Но вот просветлеет небо и установится солнечная, прямо-таки летняя погода. Так простоит она август, сентябрь и даже прихватит октября. И что удивительно, даже лист на деревьях по-прежнему густой и зеленый; какой бывает только в середине лета, и птицы, позабыв об осени, не хохлятся, не ощипываются, не чистят о перья свои острые клювики, а весело щебечут, с удовольствием склевывая в подлеске спелые ягоды. Нынче же не по обычному рано, еще в середине августа, выпал иней, подбелил землю, подморозил на ольхе листву, она повяла, засохла и начала осыпаться на землю черными, заржавелыми пятаками. Береза была, видимо, немного покрепче — она издали еще казалась зеленой, но уже листья покрывались желто-коричневыми пятнышками-оспинками; так день-другой они держались на ветках, словно все еще боролись с недугом, цеплялись за жизнь, но подсыхающие стерженьки не выдерживали — и листья мягко ложились на землю и там дозревали — желтели.
В один из таких дней, когда в лесу порошило листвой, по полянке прошли две пары ног и смяли мягкий пестрый ковер. Яков и Елена ходили целый день по лесу, почти одновременно примечали грибы, срезали их и клали в общую корзину. Кажется, все было переговорено, но Елена все еще допытывалась у Якова, почему он редко присылал письма, зачем ездил в Вологду. Яков вначале отшучивался, придумывал какие-то несуществующие причины, — и вдруг, неожиданно для себя, рассказал о Рите. Елена молча выслушала Якова, сорвала с березовой ветки желтый листок, подержала на ла-
дони, словно взвешивая его. Дунул ветер, и листок поднялся и трепетно упал к ногам на желтую кучу листьев. Елена тронула листья носком парусиновой туфельки и, не найдя только что упавший и уже затерявшийся листок, с сожалением подумала о случившемся.
— Так я и знала, — с грустью в голосе сказала Елена. — А ты еще не сознавался...
Яков, схватив Елену за руку, уверял, что он ее по-прежнему любит. Но ему казалось, что Лена теперь ему уже не верила и никогда не поверит. Да он и сам не мог хорошенько разобраться — слишком быстро произошло все это. Он только сожалел, что произошло так: не разлюбив одну, полюбил другую, полюбил — и потерял ее. «Может, мне не стоило сейчас рассказывать об этой истории? Но ведь мы давали друг другу слово: говорить
только правду».
Через месяц Яков уехал в Чермоз. Провожая его, Лена спрашивала:
— А письма будешь писать?
Яков вместо ответа сжал руку девушки и, наклонившись, хотел поцеловать, но Лена удержала его.
— Нет-нет... скажи, часто будешь писать?
— Часто, Лена.
— Очень-очень?
И они оба, словно удивленные разговором, засмеялись. И в эту минуту вдруг Яков увидел, как по лицу девушки пробежала тень сомнения, и снова принялся уверять Елену в том, что он по-прежнему любит ее и
будет любить. А еще через месяц Яков покинул и Чермоз — уехал на восток, на одну из пограничных застав.
Зимой к Суслоновым зачастили сваты. Что ни день, у крыльца опять чья-то незнакомая лошадь, запряженная в расписные, с ковровым задком сани. Сватался и продавец из кооперации Родька, и колхозный счетовод Капитон Осотов; не утерпела и Кума Марфида — напросилась в свахи и целый вечер нахваливала Суслоновым своего племянника Ильку Петуховского: парень-то непьющий, негулящий, гармонист, каких на редкость
поискать, к тому же один сын у отца и матери -Еленушка сама большая в доме будет. Никита, слушая словоохотливую сваху, нехотя ронял: «Один сын — без сына, два сына — полсына, три сына — полный сын». Приехал сватом из Теплых Гор лысеющий Хромцов. В драповом пальто, в каракулевой шапке, в черных валенках с галошами. Заготсено... Фаина смотрела на сватов из-за перегородки в отверстие от сучка, шептала:
— Ленушка, милая, не соглашайся— портфельщик. Видишь, как чекает: «Я» да «я». Жизнь не в жизнь будет. Не взлюбишь носастого.
Из всех женихов Хромцов пришелся Никите по душе. По старому обычаю захотелось посмотреть дом жениха. Через день, прихватив жену, он поехал в Теплые Горы. Вернулся обратно подвыпивший, довольный: дом крашеный, банька белая, пчелы, усадьба в низинке, у реки, — полное хозяйство, и каждый день идут денежки, чего ж лучше. Ночью жене сказал:
— Не жених, а дар божий. Ну-кось, обещал со склада кипу-другую сена отпустить. Не испужался, вес в районе имеет, значит...
