— И опять к дочке: — Значица, не спросилась отца? А коли не спросилась — снимай тряпку... Снимай, снимай,—и Никита, закусив губу, шагнул к Еленке, большой клешнятой рукой сорвал с шеи галстук и, бросив на колоду, хватил топором. Кончик галстука отскочил и словно окровя-нил пол.
Еленка схватила галстук, подобрала с полу маленький отрубленный кончик и, выскочив на улицу, простоволосая, в ситцевом платьице, бросилась к русановскому дому.
Яшка сидел на печи и, засунув ноги в горячий сухой овес, читал сказку о хитрой лисе и глупом волке. Увидев Еленку, он обрадовался:
— Лезь, Ленка, ко мне. Сказку вместе читать будем. Ох, и забавная же, — но, заметив слезы у подружки, смутился.
Еленка рассказала о случившемся, бережно разгладила галстук на коленях, спросила:
— Что делать-то теперь, Яша?
— Мы сошьем. Нитку выкрасим и сошьем.
Яшка выкрасил нитку красными чернилами и, ра-зыскав в моховом пазу иголку, подал Еленке. Та осторожно, мелкими стежками стала сшивать галстук. За кончив, она слезла с печи и принялась разглаживать галстук на горячем самоваре, как гладила дома ленточки для косичек.
Вскоре галстук был повязан на шею обрадованной Кленки — шов был незаметен, и галстук казался совсем как новенький.
Вечером, при огнях, когда Александра собиралась отвести Еленку домой, девочка попросила:
— А галстук я у вас оставлю, завтра в школу пойду и одену.
Так каждый день Еленка стала надевать галстук в доме у Яшки и, возвращаясь из школы, оставлять его у него же на гвоздике, рядом с портретом Ильича, вырезанным ЯШКИНОЙ мамой из газеты.
Прошла зима. Никита больше не вспоминал ни о галстуке, ни о коммунистах. Иногда он подсаживался к Еленке и, дотрагиваясь до худенького плеча ее, спрашивал:
— Ну, грамотейка, скоро ли дроби будешь считать?— и, вытянув нижнюю губу, загадывал: — Вот молотилка у нас своя. В прошлом году по пуду брали с овина. Нынче урожай другой должен быть. Снегов-то вровень с огородом наставило. Раз хлебов больше, и цена больше. Ну-кось, прикинь, грамотейка, за семь овинов сколь причитается, ежели по полтора взять?
От отца пахло дымом, потом, он тяжело дышал, нетерпеливо теребил клешнятой рукой бороду.
— Ну как, грамотейка? Никак? Выходит, ничего ты не смыслишь. Ни дробей, ни на счетах...
Никита встал и, шагнув к перегородке, сердито дернул цепочку ходиков — старинные часы с намалеванным на циферблате каким-то бравым усатым генералом будто крякнули от удивления и нехотя принялись отсчитывать секунды.
Когда-то Еленка думала, что ее отец самый толковый в деревне, даже добрый. Прошлым летом он привозил с фроловской ярмарки яблоки и «петухов» на меду. Вкуснее таких пряников она и не едала.
Но после того, как отец сорвал с нее галстук, Еленка поняла: нет, он не такой, как все, он другой, какой-то непонятный, чужой. Вон у Яшки и не родной отец, а добрый. Придешь, а он рассказывает о железной дороге, о городах и даже о Ленине.
Он видел его.
Летом к Русановым стали приходить газеты. Яшка рассказал, что их выписал отец, и сейчас почтальон по субботам привозит их и оставляет в соседней деревне у Ефима Пояркова. Говорят, этот Ефим даже сам пишет в газету. Только подписывается он не Поярковым, а Медуницей. И теперь каждую субботу, после обеда, Яшка и Еленка забирались на черемуху, будто за ягодами, а сами нетерпеливо посматривали на Гребешок — не появится ли на горе серая лошадь письмоносца. И как только кто-нибудь выезжал из-за бугра на лошади и поворачивал в Сосновку, Яшка кричал:
— Он-он!
Ребята торопливо спускались с черемухи, бежали в Сосновку за газетой и первыми читали ее. Возвращаясь домой, они торжественно извещали: «Сегодня Медуница опять написал... вот статейка...»
Как-то Еленка попросила отца, чтобы и он выписал газету.
Тот холодно ответил:
— А на что она? Численник на стене висит, и хватит.
Вскоре газету стали ожидать не только Русановы, но и соседи.
