Наговорившись с сыном, он желал ему и Елене спокойной ночи и, положив трубку, вздыхал: «Трудно так, вместе бы надо жить». А назавтра ехал сам в Огоньково.'Здесь было хорошо, по-домашнему уютно и тепло, и он весь вечер занимался: с сыном, изъясняясь с ним на особом языке звуков.
Ложась спать, Елена жаловалась на трудности в колхозе, на то, что люди уезжают, на заработки, уходят в лес и в колхозе не остаются.
«В лесу тоже люди нужны, — отвечал Виктор Ильич, — лес-то, знаешь, куда идет?»
«А хлеб куда? Мясо?» — спрашивала Елена.
Так разгорался между ними спор, и Кузьмовна, прислушиваясь, не раз беспокоилась: «Батюшки, опять спорят, характерами, что ли, не сошлись?» А наутро она спрашивала сноху: «Отчего серьезен Виктор-то Ильич, здоров ли он? Уж ты, Ленушка, как-нибудь угождай ему...
раненый ведь он, нервный». Елена, не задумываясь, отвечала: «У меня тоже нервы есть, маменька». «Ну, и пусть есть, а ты схорони их в себе, не выказывай». «Да как не нервничать, когда людей недостает... Костька-то сбежал? Сбежал. Катька тоже...» «Пусть, а вы живите мирно, дружно...»
Однажды после обеда, когда Елена убирала со стола посуду, а Кузьмовна укладывала внука спать, на улице показался письмоносец. Он подошел к дому и тихонько постучал в окно. Елена подбежала и открыла створку.
Письмоносец поздоровался и, заметив в избе Кузьмовну, вдруг почему-то смущенно заморгал глазами. Потом подал Елене газеты, помялся и, оглянувшись, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает их, негромко сказал:
— Елена Никитична, можно вас на минутку?.. Наедине сказать.
«Что у него за секреты?» — удивилась Елена и быстро вышла в сени.
— Тут такое дело, — несколько заикаясь, начал письмоносец и полез в сумку. — Письмецо вам, Елена Никитична, лично вручить... как-никак... — он вытащил из сумки розовый треугольничек.
«От кого бы это? Неуж опять от Пчелинцева?» — подумала Елена и взяла письмо, — и вдруг у нее потемнело в глазах.
— Живой? Неужели живой? — чуть слышно прошептала она и ухватилась за перильца. — Яша, родненький... Что я наделала, что надела-ла-а? — Елена опустилась на ступеньки.
Всю ночь Елена и Кузьмовна не сомкнули глаз. Маленький остроконечный треугольничек, так неожиданно вторгнувшийся в дом, сразу изменил в семье сложившуюся обстановку, уже ставшую для обеих женщин привычной. Кроме радости, которая вошла с этим треугольничком в дом и которую женщины так долго ждали и, не дождавшись, поверили горькому известию, принесенному два года назад письмоносцем в этой же кожаной сумке, — кроме этой неожиданной радости, их обеих охватила растерянность.
— Ну, в чем ты виновата? — опрашивала Кузьмовна. — Ведь все знают, как похоронную принесли. И я, старая, сдуру-то совет дала. Чего же убиваться — те-
перь не исправишь... Ежели приедет — сама решай. К кому сердце лежит, того и держись.
— Маменька, разве теперь одна я...
— Сама вижу... От матери не отделишь — куда мать, туда и детеныш. Яков разве против будет — сам без. отца рос.
— Мама...
— Говорю, сама решай, сама...
На другой день Елена написала Якову ответ. Письмо вышло большое, обо всем описала, только о себе — ни слова. Приедет — сам увидит.
Через полмесяца письмо Елены вернулось обратно. В верхнем уголке его размашистым почерком было написано: «Адресат выбыл». И вдруг Елене показалось, что Яков выбыл домой, и вот-вот не сегодня-завтра он постучится в дверь.
«Что я окажу ему... как объясню?»
День за днем прошла неделя, месяц — Яков не появлялся. Не приходили и письма.
«От него ли еще письмо-то было? Может, кто подшутил?» — думала Кузьм овна, и, надев на глаза старенькие очки покойного Петровича, доставала дорогое для нее письмо и медленно, словно желая подольше побыть с «им наедине, перечитывала — письмо было от сына.
«Значит, слава богу, живой; где сейчас соколик, куда, выбыл, почему молчит? Может, в боях уж опять... и кто знает — жив ли теперь?» — не успокаивалась старуха..
А Елена, хотя ничего и не говорила свекрови, но думала иначе. Ей казалось, что Яков обязательно должен приехать домой на побывку. Может быть, он и ехал, но услышав от кого-нибудь о ней, вернулся обратно. И чем больше она думала об этом, тем вероятнее казалось. именно то, о чем она думала: он приезжал и вернулся обратно. «Лучше бы приехал, и я рассказала бы все сама», — и она снова послала письмо Якову с припиской на конверте: «Если выбыл, сообщите куда».
