. то потеплеет, размякнет снег и не по времени, очень рано,. повиснут с крыш хрустальные сосульки; то снова приморозит, и дорога после оттепели становится гладкой и скользкой. «Если по зиме выпадет лето — быть сеногною», — не раз сокрушалась Кузьмовна. «Ничего, маменька, как-нибудь управимся», — отвечала сноха и, вздохнув, садилась за шитье. Приглядываясь к снохе,. Кузьмовна тоже вздыхала: «Эх, молодица, молодица, худеешь... а пошто худеешь — знаю... Все вижу. Не легко-тебе одной-то. Разве сама не жила так-то, не понимаю... Но вот видишь, плохой ли был человек инженер... И любил, кажись, и ухаживал, а не сбылось — не судьба, видать. Сходились бы с Виктором-то Ильичем, что ли... А то и его упустишь...» Старушка уходила в горницу, подолгу разглядывала в большой старинной раме под; стеклом семейные фотографии, утирала глаза. «И не обижайся, Яшенька, соколик мой... Лежишь ты в земельке-
сырой, а ей ведь жить...» Потом, словно желая успокоиться, шла на подволоку, срывала развешенные на веревках красные гроздья рябины, чуть-чуть подернутые изморозью — зимой она бывает сладкая и вкусная. Набрав в фартук ягод, Кузьмовна возвращалась в избу и угощала Елену. Ей хотелось поговорить обо всем со снохой, но она не решалась. Наконец, выглянув в окно, — по Озеру уже давно провешена зимняя дорога, — и заметив какого-то ездового, она спросила:
— Виктор-то Ильич не собирался ныне?
— Нет, не собирался.
— Чего же он не заезжает? Кажись, в прошлое воскресенье был... вторник, среда... три дня минуло как...
— Не каждый же день ездить.
— Не каждый, — вдруг изменив голос, ответила Кузьмовна. — И каждый бы не мешало.
Елена строго взглянула на свекровь.
— И не поглядывай, все вижу. Ихнее дело — только сушить нашего брата. Как доска стала... а отчего?
— Маменька...
— Что маменька, — перебила Кузьмовна. — Вот приедет, и скажу: али сходитесь, али нечего и дорогу торить. Ведь по озеру-то, небось, он протоптал. А толк какой?
Вряд ли Кузьмовна знала, что эти слова было не легко слушать. Елена и сама ждала его уже второй день. Она быстро набросила на себя полушубок, повязала на голову белый шерстяной платок и вышла на улицу.
С тех пор, как Виктор Ильич впервые обнял Елену и поцеловал ее, прошло много дней. Встречаясь, он ласкал ее, называл «своей», а она молчала, медлила с ответом. Ей иногда надоедало это, и она думала: «Поскорей бы уезжал». А когда Виктор Ильич уезжал домой, она жалела, скучала по нему. Так и сейчас. Он был в воскресенье, пил чай. Кузьмовна даже распечатала бутылочку смородиновки. Оставшись наедине с Еленой, он спросил: «Ну, когда же, Елена, будем вместе? И чтобы не так, а насовсем...» Она и на этот раз не ответила. И Ермаков опять уехал ни с чем. Он не сказал, когда приедет снова. Прошло три дня, и Елене стало невмоготу. Она все чаще поглядывала на озеро; можно было бы позвонить по телефону, но она не хотела этого делать: если любит, пусть приезжает сам.
Под вечер, возвращаясь домой из конторы, Елена свернула к Саввахиному дому, спустилась на озеро, дошла до стожьища, будто проверяя, целы ли стога сена и, огорченная и измученная ожиданием, пошла домой. «И ее буду ждать!» — сердилась она. «Не буду», — и снова ждала.
Вечером кто-то постучался.
Это он, он... Елена выбежала в сени и, не спрашивая, открыла дверь. Перед ней в полумраке стоял Ермаков, он распахнул полы мягкого, пахнущего сеном и морозом тулупа и, забрав в него Елену, притянул к себе, поцеловал.
И снова русаковский дом ожил, весело зашипел самовар, зазвенела на кухне посуда, затрещали в печурке березовые полешки и на сковороде заподпрыгивала свежая мелкая рыба, каким-то чудом попавшаяся в Алешкины морды.
