— На цигарку нет ли у кого, ребя?
— Меняю на пайку! — послышалось с верхних нар.
— Давай, — и Ефрем торопливо стал рыться в своих лохмотьях.
Яков приподнялся, схватил его за руку:
— Не смей! Не смей пайку!
— Преследуют, что ли?
— Дурак... умрешь без хлеба-то... — Яков протянул соседу тряпицу.
— Не умру, сынок... табак будет — не умру... — Ефрем развязал тряпицу, взял дрожащими руками щепоть табаку, бережно свернул цигарку и, затянувшись, подсел к Якову. — Ежли, говорю, есть табак — не умру. По пять суток без пайки обходился.
Ефрем быстро затягивался, жадно глотая дым. Накурившись, он притушил цигарку, а окурок аккуратно завернул в бумажку и спрятал в карман. Потом снова поучающе заговорил:
— И солома помогает от битья. В том-то лагере мы как делали. Обернем себя соломой, а поверх шинель. Подпояшемся — тепло. В случае и лупцевать будут — не так прохватывает: вроде здорово молотят, а получается как по матращу. И кричать надо, ребя... от криков тоже боль сменьшается...
Яков слушал новенького соседа, а сам думал о Володе Капусто. «Какая тут к черту солома... Да разве это выход из положения? Прав был Володя: надо бежать. Пусть будет неудача, все равно надо бежать...» Яков выругался и повернулся к стене. Слова соседа раздражали его.
Ночью Яков почти не спал. В бараке было много больных, одни тяжело стонали, другие в бреду вскакивали с нар и звали о помощи. Новенький что-то бормотал бессвязное. Казалось, он все еще говорил о том, как обернуться соломой и уберечь себя от битья.
Сколько можно передумать за бессонную ночь!
...Чудятся светлые озера. Кажется, за зиму вода в них так отстоялась, что каждое облачко на небе, каждый маленький «барашек» отражаются в этой весенней воде. И кругом чайки... Они взлетают в небо, падают на зеркальную гладь, плещутся... В Огонькове говорили: когда прилетают чайки — зиме возврата нет! И правда — через неделю отчим выезжал в поле, и первая борозда сопровождалась криком чаек. Когда в детстве Яшка приносил отчиму в поле завтрак, он кидал этим птицам хлебные крошки, — и чайки подлетали к его ногам. Пройдет ли эта страшная зима? Рассеется ли дым войны? Сумеет ли он вырваться из этого ада, увидеть чаек на озере, дом с высокой лиственницей под окном, обнять своих родных, Елену?!
И Яков снова вспоминал, как два немецких солдата притащили его в чужой блиндаж.
Село Орлецкое значилось на всех картах, но вместо когда-то красивых домов лежали груды битого кирпича и маячили сломанные снарядами, обгорелые, жалкие деревья. Пять раз на столбике появлялась немецкая надпись , и пять раз она сбрасываласо и заменя-
лась русской: «Орлецкое». Это был неравный, жестокий бой. Он длился несколько дней; наконец, враг не выдержал, отступил. На другой день снова разгорелся бой. Якова ранило. Но он продолжал стрелять из пулемета. Что-то ухнуло, приподняло, отбросило в сторону—и Яков потерял сознание.
Опомнился Яков к вечеру. Он лежал на подтаявшем снегу среди убитых и не мог тронуть ни рукой, ни ногой, казалось, они набухли, одеревенели и пристыли к земле. Кто-то подошел и принялся обшаривать карманы. Чья-то сильная рука приподняла его, встряхнула, и Яков, как в тумане, увидел маленькое, меньше копейки, дуло пистолета. Но тут же чья-то кожаная перчатка отвела пистолет в сторону, и он услышал: «Награда за язык».
Потом допросы, один лагерь, другой...
Однажды в лагере появился какой-то толстый человек в штатском в сопровождении трех офицеров и нескольких солдат. Пленных выстроили на улице сразу после работы. Человек в штатском внимательно осматривал пленных, даже кое-кому заглядывал в рот, словно цыган выбирал лошадь, и наиболее здоровых отводил в сторону. В числе отобранных оказался и Яков Русанов. В тот же день их погрузили на машину и отвезли в Липни.
Помещик Отто Граве, сбежавший в дни Октябрьской революции за границу, теперь уже седой, с отвисшими дряблыми щеками старик, недавно появился в Липнях и поселился в конторе колхоза. Людей для работы в поле не хватало. Стали привлекать пленных. Опираясь на суковатую отполированную палку, он разъяснил вновь прибывшим пленным, что им здесь жить будет лучше, чем в лагере, но дисциплина должна быть тоже военная—так приказал фюрер. Кто не будет слушаться, того без промедления отправят к ангелам,—он поднял суковатую палку и покрутил ею в воздухе. И, правда, здесь было немного лучше, чем в лагере, однако, помещик выгадывал на всем, даже картошку для питания отпускал с весу и велел толочь неочищенной. Это знали местные жители и тайком, с опаской, подкармливали пленных. Однажды молоденькая белокурая девушка передала Якову сверток. В нем был хлеб, небольшой кусочек сала и маленькая записка, в которой она спрашивала, как его зовут и чем ему нужно помочь. Люда,—так звали девушку,—через день пришла снова, и между Яковом и ей завязалась пере-
писка. Люда писала, что она живет в ближнем селе с бабушкой. Отец работал на заводе, потом был схвачен яг угнан немцами в Германию, мать умерла. Девушка писала, что она хотела бы чем-нибудь помочь пленным.
