идет-гудет,—- ответил Павел Нестерович.— Птицы и цветы весну на крыльях да на лепестках несут,—и, наклонившись, шепнул:—Через полмесяца и нам пора...
Яков бережно взял цветок и вспомнил Кожухово, отвесный глинистый берег, усеянный вот такими же, как и этот, цветочками мать-мачехи. На душе потеплело, будто он получил из дому долгожданную весточку. Да это, пожалуй, и была самая лучшая весточка о весне, о жизни, о будущих надеждах... Он поднес цветок к лицу, подул на желтенькие лепестки, и они, еще не успевшие повянуть, затрепетали, как живые.
Бывало, не сойдет снег, а у ребятишек уже в кепках горят цветочки. Бабка Марина не раз попрекала: «И зачем вы «мать» рвете, вишь, она, голубушка, проснулась, как ваша мамка, раньше всех». «Мы не мать рвем,—мачеху»,— отвечали ребятишки. «Глупенькие. Не цветок так величают, а зимушку-зиму. Вишь, как еще крутит снегом, злится, ровно мачеха, а на угорчике уже выглянула мать и стоит на одной ножке при золотой сережке. Беречь его надо для лекарства — цепкий цветок, живучий».
— А все же отчего его так прозвали-то? —- заинтересовался Данила.
Павел Нестерович протер концом рубахи стареньше, на веревочке, очки и, надев их, пояснил:
— Цветочек-то, видишь, молоденький, без листьев. Листочки позднее отрастают. Сверху они темно-зеленые, гладкие и холодные, а снизу словно бархатом подбиты, прикоснешься — и будто тебя тронет теплой, ласковой рукой родная матушка.
— Вот как, — удивился Данила. — Это все одно, как моя судьба-собака. То погладит меня, то вывернет наизнанку, аж кости хрустят и свет в глазах меркнет.
— Не то говоришь, — возразил Яков. — Судьба, Данила, в наших руках. Приглядись: для кого земля здесь мать, а для кого и злая мачеха. Партизана здесь каждый кустик приютит, любая балочка укроет, а врага повсюду смерть поджидает.
— Верно, Яков, — согласился Павел Нестерович, — немец-то как бы ни силен был, а все одно, что по каленой плите ходит. На чужой земле ни сна ему нет, ни покою, ни жизни!
— Наши за Липнями опять ухнули немецкий состав под откос. Вот и выходит, Данила, — все у нас в руках: и судьба, и жизнь наша, — сказал в заключение Яков и, бережно положив цветок к окну, достал из тайничка в стене потрепанный клочек карты.
Кажется, все изучено, выверено до мелочей. Не терпится — скорей бы! Грызя корку, Павел Нестерович спросил Якова о его земляке — можно ли верить-то ему? Яков оглядел сидевших и рассказал о Жорже. Все немало удивились: «Жорж —> не только земляк Якову, но и близкий его родственник». Когда Яков сказал, что тот приглашал его вступить в полицаи, Павел Нестерович заметил:
— Служака, видать,
— Не служака, а сволочь порядочная, - не удержался молчаливый Данила.
— Это еще неизвестно, — возразил Павел Нестерович.
— Оно верно: чужая душа потемки.
— Вот и надо уметь заглянуть в эти «потемки», И то, о чем Яков рассказал, пригодится нам. В полицаи, разумеется, ходить не следует. Ты отговорись: дескать, контузия, туговат на ухо... А из глухого, какой же полицай. И не спорь с ним — старайся сблизиться. Понимаешь — сблизиться. То, что ты его обругал — зря, мальчишество.
- Мало этого, я бы еще по морде вдарил,
— Нельзя, Данила. «Играть» надо тонко — в лобовую атаку только мясники на быка ходят...
— Да, играть надо тонко, — согласился Яков и, опустив цветок танкой ножкой в банку с водой, поставил ее в изголовье к свету.
Долго Яков лежал так, не спуская глаз с этого цветка, вспоминая милое детство, свое Кожухово, тропинку от суслоновекой кузницы к деревне—все, все... Потом повернулся на бок и, поманив к себе Павла Нестеровича, припал к его уху:
— Давай команду, Нестерович!
— Нельзя, рано, Яков.
— Думаешь, рано? — и Яков, обхватив сухие плечи старика, припал к колючей щеке. — А чего же медлить? Надо бежать! Бежать надо!
Решение о побеге держали в строгом секрете. Осуществить это было нелегко, и Павел Нестерович подбирал самых надежных людей и только с ними делился своими планами. Их было человек пятнадцать, среди них — Яков, Ефрем Седых, Данила. Всем было дано задание: запасти продуктов дня на три, делать это тайком, незаметно от других.