Виктор Ильич сидел на диване рядом с Еленой, трогал ее руки, заглядывал в ее глаза. Иногда он упрекал себя: «К лицу ли мне думать об этом, и думать в такие суровые годы?..» Но проснувшееся чувство помимо его воли с каждым днем росло, и при каждой новой встрече с Еленой его охватывала горячая волна. И, словно лишаясь возможности управлять собой, он говорил этой женщине наедине такие милые глупости, от которых потом ему становилось неловко. Он знал — она прощала все, он удивлялся одному, как стойко она держалась перед ним, и даже в самую последнюю минуту она неожиданно становилась сама собой и говорила: «Милый Виктор... обожди, мы еще плохо знаем друг друга». И тогда начиналось то, что всегда начинается у влюбленных — упреки, огорчения, размолвки. Проходят дни — и снова сближение, снова признание, и снова те же милые глупости. «Боже мой, какая мучительная, полная неожиданных радостей и огорчений игра. И как временами от этого бывает приятно, и временами тяжело. Пройдут многие годы, столетия, — такая ли будет любовь? По-прежнему ли будут люди страдать, ожидать на скрипучем снегу встреч, томиться? Или сразу, с первого взгляда, влюбленные протянут друг другу руки? Нет! Пройдут годы и годы, а эти чувства, наверное, останутся прежними...» — думал Ермаков и тушил в пепельнице недокурённую папиросу.
— Вы много курите, Виктор Ильич, — разливая чаи, замечала Елена.
— Разве? Больше не буду, — соглашался он и через несколько минут, забывая свое обещание, снова закуривал.
...Одиннадцать часов...
Двенадцать...
— Елена Никитична, скажите, одно слово: «да» или «нет».
Елена молчала.
Через полчаса Ермаков, проклиная себя, шел по хрустящей дорожке к конюшне.
«Зачем я приезжаю сюда? Она не любит меня, она смеется надо мной... Мальчишка ты, Виктор Ильич, вот ты кто...» — думал он и прибавил шагу.
Конюшня закрыта, слышно, как за дверями дышат колхозные лошади, деловито похрустывая сеном. Виктор Ильич -повернул от конюшни к конторе, в которой светился тусклый, еле приметный огонек.
Но вот его кто-то нагоняет. Он оглянулся и увидел Елену в белой шерстяной шали, наброшенной поверх головы.
— Не ездите, Виктор Ильич! Переночуйте, темень же такая!
Ермаков подошел к молодой женщине, дотронулся до ее руки, придерживавшей у самого подбородка шаль, вздохнул слегка.
Потом он бережно взял под руку Елену и они тихонько пошли обратно по ночной, схваченной морозом улице.
И вот они снова сидят за столом друг против друга, снова говорят то, что давно ими переговорено, но кажется, они говорят все заново.
Уже давно перевалило за полночь, а Ермаков не опал. Не спала за перегородкой и Елена, она слышала, как он ворочался.
«Милый мой, измучила я тебя... да и сама измучилась».
Ей хотелось встать и идти к нему... «Нет, нет, обожди, Лена», — уговаривал другой голос, и она, уткнувшись лицом в подушку, старалась заснуть. Он тоже повернулся, кашлянул; Елена прислушалась и тихонько спросила:
— Вам не холодно?
— ...Спасибо, ничего...
Елена приподнялась с постели, взяла лежавшее на стуле легкое одеяло и, тихонько шагнув за перегородку, бережно накрыла им Ермакова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
сырой, а ей ведь жить...» Потом, словно желая успокоиться, шла на подволоку, срывала развешенные на веревках красные гроздья рябины, чуть-чуть подернутые изморозью — зимой она бывает сладкая и вкусная. Набрав в фартук ягод, Кузьмовна возвращалась в избу и угощала Елену. Ей хотелось поговорить обо всем со снохой, но она не решалась. Наконец, выглянув в окно, — по Озеру уже давно провешена зимняя дорога, — и заметив какого-то ездового, она спросила:
— Виктор-то Ильич не собирался ныне?
— Нет, не собирался.
— Чего же он не заезжает? Кажись, в прошлое воскресенье был... вторник, среда... три дня минуло как...
— Не каждый же день ездить.
— Не каждый, — вдруг изменив голос, ответила Кузьмовна. — И каждый бы не мешало.
Елена строго взглянула на свекровь.
— И не поглядывай, все вижу. Ихнее дело — только сушить нашего брата. Как доска стала... а отчего?
— Маменька...
— Что маменька, — перебила Кузьмовна. — Вот приедет, и скажу: али сходитесь, али нечего и дорогу торить. Ведь по озеру-то, небось, он протоптал. А толк какой?
Вряд ли Кузьмовна знала, что эти слова было не легко слушать. Елена и сама ждала его уже второй день. Она быстро набросила на себя полушубок, повязала на голову белый шерстяной платок и вышла на улицу.
