Фаина просила его прийти в село. В конце записки писала: «Не придешь — потеряешь навсегда».
Утром Петр встал раньше обычного, несколько встревоженный и бледный, наскоро побрился, одел праздничную одежду, и сказав матери, что его вызывают в сельсовет, спустился под угор и по замерзшему озеру заторопился в Теплые Горы.
Не доходя до села, около стогов, Петр заметил идущую навстречу женщину — это была Фаина. Учащенно заколотилось сердце. Женщина бросилась навстречу и руками обхватила его шею:
— Милый, Петенька, не могу я так...
— Обожди, Фаня. На виду же здесь...
— Пусть, пусть все смотрят, — не унималась она, словно в исступлении. — Пусть смотрят, какая я несчастная!
— Свернем к стожку.
— Куда угодно пойду с тобой, только не оставляй...
Обнявшись, до вечера они просидели под стогом. От сена пахло луговыми травами, чем-то отдаленно напом- лившими о лете, о недавних встречах, поцелуях. И вот они снова вместе. Когда стемнело, они вышли на дорогу и, взявшись рука за руку, пошли в Огоньково.
— Как я зайду к вам, Петя? — спустившись на озеро, спросила Фаня и замедлила шаги.
— Ничего, зайдем, — ободрил Петр и стиснул ее маленький холодный кулачок, и ей вдруг стало не страшно; она чувствовала, что шла не одна, а с человеком, которого она любит больше всех, он не оставит ее, заступится.
Поддерживая Фаипу за руку, Петр вошел в избу и, взглянув сначала на мать, а потом на отца, подшивавшего валенки, сказал:
— Ну вот, мама и тятя, мы и пришли... Знакомьтесь — моя жена.
— Жена-а, — тихонько вполголоса протянула мать и вдруг испугалась, словно сказала лишнее.
Никита поднял на лоб очки, сунул руку в голенище, уколол иглой палец, чертыхнулся, и все еще не понимая, что произошло, мотнул головой хозяйке:
— Анисья......
— Милости просим, говорю, раз жена — милости» просим. Как звать-то?
— Фаня... Фаина Игнатьевна...
Анисья попятилась, неловко опустилась на стул. Никита побледнел, толкнул ногой ящик под лавку и глухо распорядился:
— Ну-к, чего расселась? Ставь самовар.
Никита сначала удивленно присматривался к Фаине, все еще не понимая, как это могло случиться, чтобы замужняя баба убежала от мужа, и прикидывал: «Сивая-лошадь черноволосому покупателю не ко двору. Невестка-то черненькая, а наш рыжий — разные масти не наживут». Через неделю Никита заговорил с невесткой строго и наставительно, и вдруг изумился — та начала не соглашаться с ним, возражать, он скажет слово, а в ответ летит два.
А еще через неделю к Суслоновым заглянули гости, выпили. Раскрасневшаяся, довольная Фаина выскочила из-за стола, вскинула белые руки, приподняла голову, стройная, красивая—и пошла, пошла долбить каблуками широкие крашеные, кое-где уже смывшиеся половицы. Привскочил со стула Петр, — ему бы остановить жену, — а он грохнул сапожищами — и старый дом загудел. Повскакали гости, схватились руками, переплелись, будто ребятишки на лужайке, а в кругу Фаина дробила и дробила каблуками. Вдруг она разорвала круг и выхватила из-за стола свекра, потянула за руку (упереться бы, возразить, но нельзя, нехорошо), и Никита, неуклюжий, ссутулившийся, с длинными руками, очутился в кругу и тоже смешно затопал. Кругом-захлопали в ладоши, запели разными голосами:
Капустка—росада моя, Красна девица—досада моя...
И Никита тоже со всеми тянул:
Ой, капуста, капуста моя...
Наутро Никита удивился, как он допустил в своем дому такое игрище. Когда все ушли, он надел очки, опустился на колени и долго шарил рукой по полу. А.. потом с сожалением прошептал:
— Шибко измолотили пол-то...
Анисья выглянула из-за перегородки, успокоила:
— Вымою — от кипятка отойдет...
— Отойдет, как же. Каблучищами стукали. У зятя-то сплошные гвозди. Вона — издолбил. Наскрозь.
Как бы ни было, но все почувствовали — Фаина? пришлась ко двору.
Никита, несколько побаивающийся снохи, с удовольствием отмечал: «Хоть и языкаста, но зато в руках — не гниет, а горит».
Еленка полюбила сноху. Хотя она была года на три моложе Фаины, но это ничуть не помешало их сближению. Фаина много рассказывала о себе, о своей чуть не подломившейся жизни, а Лена слушала и вспоминала Якова. Он обещал писать, а теперь уже другой месяц не посылал из города весточки.
— Если бы не Петр, сгинула бы... так и изошла бы... как в овражке весенний снежок, — расстилая в лугу лен. как-то призналась Фаина.