Бежать решили в субботу, когда обычно начальство лагеря выпивало и нередко отлучалось в ближнюю деревню к женщинам. Была надежда, что так произойдет и на этот раз. Дело упрощалось еще и тем, что в этот день, часов в 12 ночи, как разузнал Яков от Жоржа Ивановича, по случаю ремонта будет выключен ток высокого напряжения в заградительной проволоке и бежать можно не через ворота, как они думали вначале, предварительно подговорив охрану, а тихонько и незаметно через забор, около штабелей леса.
Павел Нестерович сам осмотрел место: лес в четыре наката лежал почти вплотную к забору и в тени его можно было укрыться на некоторое время, доски забора кое-где подгнили и требовалось немного труда, чтобы их снять с гвоздей и раздвинуть. Дальше же было труднее — шло два ряда проволоки, и снова забор. Павел Нестерович решил накануне побега ночью кусачками
перегрызть проволоку и образовать небольшой лаз. Выполнить это задание согласился молчаливый Данила.
Дни ползли медленно, тревога усиливалась. Только Павел Нестерович был спокоен: «В случае провала твердить одно — ничего не знаю».
Накануне Яков запряг лошадь и ожидал на дворе Жоржа Ивановича — они снова собирались ехать за картошкой. Наконец, показался Жорж Иванович; красный, рассерженный, сжимая кулаки, он простонал:
— Гады! Что сделали со мной, что сделали! — а, отогнув шинель и рубашку, он показал свежий багровый рубец на спине.
— Плеткой, что ли, угостили?
— Резиновой, гады!
Жорж Иваиович неуклюже залез в телегу и, схватив вожжи, начал погонять кобылицу. Поднимаясь в гору, он опросил:
— Бежать не собираешься, земляк?
— Как бежать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Какая то птичка поет?— удивлялись пленные,
— Отгадай, какая?
И начиналось отгадывание.
Павел Нестерович улыбался, а потом говорил:
— Это пеночка-весничка. На опушках хвойных лесов живет, в березнячке водится, опять же в зарослях по берегам рек—везде... А вот здесь что-то не примечал-— распугала война, должно быть...— и он вздыхал, тоскуя по своей мирной профессия школьного биолога.
Как-то, придя с работы, он достал из кармана желтенький цветок и, пристально вглядываясь, заговорил, словно перед ним был не цветок, а маленький игрушечный человечек.
— Ничего не испугался: и не холодов, и не войны. Храбрый малый. Молодец! Так и надо — мы хозяева здесь!... Да-да, не они, а мы с тобой!
Яков, взглянув на цветок, обрадовался:
— Да ведь это мать-мачеха! Значит, весна уже!
— Идет-гудет,—- ответил Павел Нестерович.— Птицы и цветы весну на крыльях да на лепестках несут,—и, наклонившись, шепнул:—Через полмесяца и нам пора...
Яков бережно взял цветок и вспомнил Кожухово, отвесный глинистый берег, усеянный вот такими же, как и этот, цветочками мать-мачехи. На душе потеплело, будто он получил из дому долгожданную весточку. Да это, пожалуй, и была самая лучшая весточка о весне, о жизни, о будущих надеждах... Он поднес цветок к лицу, подул на желтенькие лепестки, и они, еще не успевшие повянуть, затрепетали, как живые.
Бывало, не сойдет снег, а у ребятишек уже в кепках горят цветочки. Бабка Марина не раз попрекала: «И зачем вы «мать» рвете, вишь, она, голубушка, проснулась, как ваша мамка, раньше всех». «Мы не мать рвем,—мачеху»,— отвечали ребятишки. «Глупенькие. Не цветок так величают, а зимушку-зиму. Вишь, как еще крутит снегом, злится, ровно мачеха, а на угорчике уже выглянула мать и стоит на одной ножке при золотой сережке. Беречь его надо для лекарства — цепкий цветок, живучий».
— А все же отчего его так прозвали-то? —- заинтересовался Данила.
Павел Нестерович протер концом рубахи стареньше, на веревочке, очки и, надев их, пояснил:
— Цветочек-то, видишь, молоденький, без листьев. Листочки позднее отрастают. Сверху они темно-зеленые, гладкие и холодные, а снизу словно бархатом подбиты, прикоснешься — и будто тебя тронет теплой, ласковой рукой родная матушка.
— Вот как, — удивился Данила. — Это все одно, как моя судьба-собака. То погладит меня, то вывернет наизнанку, аж кости хрустят и свет в глазах меркнет.