С тех пор, как Виктор Ильич впервые обнял Елену и поцеловал ее, прошло много дней. Встречаясь, он ласкал ее, называл «своей», а она молчала, медлила с ответом. Ей иногда надоедало это, и она думала: «Поскорей бы уезжал». А когда Виктор Ильич уезжал домой, она жалела, скучала по нему. Так и сейчас. Он был в воскресенье, пил чай. Кузьмовна даже распечатала бутылочку смородиновки. Оставшись наедине с Еленой, он спросил: «Ну, когда же, Елена, будем вместе? И чтобы не так, а насовсем...» Она и на этот раз не ответила. И Ермаков опять уехал ни с чем. Он не сказал, когда приедет снова. Прошло три дня, и Елене стало невмоготу. Она все чаще поглядывала на озеро; можно было бы позвонить по телефону, но она не хотела этого делать: если любит, пусть приезжает сам.
Под вечер, возвращаясь домой из конторы, Елена свернула к Саввахиному дому, спустилась на озеро, дошла до стожьища, будто проверяя, целы ли стога сена и, огорченная и измученная ожиданием, пошла домой. «И ее буду ждать!» — сердилась она. «Не буду», — и снова ждала.
Вечером кто-то постучался.
Это он, он... Елена выбежала в сени и, не спрашивая, открыла дверь. Перед ней в полумраке стоял Ермаков, он распахнул полы мягкого, пахнущего сеном и морозом тулупа и, забрав в него Елену, притянул к себе, поцеловал.
И снова русаковский дом ожил, весело зашипел самовар, зазвенела на кухне посуда, затрещали в печурке березовые полешки и на сковороде заподпрыгивала свежая мелкая рыба, каким-то чудом попавшаяся в Алешкины морды.
Виктор Ильич сидел на диване рядом с Еленой, трогал ее руки, заглядывал в ее глаза. Иногда он упрекал себя: «К лицу ли мне думать об этом, и думать в такие суровые годы?..» Но проснувшееся чувство помимо его воли с каждым днем росло, и при каждой новой встрече с Еленой его охватывала горячая волна. И, словно лишаясь возможности управлять собой, он говорил этой женщине наедине такие милые глупости, от которых потом ему становилось неловко. Он знал — она прощала все, он удивлялся одному, как стойко она держалась перед ним, и даже в самую последнюю минуту она неожиданно становилась сама собой и говорила: «Милый Виктор... обожди, мы еще плохо знаем друг друга». И тогда начиналось то, что всегда начинается у влюбленных — упреки, огорчения, размолвки. Проходят дни — и снова сближение, снова признание, и снова те же милые глупости. «Боже мой, какая мучительная, полная неожиданных радостей и огорчений игра. И как временами от этого бывает приятно, и временами тяжело. Пройдут многие годы, столетия, — такая ли будет любовь? По-прежнему ли будут люди страдать, ожидать на скрипучем снегу встреч, томиться? Или сразу, с первого взгляда, влюбленные протянут друг другу руки? Нет! Пройдут годы и годы, а эти чувства, наверное, останутся прежними...» — думал Ермаков и тушил в пепельнице недокурённую папиросу.
— Вы много курите, Виктор Ильич, — разливая чаи, замечала Елена.
— Разве? Больше не буду, — соглашался он и через несколько минут, забывая свое обещание, снова закуривал.
...Одиннадцать часов...
Двенадцать...
— Елена Никитична, скажите, одно слово: «да» или «нет».
Елена молчала.
Через полчаса Ермаков, проклиная себя, шел по хрустящей дорожке к конюшне.
«Зачем я приезжаю сюда? Она не любит меня, она смеется надо мной... Мальчишка ты, Виктор Ильич, вот ты кто...» — думал он и прибавил шагу.
Конюшня закрыта, слышно, как за дверями дышат колхозные лошади, деловито похрустывая сеном. Виктор Ильич -повернул от конюшни к конторе, в которой светился тусклый, еле приметный огонек.
Но вот его кто-то нагоняет. Он оглянулся и увидел Елену в белой шерстяной шали, наброшенной поверх головы.
— Не ездите, Виктор Ильич! Переночуйте, темень же такая!
Ермаков подошел к молодой женщине, дотронулся до ее руки, придерживавшей у самого подбородка шаль, вздохнул слегка.
Потом он бережно взял под руку Елену и они тихонько пошли обратно по ночной, схваченной морозом улице.
И вот они снова сидят за столом друг против друга, снова говорят то, что давно ими переговорено, но кажется, они говорят все заново.
Уже давно перевалило за полночь, а Ермаков не опал. Не спала за перегородкой и Елена, она слышала, как он ворочался.
«Милый мой, измучила я тебя... да и сама измучилась».
Ей хотелось встать и идти к нему... «Нет, нет, обожди, Лена», — уговаривал другой голос, и она, уткнувшись лицом в подушку, старалась заснуть. Он тоже повернулся, кашлянул; Елена прислушалась и тихонько спросила:
— Вам не холодно?
— ...Спасибо, ничего...
Елена приподнялась с постели, взяла лежавшее на стуле легкое одеяло и, тихонько шагнув за перегородку, бережно накрыла им Ермакова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92