Не дождавшись ответа, Елена решила съездить на-станцию и поговорить со знакомыми, не видал ли кто
Якова. Но на станции никто не видал его, да и трудно заметить, мало ли едет людей. Только буфетчица, молодая и краснощекая, вздохнув, с нескрываемым сожалением, сообщила:
— Проезжал какой-то военный... Сошел с поезда, заказал водки и бутерброд. Потом кружку пива. Потом опять водки. Я и говорю: молодой человек, не лишка лиг тебе. А он, недолго думая, как хватит костылем по витрине — у меня и глаза на лоб. Милиция, конечно, тут как-тут... Схватили его, связали... буйственный очень. А через день, смотрю, он опять здесь. Опять водки просил, потом пива. Сидел вон тут за столиком — и что ты думаешь — плакал. А потом подошел ко мне, и эдак взял за руку и извинился. Грубо, говорит, поступил с буфетом, невежественно. Уезжаю, дескать, не поминайте лихом. И вот видишь, — буфетчица протянула полную руку, перехваченную витой под золото браслеткой, и указала на маленькие, с сверкающим циферблатом часики: — Не брала, а повесил. Мне, говорит, сейчас ничего не жалко.
— И уехал?
— И уехал, милая, — вздохнула буфетчица... — На том же вечернем поезде и уехал.
«Он... Это он был», — решила Елена.
— А какой на вид?
— Собой-то? Обыкновенный... Черноватый, кажется, прихрамывал немножко. Теперь кто не хромает, милая. А глаза... такие внимательные глаза: карие-прекарие. Так в душу и западают. Очень даже понимающие глаза. И тоска в них глубокая, и чувство...
«Да, это был он, он был... узнал обо мне — и уехал обратно», — окончательно решила Елена и, поблагодарят буфетчицу, вышла, уставшая и опустошенная. «Я сама погубила его, сама не допустила до дому».
— Погадаем, молодица, погадаем. По глазам вижу, горечь большая... Правду скажу, — преградив путь, вдруг остановила Елену на углу цыганка с серебряными кольцами в ушах. За длинный с яркими нашивками сарафан, почти тащившийся по земле, держались два черноглазых цыганенка лет четырех-пяти и в свою очередь протяжно тянули:
— Тай тенешку, тетенька... Колесом пройдусь, на голове ершики гнуть буду...
— Не жалей младенцам, не жалей, молодица, счастье-то у тебя все еще впереди... Всю правду скажу...
— Правду? — прошептала Елена. — Правду я знаю и без тебя—работать надо!
— Работать? — повторила цыганка и быстро-быстро заговорила, словно заклинание: — Цыган, как птица, не жнет, не пашет, а сыт бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Ложась спать, Елена жаловалась на трудности в колхозе, на то, что люди уезжают, на заработки, уходят в лес и в колхозе не остаются.
«В лесу тоже люди нужны, — отвечал Виктор Ильич, — лес-то, знаешь, куда идет?»
«А хлеб куда? Мясо?» — спрашивала Елена.
Так разгорался между ними спор, и Кузьмовна, прислушиваясь, не раз беспокоилась: «Батюшки, опять спорят, характерами, что ли, не сошлись?» А наутро она спрашивала сноху: «Отчего серьезен Виктор-то Ильич, здоров ли он? Уж ты, Ленушка, как-нибудь угождай ему...
раненый ведь он, нервный». Елена, не задумываясь, отвечала: «У меня тоже нервы есть, маменька». «Ну, и пусть есть, а ты схорони их в себе, не выказывай». «Да как не нервничать, когда людей недостает... Костька-то сбежал? Сбежал. Катька тоже...» «Пусть, а вы живите мирно, дружно...»
Однажды после обеда, когда Елена убирала со стола посуду, а Кузьмовна укладывала внука спать, на улице показался письмоносец. Он подошел к дому и тихонько постучал в окно. Елена подбежала и открыла створку.
Письмоносец поздоровался и, заметив в избе Кузьмовну, вдруг почему-то смущенно заморгал глазами. Потом подал Елене газеты, помялся и, оглянувшись, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает их, негромко сказал:
— Елена Никитична, можно вас на минутку?.. Наедине сказать.
«Что у него за секреты?» — удивилась Елена и быстро вышла в сени.
— Тут такое дело, — несколько заикаясь, начал письмоносец и полез в сумку. — Письмецо вам, Елена Никитична, лично вручить... как-никак... — он вытащил из сумки розовый треугольничек.
«От кого бы это? Неуж опять от Пчелинцева?» — подумала Елена и взяла письмо, — и вдруг у нее потемнело в глазах.
— Живой? Неужели живой? — чуть слышно прошептала она и ухватилась за перильца. — Яша, родненький... Что я наделала, что надела-ла-а? — Елена опустилась на ступеньки.