Взяв сноп, она сорвала соломенную опояску и, наклонившись, ловко повела за собой темыо-золотистую-дорожку. Следом за ней пошла Лена — она тоже работала быстро, но за Фаиной еле поспевала. Дойдя до-конца, она тихонько спросила:
— С чего у тебя нелады-то пошли с ним?
— С Прокопом-то? Да какие там нелады. Не взлю-била да и только. — Фаина распрямилась, вздохнула.— Высмотрел он меня как-то на гулянке — и бух сватов.-А мама у нас знаешь какая: о Петре вашем и вспоминать не давала. Ну, вот, Прокоп раз приехал с орешками, два... вижу—просватывают. Я в слезы. Вся деревня сбежалась—бабам бы только свадьбу сорвать, хвалят жениха: здоровенный да непьющий — чего тебе надо! А я, дура, думаю — может, и в самом деле слюбится— жить будем. Через неделю пропили меня — и в Высокого. Деревня-то на горе, веселая, выйдешь, бывало, все кругом, как на ладони. А мне тошно от этого. Гляжу— ваш дом-то через реку, рукой подать. Петя, милый, думаю. Не поверишь — все сердце выболело. Приду, лягу с мужем-то... Потрогает он, а я молчу, ровно каменная. И так лежим спина к спине. Разве жизнь это. И вот
решила — либо к вам, либо... да что там вспоминать!
Судьба Фаины о многом заставляла задуматься. Иногда Лена спрашивала себя: «Любовь ли и у меня с Яшей? Может, любовь бывает не такая, какая-нибудь особенная, она еще не пришла ко мне?»
Лена закрывала глаза, и перед ней снова, как наяву, вставал широкоплечий, с русыми, выгоревшими от солн-ца волосами Яшка. Вот она приглаживает волосы рукой, бережно поправляет мягкие пряди, но ветер треплет их, набрасывает на лоб. И при одной мысли о том, что «это не любовь», Лене становилось тоскливо, и она шептала: «Нет-нет, это любовь, это та самая любовь, которая есть на свете». И она молча, втайне от других, берегла волнующее чувство этой любви, терпеливо ждала писем, ждала каникул, ждала самого Якова.
Вряд ли она могла предполагать, что Яков, редко посылавший ей письма, сам ждал их не меньше ее, только ждал.он их в других конвертах, написанных другой рукой, другими чернилами.
Это случилось зимой.
Комсомольский комитет техникума поручил Якову выступить в колхозе с докладом. Яков отправился туда. Разыскав председателя, попросил собрать колхозников. Колхоз небольшой, всего одна деревья; председатель тут же нарядил двух своих сыновей-подростков, и те с колотушками в руках побежали в разные концы деревни оповещать людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Утром Петр встал раньше обычного, несколько встревоженный и бледный, наскоро побрился, одел праздничную одежду, и сказав матери, что его вызывают в сельсовет, спустился под угор и по замерзшему озеру заторопился в Теплые Горы.
Не доходя до села, около стогов, Петр заметил идущую навстречу женщину — это была Фаина. Учащенно заколотилось сердце. Женщина бросилась навстречу и руками обхватила его шею:
— Милый, Петенька, не могу я так...
— Обожди, Фаня. На виду же здесь...
— Пусть, пусть все смотрят, — не унималась она, словно в исступлении. — Пусть смотрят, какая я несчастная!
— Свернем к стожку.
— Куда угодно пойду с тобой, только не оставляй...
Обнявшись, до вечера они просидели под стогом. От сена пахло луговыми травами, чем-то отдаленно напом- лившими о лете, о недавних встречах, поцелуях. И вот они снова вместе. Когда стемнело, они вышли на дорогу и, взявшись рука за руку, пошли в Огоньково.
— Как я зайду к вам, Петя? — спустившись на озеро, спросила Фаня и замедлила шаги.
— Ничего, зайдем, — ободрил Петр и стиснул ее маленький холодный кулачок, и ей вдруг стало не страшно; она чувствовала, что шла не одна, а с человеком, которого она любит больше всех, он не оставит ее, заступится.
Поддерживая Фаипу за руку, Петр вошел в избу и, взглянув сначала на мать, а потом на отца, подшивавшего валенки, сказал:
— Ну вот, мама и тятя, мы и пришли... Знакомьтесь — моя жена.
— Жена-а, — тихонько вполголоса протянула мать и вдруг испугалась, словно сказала лишнее.
Никита поднял на лоб очки, сунул руку в голенище, уколол иглой палец, чертыхнулся, и все еще не понимая, что произошло, мотнул головой хозяйке:
— Анисья......
— Милости просим, говорю, раз жена — милости» просим. Как звать-то?
— Фаня... Фаина Игнатьевна...
Анисья попятилась, неловко опустилась на стул. Никита побледнел, толкнул ногой ящик под лавку и глухо распорядился:
— Ну-к, чего расселась? Ставь самовар.
Никита сначала удивленно присматривался к Фаине, все еще не понимая, как это могло случиться, чтобы замужняя баба убежала от мужа, и прикидывал: «Сивая-лошадь черноволосому покупателю не ко двору. Невестка-то черненькая, а наш рыжий — разные масти не наживут». Через неделю Никита заговорил с невесткой строго и наставительно, и вдруг изумился — та начала не соглашаться с ним, возражать, он скажет слово, а в ответ летит два.
