Еленка — на печь,, а Петька нырнул на кухню — мухоморный рыжик хитрый, он знает — мать сжалится, накормит его.
Уже давно кончили обедать, старшие оделись и разошлись по своим делам, а Еленке с печи сойти никак нельзя — отец на лавке подшивает валенки и зорко следит за провинившимися. Еленка накрылась отцовским полушубком; скорей бы вырасти, стать большой, как кре-стна Катя. Она красивая, добрая, толковая. И работница — поискать такую; даже отец, и тот частенько хвалит ее. Не как Тимоня. Тот хоть и красивый, а злой. Его все не любят.
Вечером приехал Иона Федосеич. Сбросив с себя тулуп с большим, черным длинношерстным воротником, он поздоровался со всеми за руку, кроме Еленки — ее на
печи не заметил, сел к столу. Отец выставил бутылку самогону. Они долго сидели и о чем-то почти шепотом говорили.
Отец иногда тяжело вздыхал, гость наклонялся к нему, говорил быстро-быстро, размахивал руками, неосторожно зацепляя стол, ронял что-то на пол.
— Ничего, стакан не хрустальный, — успокаивал отец гостя и пыхтя подбирал с полу осколки.
— Дак вот, — после молчания сказал Иона, — надо выждать, пока не стихнет шумиха...
— А вдруг?
— Чего вдруг? — Иона прищелкнул языком. — Не давал я тебе — и все. Молчок. У меня порошки не на учете. Сколь хошь накручу.
Еленка приподняла голову, насторожилась.
— Я ведь из ковша сам пил. После меня Медуница-то... Ну-к, могут докопаться.
— Ребенок ты... бородатый ребенок. Следователю только бы запутать нас и — на секундер. А ты не сознавайся. Крепи язык, вырви его.
Они замолчали. Слышно было, как тикали ходики да сопел сизым носом гость. Отец тяжело вздохнул:
— Все одно докопаются. Ведь я всыпал в ковш-то... Еленка стиснула маленькие кулачки и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала — тихо, без слез.
Народный дом переполнен. Люди не вместились в зал, толпились в коридоре, вытягивались на носках. На лицах — ни одной улыбки, все серьезны, строги; даже ребятишки, сумевшие протиснуться вперед, и те насто рожились.
Полгода смерть селькора Ефима Медуницы была загадкой. Многие строили свои предположения, верили слухам, и вот сегодня должно все раскрыться: на скамье подсудимых сидят виновники преступления. Присутствующие с любопытством разглядывают сидящих,— видны одни затылки — бритые, стриженые, взлохмаченные.
Председатель выездного суда — высокий, седоволосый человек поднялся из-за стола, накрытого красной скатертью, что-то сказал, но слов не слышно, они глохнут в переполненном зале.
— Ти-ш-ш... Тиш-ш-ше, — проносится по залу, и это настойчивое требование самого зала воцаряет тишину. И вдруг перед людьми вырос узкоплечий, с бритым, словно отполированным затылком, человек.
— Батюшки, да ведь это хвершал наш.
На бабу в цветном платке кто-то недовольно цыкнул, та втянула голову в плечи, виновато заморгала глазами. Фельдшер Иона Башлыков стоял в своем рыжем, городского покроя, драповом пальто и, опустив голову, что-то невнятно бормотал.
По залу пронеслось:
— Не сознается, гад...
Встал второй подсудимый — широкоплечий, слегка ссутулившийся, в теплом не по сезону полушубке. Голова острижена под машинку и казалась остроконечной, маленькой. Но стоило повернуть ее, и все узнали по тяжелым скулам Никиту. Он отвернулся от Ионы, зябко подернул плечами. Председатель суда уже в третий раз спрашивал подсудимого, признает ли он себя виновным. Но Никита, будто не понимая вопроса, молчал.
— Глухой, что ли?
— Притворяется.
Судья призвал к порядку. Никита, сминая затасканный картуз, исподлобья взглянул на сидевшего рядом раскрасневшегося братана:
— Провергаю... вс.е провергаю.
И вот поднялась третья подсудимая — Кузьмовна. Она сгорбилась, похудела. Поправила на голове серенький в клетку полушалок, громко сказала:
— Неповинна, граждане судьи. Богом клянусь, неповинна, — и снова, как на следствии, она рассказала о том, как на собрании Ефим Медуница попросил пить и она подала квасу.—Вот в этом ковшике, который лежит на столе, и подала. Но ведь квас-то был свежий, все пили, — и Кузьмовна оглянулась, желая найти знакомых, которые подтвердили бы ее слова. И среди переполненного зала она узнала мужа: — Андрей, и ты ведь пил.
Кто-то тяжело вздохнул. Кто-то невнятно пробурчал, с досадой выругался.
— Хоть судите, хоть милуйте, неповинна, граждане судьи.
— А ковш-то чей? — завертелся Иона и, вскочив, протянул к судье руку: — Вопросик... Разрешите вопросик. Расскажи суду, гражданка Русанова, какой давности был этот квас? И была ли в том бочонке поверх всего прочего плесень, то есть поясняю, граждане судьи,— грибок?