Так прошел месяц... Как-то Яков, Володя Капусто и Данила работали на свинарнике. Во время перекура угрюмый Данила указал на бурно растущую в огороде траву и сказал: «У нас в деревне растет такая же трава,— и, растирая пальцами желтые семечки, похожие на просо, добавил:— Если эти семечки всыпать в ухо свинье, она сдохнет». Володя не утерпел и решил испробовать. Он выбрал самую жирную свинью и, погладив ее, незаметно всыпал семена, потом подошел к другой и сделал то же самое. Не прошло и десяти минут, как свинья страшно закричала и заметалась по свинарнику. Прибежал ветеринар. Пленные замерли: это была игра со смертью. Неужели ветеринар догадается? Свинья, как я пророчил Данила, сдохла. Пришел запыхавшийся помещик и что-то долго кудахтал с ветеринаром. Вдруг закричала другая свинья. Помещик и ветеринар кинулись к ней. Ветеринар что-то вспрыснул ей под кожу и долго говорил с помещиком. Но и вторая свинья сдохла. Помещик приказал выгнать всех свиней на двор и сделать дезинфекцию. Дохлых свиней велели утащить в ров, облить керосином и закопать. Тогда хозяйственный Данила осмелился попросить помещика разрешить им этих свиней использовать для пищи—зачем же пропадать добру. Помещик усмехнулся, подмигнул ветеринару: «Свинья для свиней» и разрешил «слопать»,—отравятся—не беда.
Вскоре среди пленных заговорили о побеге. Яков через Люду достал карту, маленький компас, описание дорога—путь был безлесный, нелегкий, и надо было все хорошенько продумать. Как-то во время заготовки дров они встретили неизвестного человека—он назвался партизаном.
— Что вы торчите здесь?—упрекнул он пленных.— Люди сражаются, а вы дурака валяете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
— Меняю на пайку! — послышалось с верхних нар.
— Давай, — и Ефрем торопливо стал рыться в своих лохмотьях.
Яков приподнялся, схватил его за руку:
— Не смей! Не смей пайку!
— Преследуют, что ли?
— Дурак... умрешь без хлеба-то... — Яков протянул соседу тряпицу.
— Не умру, сынок... табак будет — не умру... — Ефрем развязал тряпицу, взял дрожащими руками щепоть табаку, бережно свернул цигарку и, затянувшись, подсел к Якову. — Ежли, говорю, есть табак — не умру. По пять суток без пайки обходился.
Ефрем быстро затягивался, жадно глотая дым. Накурившись, он притушил цигарку, а окурок аккуратно завернул в бумажку и спрятал в карман. Потом снова поучающе заговорил:
— И солома помогает от битья. В том-то лагере мы как делали. Обернем себя соломой, а поверх шинель. Подпояшемся — тепло. В случае и лупцевать будут — не так прохватывает: вроде здорово молотят, а получается как по матращу. И кричать надо, ребя... от криков тоже боль сменьшается...
Яков слушал новенького соседа, а сам думал о Володе Капусто. «Какая тут к черту солома... Да разве это выход из положения? Прав был Володя: надо бежать. Пусть будет неудача, все равно надо бежать...» Яков выругался и повернулся к стене. Слова соседа раздражали его.
Ночью Яков почти не спал. В бараке было много больных, одни тяжело стонали, другие в бреду вскакивали с нар и звали о помощи. Новенький что-то бормотал бессвязное. Казалось, он все еще говорил о том, как обернуться соломой и уберечь себя от битья.
Сколько можно передумать за бессонную ночь!
...Чудятся светлые озера. Кажется, за зиму вода в них так отстоялась, что каждое облачко на небе, каждый маленький «барашек» отражаются в этой весенней воде. И кругом чайки... Они взлетают в небо, падают на зеркальную гладь, плещутся... В Огонькове говорили: когда прилетают чайки — зиме возврата нет! И правда — через неделю отчим выезжал в поле, и первая борозда сопровождалась криком чаек. Когда в детстве Яшка приносил отчиму в поле завтрак, он кидал этим птицам хлебные крошки, — и чайки подлетали к его ногам. Пройдет ли эта страшная зима? Рассеется ли дым войны? Сумеет ли он вырваться из этого ада, увидеть чаек на озере, дом с высокой лиственницей под окном, обнять своих родных, Елену?!