А еще через неделю к Суслоновым заглянули гости, выпили. Раскрасневшаяся, довольная Фаина выскочила из-за стола, вскинула белые руки, приподняла голову, стройная, красивая—и пошла, пошла долбить каблуками широкие крашеные, кое-где уже смывшиеся половицы. Привскочил со стула Петр, — ему бы остановить жену, — а он грохнул сапожищами — и старый дом загудел. Повскакали гости, схватились руками, переплелись, будто ребятишки на лужайке, а в кругу Фаина дробила и дробила каблуками. Вдруг она разорвала круг и выхватила из-за стола свекра, потянула за руку (упереться бы, возразить, но нельзя, нехорошо), и Никита, неуклюжий, ссутулившийся, с длинными руками, очутился в кругу и тоже смешно затопал. Кругом-захлопали в ладоши, запели разными голосами:
Капустка—росада моя, Красна девица—досада моя...
И Никита тоже со всеми тянул:
Ой, капуста, капуста моя...
Наутро Никита удивился, как он допустил в своем дому такое игрище. Когда все ушли, он надел очки, опустился на колени и долго шарил рукой по полу. А.. потом с сожалением прошептал:
— Шибко измолотили пол-то...
Анисья выглянула из-за перегородки, успокоила:
— Вымою — от кипятка отойдет...
— Отойдет, как же. Каблучищами стукали. У зятя-то сплошные гвозди. Вона — издолбил. Наскрозь.
Как бы ни было, но все почувствовали — Фаина? пришлась ко двору.
Никита, несколько побаивающийся снохи, с удовольствием отмечал: «Хоть и языкаста, но зато в руках — не гниет, а горит».
Еленка полюбила сноху. Хотя она была года на три моложе Фаины, но это ничуть не помешало их сближению. Фаина много рассказывала о себе, о своей чуть не подломившейся жизни, а Лена слушала и вспоминала Якова. Он обещал писать, а теперь уже другой месяц не посылал из города весточки.
— Если бы не Петр, сгинула бы... так и изошла бы... как в овражке весенний снежок, — расстилая в лугу лен. как-то призналась Фаина.
Взяв сноп, она сорвала соломенную опояску и, наклонившись, ловко повела за собой темыо-золотистую-дорожку. Следом за ней пошла Лена — она тоже работала быстро, но за Фаиной еле поспевала. Дойдя до-конца, она тихонько спросила:
— С чего у тебя нелады-то пошли с ним?
— С Прокопом-то? Да какие там нелады. Не взлю-била да и только. — Фаина распрямилась, вздохнула.— Высмотрел он меня как-то на гулянке — и бух сватов.-А мама у нас знаешь какая: о Петре вашем и вспоминать не давала. Ну, вот, Прокоп раз приехал с орешками, два... вижу—просватывают. Я в слезы. Вся деревня сбежалась—бабам бы только свадьбу сорвать, хвалят жениха: здоровенный да непьющий — чего тебе надо! А я, дура, думаю — может, и в самом деле слюбится— жить будем. Через неделю пропили меня — и в Высокого. Деревня-то на горе, веселая, выйдешь, бывало, все кругом, как на ладони. А мне тошно от этого. Гляжу— ваш дом-то через реку, рукой подать. Петя, милый, думаю. Не поверишь — все сердце выболело. Приду, лягу с мужем-то... Потрогает он, а я молчу, ровно каменная. И так лежим спина к спине. Разве жизнь это. И вот
решила — либо к вам, либо... да что там вспоминать!
Судьба Фаины о многом заставляла задуматься. Иногда Лена спрашивала себя: «Любовь ли и у меня с Яшей? Может, любовь бывает не такая, какая-нибудь особенная, она еще не пришла ко мне?»
Лена закрывала глаза, и перед ней снова, как наяву, вставал широкоплечий, с русыми, выгоревшими от солн-ца волосами Яшка. Вот она приглаживает волосы рукой, бережно поправляет мягкие пряди, но ветер треплет их, набрасывает на лоб. И при одной мысли о том, что «это не любовь», Лене становилось тоскливо, и она шептала: «Нет-нет, это любовь, это та самая любовь, которая есть на свете». И она молча, втайне от других, берегла волнующее чувство этой любви, терпеливо ждала писем, ждала каникул, ждала самого Якова.
Вряд ли она могла предполагать, что Яков, редко посылавший ей письма, сам ждал их не меньше ее, только ждал.он их в других конвертах, написанных другой рукой, другими чернилами.
Это случилось зимой.
Комсомольский комитет техникума поручил Якову выступить в колхозе с докладом. Яков отправился туда. Разыскав председателя, попросил собрать колхозников. Колхоз небольшой, всего одна деревья; председатель тут же нарядил двух своих сыновей-подростков, и те с колотушками в руках побежали в разные концы деревни оповещать людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92