— Не то говоришь, — возразил Яков. — Судьба, Данила, в наших руках. Приглядись: для кого земля здесь мать, а для кого и злая мачеха. Партизана здесь каждый кустик приютит, любая балочка укроет, а врага повсюду смерть поджидает.
— Верно, Яков, — согласился Павел Нестерович, — немец-то как бы ни силен был, а все одно, что по каленой плите ходит. На чужой земле ни сна ему нет, ни покою, ни жизни!
— Наши за Липнями опять ухнули немецкий состав под откос. Вот и выходит, Данила, — все у нас в руках: и судьба, и жизнь наша, — сказал в заключение Яков и, бережно положив цветок к окну, достал из тайничка в стене потрепанный клочек карты.
Кажется, все изучено, выверено до мелочей. Не терпится — скорей бы! Грызя корку, Павел Нестерович спросил Якова о его земляке — можно ли верить-то ему? Яков оглядел сидевших и рассказал о Жорже. Все немало удивились: «Жорж —> не только земляк Якову, но и близкий его родственник». Когда Яков сказал, что тот приглашал его вступить в полицаи, Павел Нестерович заметил:
— Служака, видать,
— Не служака, а сволочь порядочная, - не удержался молчаливый Данила.
— Это еще неизвестно, — возразил Павел Нестерович.
— Оно верно: чужая душа потемки.
— Вот и надо уметь заглянуть в эти «потемки», И то, о чем Яков рассказал, пригодится нам. В полицаи, разумеется, ходить не следует. Ты отговорись: дескать, контузия, туговат на ухо... А из глухого, какой же полицай. И не спорь с ним — старайся сблизиться. Понимаешь — сблизиться. То, что ты его обругал — зря, мальчишество.
- Мало этого, я бы еще по морде вдарил,
— Нельзя, Данила. «Играть» надо тонко — в лобовую атаку только мясники на быка ходят...
— Да, играть надо тонко, — согласился Яков и, опустив цветок танкой ножкой в банку с водой, поставил ее в изголовье к свету.
Долго Яков лежал так, не спуская глаз с этого цветка, вспоминая милое детство, свое Кожухово, тропинку от суслоновекой кузницы к деревне—все, все... Потом повернулся на бок и, поманив к себе Павла Нестеровича, припал к его уху:
— Давай команду, Нестерович!
— Нельзя, рано, Яков.
— Думаешь, рано? — и Яков, обхватив сухие плечи старика, припал к колючей щеке. — А чего же медлить? Надо бежать! Бежать надо!
Решение о побеге держали в строгом секрете. Осуществить это было нелегко, и Павел Нестерович подбирал самых надежных людей и только с ними делился своими планами. Их было человек пятнадцать, среди них — Яков, Ефрем Седых, Данила. Всем было дано задание: запасти продуктов дня на три, делать это тайком, незаметно от других.
Бежать решили в субботу, когда обычно начальство лагеря выпивало и нередко отлучалось в ближнюю деревню к женщинам. Была надежда, что так произойдет и на этот раз. Дело упрощалось еще и тем, что в этот день, часов в 12 ночи, как разузнал Яков от Жоржа Ивановича, по случаю ремонта будет выключен ток высокого напряжения в заградительной проволоке и бежать можно не через ворота, как они думали вначале, предварительно подговорив охрану, а тихонько и незаметно через забор, около штабелей леса.
Павел Нестерович сам осмотрел место: лес в четыре наката лежал почти вплотную к забору и в тени его можно было укрыться на некоторое время, доски забора кое-где подгнили и требовалось немного труда, чтобы их снять с гвоздей и раздвинуть. Дальше же было труднее — шло два ряда проволоки, и снова забор. Павел Нестерович решил накануне побега ночью кусачками
перегрызть проволоку и образовать небольшой лаз. Выполнить это задание согласился молчаливый Данила.
Дни ползли медленно, тревога усиливалась. Только Павел Нестерович был спокоен: «В случае провала твердить одно — ничего не знаю».
Накануне Яков запряг лошадь и ожидал на дворе Жоржа Ивановича — они снова собирались ехать за картошкой. Наконец, показался Жорж Иванович; красный, рассерженный, сжимая кулаки, он простонал:
— Гады! Что сделали со мной, что сделали! — а, отогнув шинель и рубашку, он показал свежий багровый рубец на спине.
— Плеткой, что ли, угостили?
— Резиновой, гады!
Жорж Иваиович неуклюже залез в телегу и, схватив вожжи, начал погонять кобылицу. Поднимаясь в гору, он опросил:
— Бежать не собираешься, земляк?
— Как бежать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92