В следующее воскресенье Хромцов снова навестил Суслоновых. Высыпал на стол кучу мятных конфет, леденцов, подсолнухов. Никита тоже приготовился, сварил бражки. Анисья заняла у Саввахи Мусника свежих щурят, поджарила на сковородке. В деревне из дома в дом забегали бабы, зашептались: у Никиты смотерки.
— Пойдем глазеть жениха, — скомандовала кума Марфида и, переваливаясь толстым задом, первая направилась в проулок, к суслоновскому дому.
Бабы ввалились в избу в тот момент, когда все сидели уже за столом, и Никита, подобрев, угощал будущего зятя. Елена сидела напротив и, опустив глаза, разливала чай. Никто приходу баб не удивился — так принято. Бабы зашептались, заперемигивались, вспыхнул сдержанный смешок. И, словно желая поддержать его, кума Марфида негромко сказала: «Не жених, а чахлое воскресенье». Бабы прыснули, — и в двери... В избе стало тихо. Елена взглянула на жениха: желтое продолговатое лицо, большой с горбиной нос, лысеющий лоб. Снова вспомнила Якова. «Боже мой, что же это делают?!» Не допив чаю, она выбежала в сени, оперлась о столбик. За ней вышел жених.
— Слушайте, — отстраняя его холодные руки, сказала Елена: — Слушайте, если вы уважаете себя — уезжайте...
— Зачем?
— Уезжайте.
— То есть как это?
— Я вам сказала: вот ворота, — и, распахнув двери, с исступленной настойчивостью прошептала: — Прошу вас...
И удивительно: вдруг сваты отступили — за Хромцова не пошла, другим нечего и соваться.
— Вековухой хочешь сидеть, — упрекал Никита дочь, — такого жениха больше и во сне не видать!
— И не надо.
Никита косился, ночью попрекал старуху:
— Потатчица...
— Сама упирается.
— Сама, а ты где? Говорю, за Русанова не отдам.
— Полно, старик, злобиться.
— Не отдам...
Как-то вечером Андрей Русанов зашел к Суслоно-вым. Поздоровался, подсел к Елене.
— Вот что, Лена... колхоз-то наш по зерновым впереди других идет, а по льну отстаем...
Елена, перестав шить, взглянула на председателя колхоза.
— А почему, думаешь, отстаем? — спросил Русанов. Лежавший на печи Никита неслышно прошептал:
«Вот и скажи, почему?» Повернулся, поднял лохматую голову — интересно, в какую сторону разговор пойдет.
— Не умеем лен выхаживать, Андрей Петрович.
— Эх ты, — уже громче заметил Никита. — Выхаживать... — он, покряхтывая, поднялся, сел на край печи.— Выхаживай, не выхаживай — на подзоле не вырастишь.
— А где вырастишь? — спросил Русанов.
— Где?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
В один из таких дней, когда в лесу порошило листвой, по полянке прошли две пары ног и смяли мягкий пестрый ковер. Яков и Елена ходили целый день по лесу, почти одновременно примечали грибы, срезали их и клали в общую корзину. Кажется, все было переговорено, но Елена все еще допытывалась у Якова, почему он редко присылал письма, зачем ездил в Вологду. Яков вначале отшучивался, придумывал какие-то несуществующие причины, — и вдруг, неожиданно для себя, рассказал о Рите. Елена молча выслушала Якова, сорвала с березовой ветки желтый листок, подержала на ла-
дони, словно взвешивая его. Дунул ветер, и листок поднялся и трепетно упал к ногам на желтую кучу листьев. Елена тронула листья носком парусиновой туфельки и, не найдя только что упавший и уже затерявшийся листок, с сожалением подумала о случившемся.
— Так я и знала, — с грустью в голосе сказала Елена. — А ты еще не сознавался...
Яков, схватив Елену за руку, уверял, что он ее по-прежнему любит. Но ему казалось, что Лена теперь ему уже не верила и никогда не поверит. Да он и сам не мог хорошенько разобраться — слишком быстро произошло все это. Он только сожалел, что произошло так: не разлюбив одну, полюбил другую, полюбил — и потерял ее. «Может, мне не стоило сейчас рассказывать об этой истории? Но ведь мы давали друг другу слово: говорить
только правду».
Через месяц Яков уехал в Чермоз. Провожая его, Лена спрашивала:
— А письма будешь писать?
Яков вместо ответа сжал руку девушки и, наклонившись, хотел поцеловать, но Лена удержала его.
— Нет-нет... скажи, часто будешь писать?
— Часто, Лена.
— Очень-очень?