И Яков снова вспоминал, как два немецких солдата притащили его в чужой блиндаж.
Село Орлецкое значилось на всех картах, но вместо когда-то красивых домов лежали груды битого кирпича и маячили сломанные снарядами, обгорелые, жалкие деревья. Пять раз на столбике появлялась немецкая надпись , и пять раз она сбрасываласо и заменя-
лась русской: «Орлецкое». Это был неравный, жестокий бой. Он длился несколько дней; наконец, враг не выдержал, отступил. На другой день снова разгорелся бой. Якова ранило. Но он продолжал стрелять из пулемета. Что-то ухнуло, приподняло, отбросило в сторону—и Яков потерял сознание.
Опомнился Яков к вечеру. Он лежал на подтаявшем снегу среди убитых и не мог тронуть ни рукой, ни ногой, казалось, они набухли, одеревенели и пристыли к земле. Кто-то подошел и принялся обшаривать карманы. Чья-то сильная рука приподняла его, встряхнула, и Яков, как в тумане, увидел маленькое, меньше копейки, дуло пистолета. Но тут же чья-то кожаная перчатка отвела пистолет в сторону, и он услышал: «Награда за язык».
Потом допросы, один лагерь, другой...
Однажды в лагере появился какой-то толстый человек в штатском в сопровождении трех офицеров и нескольких солдат. Пленных выстроили на улице сразу после работы. Человек в штатском внимательно осматривал пленных, даже кое-кому заглядывал в рот, словно цыган выбирал лошадь, и наиболее здоровых отводил в сторону. В числе отобранных оказался и Яков Русанов. В тот же день их погрузили на машину и отвезли в Липни.
Помещик Отто Граве, сбежавший в дни Октябрьской революции за границу, теперь уже седой, с отвисшими дряблыми щеками старик, недавно появился в Липнях и поселился в конторе колхоза. Людей для работы в поле не хватало. Стали привлекать пленных. Опираясь на суковатую отполированную палку, он разъяснил вновь прибывшим пленным, что им здесь жить будет лучше, чем в лагере, но дисциплина должна быть тоже военная—так приказал фюрер. Кто не будет слушаться, того без промедления отправят к ангелам,—он поднял суковатую палку и покрутил ею в воздухе. И, правда, здесь было немного лучше, чем в лагере, однако, помещик выгадывал на всем, даже картошку для питания отпускал с весу и велел толочь неочищенной. Это знали местные жители и тайком, с опаской, подкармливали пленных. Однажды молоденькая белокурая девушка передала Якову сверток. В нем был хлеб, небольшой кусочек сала и маленькая записка, в которой она спрашивала, как его зовут и чем ему нужно помочь. Люда,—так звали девушку,—через день пришла снова, и между Яковом и ей завязалась пере-
писка. Люда писала, что она живет в ближнем селе с бабушкой. Отец работал на заводе, потом был схвачен яг угнан немцами в Германию, мать умерла. Девушка писала, что она хотела бы чем-нибудь помочь пленным.
Так прошел месяц... Как-то Яков, Володя Капусто и Данила работали на свинарнике. Во время перекура угрюмый Данила указал на бурно растущую в огороде траву и сказал: «У нас в деревне растет такая же трава,— и, растирая пальцами желтые семечки, похожие на просо, добавил:— Если эти семечки всыпать в ухо свинье, она сдохнет». Володя не утерпел и решил испробовать. Он выбрал самую жирную свинью и, погладив ее, незаметно всыпал семена, потом подошел к другой и сделал то же самое. Не прошло и десяти минут, как свинья страшно закричала и заметалась по свинарнику. Прибежал ветеринар. Пленные замерли: это была игра со смертью. Неужели ветеринар догадается? Свинья, как я пророчил Данила, сдохла. Пришел запыхавшийся помещик и что-то долго кудахтал с ветеринаром. Вдруг закричала другая свинья. Помещик и ветеринар кинулись к ней. Ветеринар что-то вспрыснул ей под кожу и долго говорил с помещиком. Но и вторая свинья сдохла. Помещик приказал выгнать всех свиней на двор и сделать дезинфекцию. Дохлых свиней велели утащить в ров, облить керосином и закопать. Тогда хозяйственный Данила осмелился попросить помещика разрешить им этих свиней использовать для пищи—зачем же пропадать добру. Помещик усмехнулся, подмигнул ветеринару: «Свинья для свиней» и разрешил «слопать»,—отравятся—не беда.
Вскоре среди пленных заговорили о побеге. Яков через Люду достал карту, маленький компас, описание дорога—путь был безлесный, нелегкий, и надо было все хорошенько продумать. Как-то во время заготовки дров они встретили неизвестного человека—он назвался партизаном.
— Что вы торчите здесь?—упрекнул он пленных.— Люди сражаются, а вы дурака валяете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92