Всю ночь Елена и Кузьмовна не сомкнули глаз. Маленький остроконечный треугольничек, так неожиданно вторгнувшийся в дом, сразу изменил в семье сложившуюся обстановку, уже ставшую для обеих женщин привычной. Кроме радости, которая вошла с этим треугольничком в дом и которую женщины так долго ждали и, не дождавшись, поверили горькому известию, принесенному два года назад письмоносцем в этой же кожаной сумке, — кроме этой неожиданной радости, их обеих охватила растерянность.
— Ну, в чем ты виновата? — опрашивала Кузьмовна. — Ведь все знают, как похоронную принесли. И я, старая, сдуру-то совет дала. Чего же убиваться — те-
перь не исправишь... Ежели приедет — сама решай. К кому сердце лежит, того и держись.
— Маменька, разве теперь одна я...
— Сама вижу... От матери не отделишь — куда мать, туда и детеныш. Яков разве против будет — сам без. отца рос.
— Мама...
— Говорю, сама решай, сама...
На другой день Елена написала Якову ответ. Письмо вышло большое, обо всем описала, только о себе — ни слова. Приедет — сам увидит.
Через полмесяца письмо Елены вернулось обратно. В верхнем уголке его размашистым почерком было написано: «Адресат выбыл». И вдруг Елене показалось, что Яков выбыл домой, и вот-вот не сегодня-завтра он постучится в дверь.
«Что я окажу ему... как объясню?»
День за днем прошла неделя, месяц — Яков не появлялся. Не приходили и письма.
«От него ли еще письмо-то было? Может, кто подшутил?» — думала Кузьм овна, и, надев на глаза старенькие очки покойного Петровича, доставала дорогое для нее письмо и медленно, словно желая подольше побыть с «им наедине, перечитывала — письмо было от сына.
«Значит, слава богу, живой; где сейчас соколик, куда, выбыл, почему молчит? Может, в боях уж опять... и кто знает — жив ли теперь?» — не успокаивалась старуха..
А Елена, хотя ничего и не говорила свекрови, но думала иначе. Ей казалось, что Яков обязательно должен приехать домой на побывку. Может быть, он и ехал, но услышав от кого-нибудь о ней, вернулся обратно. И чем больше она думала об этом, тем вероятнее казалось. именно то, о чем она думала: он приезжал и вернулся обратно. «Лучше бы приехал, и я рассказала бы все сама», — и она снова послала письмо Якову с припиской на конверте: «Если выбыл, сообщите куда».
Не дождавшись ответа, Елена решила съездить на-станцию и поговорить со знакомыми, не видал ли кто
Якова. Но на станции никто не видал его, да и трудно заметить, мало ли едет людей. Только буфетчица, молодая и краснощекая, вздохнув, с нескрываемым сожалением, сообщила:
— Проезжал какой-то военный... Сошел с поезда, заказал водки и бутерброд. Потом кружку пива. Потом опять водки. Я и говорю: молодой человек, не лишка лиг тебе. А он, недолго думая, как хватит костылем по витрине — у меня и глаза на лоб. Милиция, конечно, тут как-тут... Схватили его, связали... буйственный очень. А через день, смотрю, он опять здесь. Опять водки просил, потом пива. Сидел вон тут за столиком — и что ты думаешь — плакал. А потом подошел ко мне, и эдак взял за руку и извинился. Грубо, говорит, поступил с буфетом, невежественно. Уезжаю, дескать, не поминайте лихом. И вот видишь, — буфетчица протянула полную руку, перехваченную витой под золото браслеткой, и указала на маленькие, с сверкающим циферблатом часики: — Не брала, а повесил. Мне, говорит, сейчас ничего не жалко.
— И уехал?
— И уехал, милая, — вздохнула буфетчица... — На том же вечернем поезде и уехал.
«Он... Это он был», — решила Елена.
— А какой на вид?
— Собой-то? Обыкновенный... Черноватый, кажется, прихрамывал немножко. Теперь кто не хромает, милая. А глаза... такие внимательные глаза: карие-прекарие. Так в душу и западают. Очень даже понимающие глаза. И тоска в них глубокая, и чувство...
«Да, это был он, он был... узнал обо мне — и уехал обратно», — окончательно решила Елена и, поблагодарят буфетчицу, вышла, уставшая и опустошенная. «Я сама погубила его, сама не допустила до дому».
— Погадаем, молодица, погадаем. По глазам вижу, горечь большая... Правду скажу, — преградив путь, вдруг остановила Елену на углу цыганка с серебряными кольцами в ушах. За длинный с яркими нашивками сарафан, почти тащившийся по земле, держались два черноглазых цыганенка лет четырех-пяти и в свою очередь протяжно тянули:
— Тай тенешку, тетенька... Колесом пройдусь, на голове ершики гнуть буду...
— Не жалей младенцам, не жалей, молодица, счастье-то у тебя все еще впереди... Всю правду скажу...
— Правду? — прошептала Елена. — Правду я знаю и без тебя—работать надо!
— Работать? — повторила цыганка и быстро-быстро заговорила, словно заклинание: — Цыган, как птица, не жнет, не пашет, а сыт бывает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92