И они оба, словно удивленные разговором, засмеялись. И в эту минуту вдруг Яков увидел, как по лицу девушки пробежала тень сомнения, и снова принялся уверять Елену в том, что он по-прежнему любит ее и
будет любить. А еще через месяц Яков покинул и Чермоз — уехал на восток, на одну из пограничных застав.
Зимой к Суслоновым зачастили сваты. Что ни день, у крыльца опять чья-то незнакомая лошадь, запряженная в расписные, с ковровым задком сани. Сватался и продавец из кооперации Родька, и колхозный счетовод Капитон Осотов; не утерпела и Кума Марфида — напросилась в свахи и целый вечер нахваливала Суслоновым своего племянника Ильку Петуховского: парень-то непьющий, негулящий, гармонист, каких на редкость
поискать, к тому же один сын у отца и матери -Еленушка сама большая в доме будет. Никита, слушая словоохотливую сваху, нехотя ронял: «Один сын — без сына, два сына — полсына, три сына — полный сын». Приехал сватом из Теплых Гор лысеющий Хромцов. В драповом пальто, в каракулевой шапке, в черных валенках с галошами. Заготсено... Фаина смотрела на сватов из-за перегородки в отверстие от сучка, шептала:
— Ленушка, милая, не соглашайся— портфельщик. Видишь, как чекает: «Я» да «я». Жизнь не в жизнь будет. Не взлюбишь носастого.
Из всех женихов Хромцов пришелся Никите по душе. По старому обычаю захотелось посмотреть дом жениха. Через день, прихватив жену, он поехал в Теплые Горы. Вернулся обратно подвыпивший, довольный: дом крашеный, банька белая, пчелы, усадьба в низинке, у реки, — полное хозяйство, и каждый день идут денежки, чего ж лучше. Ночью жене сказал:
— Не жених, а дар божий. Ну-кось, обещал со склада кипу-другую сена отпустить. Не испужался, вес в районе имеет, значит...
В следующее воскресенье Хромцов снова навестил Суслоновых. Высыпал на стол кучу мятных конфет, леденцов, подсолнухов. Никита тоже приготовился, сварил бражки. Анисья заняла у Саввахи Мусника свежих щурят, поджарила на сковородке. В деревне из дома в дом забегали бабы, зашептались: у Никиты смотерки.
— Пойдем глазеть жениха, — скомандовала кума Марфида и, переваливаясь толстым задом, первая направилась в проулок, к суслоновскому дому.
Бабы ввалились в избу в тот момент, когда все сидели уже за столом, и Никита, подобрев, угощал будущего зятя. Елена сидела напротив и, опустив глаза, разливала чай. Никто приходу баб не удивился — так принято. Бабы зашептались, заперемигивались, вспыхнул сдержанный смешок. И, словно желая поддержать его, кума Марфида негромко сказала: «Не жених, а чахлое воскресенье». Бабы прыснули, — и в двери... В избе стало тихо. Елена взглянула на жениха: желтое продолговатое лицо, большой с горбиной нос, лысеющий лоб. Снова вспомнила Якова. «Боже мой, что же это делают?!» Не допив чаю, она выбежала в сени, оперлась о столбик. За ней вышел жених.
— Слушайте, — отстраняя его холодные руки, сказала Елена: — Слушайте, если вы уважаете себя — уезжайте...
— Зачем?
— Уезжайте.
— То есть как это?
— Я вам сказала: вот ворота, — и, распахнув двери, с исступленной настойчивостью прошептала: — Прошу вас...
И удивительно: вдруг сваты отступили — за Хромцова не пошла, другим нечего и соваться.
— Вековухой хочешь сидеть, — упрекал Никита дочь, — такого жениха больше и во сне не видать!
— И не надо.
Никита косился, ночью попрекал старуху:
— Потатчица...
— Сама упирается.
— Сама, а ты где? Говорю, за Русанова не отдам.
— Полно, старик, злобиться.
— Не отдам...
Как-то вечером Андрей Русанов зашел к Суслоно-вым. Поздоровался, подсел к Елене.
— Вот что, Лена... колхоз-то наш по зерновым впереди других идет, а по льну отстаем...
Елена, перестав шить, взглянула на председателя колхоза.
— А почему, думаешь, отстаем? — спросил Русанов. Лежавший на печи Никита неслышно прошептал:
«Вот и скажи, почему?» Повернулся, поднял лохматую голову — интересно, в какую сторону разговор пойдет.
— Не умеем лен выхаживать, Андрей Петрович.
— Эх ты, — уже громче заметил Никита. — Выхаживать... — он, покряхтывая, поднялся, сел на край печи.— Выхаживай, не выхаживай — на подзоле не вырастишь.
— А где вырастишь? — спросил Русанов.
— Где?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92