Как только Яшка и Еленка приносили ее, к Русановым заходил маленький юркий мужичок Савваха Мусник. Его больше интересовало, что «диется» за границей. И когда он узнавал, что в каком-нибудь далеком Дувре или Бретфорде рабочие забастовали, он восклицал: «Ага, и там, значица, началась революция. Давай, давай, золотки, двигай к мировой!»—и просил Андрея Петровича читать большой лист до конца. По вечерам приходил неразговорчивый черноволосый Матвей Кульков, иногда работавший у Никиты молотобойцем. Этот ни о чем не спрашивал, а слушал все без выбору. После чтения газеты он вставал и многозначительно произносил два коротких слова: «Да, дела-а...» — и, положив
в карман большой кисет для табаку, опустевший за вечер, уходил домой. Иногда «на газетку» наведывалась и говорливая тонкоголосая кума Марфида и требовала последних происшествий. И если «происшествий» не было—никто не утонул, не судился, не взыскивал алиментов, Марфида жаловалась: «Сегодня без антереса газетка» и торопилась домой.
Самым серьезным чтецом из соседей Андрея Русанова был, конечно, Арсентий Злобии, высокий, сухопа рый человек. Ему было не больше сорока пяти, а все считали его стариком. И, действительно, волосы у него были седые, усы большие, пышные, и когда он заходил к Русановым, всегда покашливал. Яшка с уважением и даже с каким-то подобострастием смотрел на этого таинственного человека. Говорили, что Злобин, как и Андрей Петрович, много повидал за свою жизнь. В деревне и теперь еще свежа память о «застрехинской меже».
Был жаркий августовский день. Огоньковцы убирали хлеб со своих полосок. Вдруг разнеслась молва, что местный поп в Нижнем тюле отхватил пол-аршина земли у Матюшки Куликова.
Нижнее поле тянулось вдоль Шолти, и весенние полые воды обильно заносили его илом. Это была лучшая земля, но она не вся принадлежала огоньковцам. Две трети отходили к застрехинской церкви. Поп любил тяжбы и, разбирая старые бумаги, будто бы откопал в них, что межа с общинной землей оказалась не на том месте, гДе сейчас стоял межевой столбик, а несколько правее. Присутствовавший при разговоре церковный сторож подлил масла в огонь: это, дескать, Матюшка огоньков-ский перенес межу. И поп, недолго думая, распорядился: «Припахать к церкви две четверти».
Когда огоньковцы увидели, что застрехинцы припахали две четверти селенской земли прямо с невыжатым ячменем, возмутились. Дело дошло до рукопашной схватки. А молодой тогда Арсентии призвал огоньковцев вооружиться кольями и идти к поповскому дому. В тот же день на застрехинскую межу приехали стражники и арестовали Арсентия Злобина, как зачинщика.
Почти шесть лет пробыл Арсентии на каторге. В революцию он сразу же примкнул к красным частям и полтора года гонялся с винтовкой за Колчаком.
Вернувшись домой, Арсентий стал вести хозяйство по-новому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Еленка схватила галстук, подобрала с полу маленький отрубленный кончик и, выскочив на улицу, простоволосая, в ситцевом платьице, бросилась к русановскому дому.
Яшка сидел на печи и, засунув ноги в горячий сухой овес, читал сказку о хитрой лисе и глупом волке. Увидев Еленку, он обрадовался:
— Лезь, Ленка, ко мне. Сказку вместе читать будем. Ох, и забавная же, — но, заметив слезы у подружки, смутился.
Еленка рассказала о случившемся, бережно разгладила галстук на коленях, спросила:
— Что делать-то теперь, Яша?
— Мы сошьем. Нитку выкрасим и сошьем.
Яшка выкрасил нитку красными чернилами и, ра-зыскав в моховом пазу иголку, подал Еленке. Та осторожно, мелкими стежками стала сшивать галстук. За кончив, она слезла с печи и принялась разглаживать галстук на горячем самоваре, как гладила дома ленточки для косичек.
Вскоре галстук был повязан на шею обрадованной Кленки — шов был незаметен, и галстук казался совсем как новенький.
Вечером, при огнях, когда Александра собиралась отвести Еленку домой, девочка попросила:
— А галстук я у вас оставлю, завтра в школу пойду и одену.
Так каждый день Еленка стала надевать галстук в доме у Яшки и, возвращаясь из школы, оставлять его у него же на гвоздике, рядом с портретом Ильича, вырезанным ЯШКИНОЙ мамой из газеты.
Прошла зима. Никита больше не вспоминал ни о галстуке, ни о коммунистах. Иногда он подсаживался к Еленке и, дотрагиваясь до худенького плеча ее, спрашивал:
— Ну, грамотейка, скоро ли дроби будешь считать?— и, вытянув нижнюю губу, загадывал: — Вот молотилка у нас своя. В прошлом году по пуду брали с овина. Нынче урожай другой должен быть. Снегов-то вровень с огородом наставило. Раз хлебов больше, и цена больше. Ну-кось, прикинь, грамотейка, за семь овинов сколь причитается, ежели по полтора взять?
От отца пахло дымом, потом, он тяжело дышал, нетерпеливо теребил клешнятой рукой бороду.
— Ну как, грамотейка? Никак? Выходит, ничего ты не смыслишь. Ни дробей, ни на счетах...
Никита встал и, шагнув к перегородке, сердито дернул цепочку ходиков — старинные часы с намалеванным на циферблате каким-то бравым усатым генералом будто крякнули от удивления и нехотя принялись отсчитывать секунды.
Когда-то Еленка думала, что ее отец самый толковый в деревне, даже добрый. Прошлым летом он привозил с фроловской ярмарки яблоки и «петухов» на меду. Вкуснее таких пряников она и не едала.
Но после того, как отец сорвал с нее галстук, Еленка поняла: нет, он не такой, как все, он другой, какой-то непонятный, чужой. Вон у Яшки и не родной отец, а добрый. Придешь, а он рассказывает о железной дороге, о городах и даже о Ленине.
Он видел его.
Летом к Русановым стали приходить газеты. Яшка рассказал, что их выписал отец, и сейчас почтальон по субботам привозит их и оставляет в соседней деревне у Ефима Пояркова. Говорят, этот Ефим даже сам пишет в газету. Только подписывается он не Поярковым, а Медуницей. И теперь каждую субботу, после обеда, Яшка и Еленка забирались на черемуху, будто за ягодами, а сами нетерпеливо посматривали на Гребешок — не появится ли на горе серая лошадь письмоносца. И как только кто-нибудь выезжал из-за бугра на лошади и поворачивал в Сосновку, Яшка кричал:
— Он-он!
Ребята торопливо спускались с черемухи, бежали в Сосновку за газетой и первыми читали ее. Возвращаясь домой, они торжественно извещали: «Сегодня Медуница опять написал... вот статейка...»
Как-то Еленка попросила отца, чтобы и он выписал газету.
Тот холодно ответил:
— А на что она? Численник на стене висит, и хватит.
Вскоре газету стали ожидать не только Русановы, но и соседи.
Как только Яшка и Еленка приносили ее, к Русановым заходил маленький юркий мужичок Савваха Мусник. Его больше интересовало, что «диется» за границей. И когда он узнавал, что в каком-нибудь далеком Дувре или Бретфорде рабочие забастовали, он восклицал: «Ага, и там, значица, началась революция. Давай, давай, золотки, двигай к мировой!»—и просил Андрея Петровича читать большой лист до конца. По вечерам приходил неразговорчивый черноволосый Матвей Кульков, иногда работавший у Никиты молотобойцем. Этот ни о чем не спрашивал, а слушал все без выбору. После чтения газеты он вставал и многозначительно произносил два коротких слова: «Да, дела-а...» — и, положив
в карман большой кисет для табаку, опустевший за вечер, уходил домой. Иногда «на газетку» наведывалась и говорливая тонкоголосая кума Марфида и требовала последних происшествий. И если «происшествий» не было—никто не утонул, не судился, не взыскивал алиментов, Марфида жаловалась: «Сегодня без антереса газетка» и торопилась домой.
Самым серьезным чтецом из соседей Андрея Русанова был, конечно, Арсентий Злобии, высокий, сухопа рый человек. Ему было не больше сорока пяти, а все считали его стариком. И, действительно, волосы у него были седые, усы большие, пышные, и когда он заходил к Русановым, всегда покашливал. Яшка с уважением и даже с каким-то подобострастием смотрел на этого таинственного человека. Говорили, что Злобин, как и Андрей Петрович, много повидал за свою жизнь. В деревне и теперь еще свежа память о «застрехинской меже».
Был жаркий августовский день. Огоньковцы убирали хлеб со своих полосок. Вдруг разнеслась молва, что местный поп в Нижнем тюле отхватил пол-аршина земли у Матюшки Куликова.
Нижнее поле тянулось вдоль Шолти, и весенние полые воды обильно заносили его илом. Это была лучшая земля, но она не вся принадлежала огоньковцам. Две трети отходили к застрехинской церкви. Поп любил тяжбы и, разбирая старые бумаги, будто бы откопал в них, что межа с общинной землей оказалась не на том месте, гДе сейчас стоял межевой столбик, а несколько правее. Присутствовавший при разговоре церковный сторож подлил масла в огонь: это, дескать, Матюшка огоньков-ский перенес межу. И поп, недолго думая, распорядился: «Припахать к церкви две четверти».
Когда огоньковцы увидели, что застрехинцы припахали две четверти селенской земли прямо с невыжатым ячменем, возмутились. Дело дошло до рукопашной схватки. А молодой тогда Арсентии призвал огоньковцев вооружиться кольями и идти к поповскому дому. В тот же день на застрехинскую межу приехали стражники и арестовали Арсентия Злобина, как зачинщика.
Почти шесть лет пробыл Арсентии на каторге. В революцию он сразу же примкнул к красным частям и полтора года гонялся с винтовкой за Колчаком.
Вернувшись домой, Арсентий стал вести хозяйство по-новому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92