— Какие там грибы...
— Не грибы, а «грибок»... спорродической грибок...
— Не было ничего.
— Золотки, да я же в аккурат пил этот квас и, слава богу, живехонек.
— Гражданин, вас не спрашивают, — предупредил непоседливого Мусника судья.
— Молчу, золотко, молчу. Тольки говорю — утроба-то не болела... Ведь это же все знают... Другой раз...
Но тут какой-то парень дернул словоохотливого Мусника за руку, и тот смолк.
Один за другим свидетели подходили к столу, обтянутому красной скатертью, и отвечали на вопросы. Одни рассказывали подолгу и обстоятельно, стараясь докопаться до истины, другие коротко, наспех, — но все сходились в одном — от кваса человек умереть не мог.
— Пригласите свидетельницу Елену Суслонову, — попросил судья.
Все переглянулись. По рядам пошел легкий шумок.
— Это Никишина дочка?
— Интересно, что заговорит.
Люди расступились, и в проходе между скамеек показалась невысокая, худенькая девочка в вязаной старой кофточке, из-под которой выглядывал пионерский галстук. Она подошла к столу и взглянула в душный, переполненный зал. Среди людей она не видела ни отца, ни Ионы, не было и тети Кузьмовны. На нее смотрели незнакомые люди и, казалось, ждали от нее чего-то особенного. Еленка повела глазами — и вдруг напротив себя, на скамье, в бритоголовом бородатом человеке угнала изменившегося, постаревшего отца. И все, что думала она сказать, неожиданно вылетело из головы.
«Если трудно будет, девочка, очень трудно, как ты будешь поступать? Ну, отвечай же, как?» — но Еленка мслчала. Склоненная голова, опущенные руки, все ее хрупкое тело, казалось, говорили: «Мне трудно... Очень трудно...»
— Если не знаешь, так и скажи, — послышался голос Ионы.
Еленка словно очнулась, взглянула на краснолицего бритоголового Иону и вдруг, выпрямившись, почти крикнула:
— Все знаю. Не тетя Кузьмовна отравила, а ты, ты с отцом... Я слышала, как ты уговаривал его...
Еленка, сжимая выбившийся из-под кофточки кончик галстука, захлебываясь от волнения, зачастила:
— Это ты уговорил отца высыпать порошок... — и вдруг глаза Еленки встретились с глазами отца, и она смолкла, —- по лицу его текли слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Уже давно кончили обедать, старшие оделись и разошлись по своим делам, а Еленке с печи сойти никак нельзя — отец на лавке подшивает валенки и зорко следит за провинившимися. Еленка накрылась отцовским полушубком; скорей бы вырасти, стать большой, как кре-стна Катя. Она красивая, добрая, толковая. И работница — поискать такую; даже отец, и тот частенько хвалит ее. Не как Тимоня. Тот хоть и красивый, а злой. Его все не любят.
Вечером приехал Иона Федосеич. Сбросив с себя тулуп с большим, черным длинношерстным воротником, он поздоровался со всеми за руку, кроме Еленки — ее на
печи не заметил, сел к столу. Отец выставил бутылку самогону. Они долго сидели и о чем-то почти шепотом говорили.
Отец иногда тяжело вздыхал, гость наклонялся к нему, говорил быстро-быстро, размахивал руками, неосторожно зацепляя стол, ронял что-то на пол.
— Ничего, стакан не хрустальный, — успокаивал отец гостя и пыхтя подбирал с полу осколки.
— Дак вот, — после молчания сказал Иона, — надо выждать, пока не стихнет шумиха...
— А вдруг?
— Чего вдруг? — Иона прищелкнул языком. — Не давал я тебе — и все. Молчок. У меня порошки не на учете. Сколь хошь накручу.
Еленка приподняла голову, насторожилась.
— Я ведь из ковша сам пил. После меня Медуница-то... Ну-к, могут докопаться.
— Ребенок ты... бородатый ребенок. Следователю только бы запутать нас и — на секундер. А ты не сознавайся. Крепи язык, вырви его.
Они замолчали. Слышно было, как тикали ходики да сопел сизым носом гость. Отец тяжело вздохнул:
— Все одно докопаются. Ведь я всыпал в ковш-то... Еленка стиснула маленькие кулачки и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала — тихо, без слез.
Народный дом переполнен. Люди не вместились в зал, толпились в коридоре, вытягивались на носках. На лицах — ни одной улыбки, все серьезны, строги; даже ребятишки, сумевшие протиснуться вперед, и те насто рожились.
Полгода смерть селькора Ефима Медуницы была загадкой. Многие строили свои предположения, верили слухам, и вот сегодня должно все раскрыться: на скамье подсудимых сидят виновники преступления. Присутствующие с любопытством разглядывают сидящих,— видны одни затылки — бритые, стриженые, взлохмаченные.
Председатель выездного суда — высокий, седоволосый человек поднялся из-за стола, накрытого красной скатертью, что-то сказал, но слов не слышно, они глохнут в переполненном зале.
— Ти-ш-ш... Тиш-ш-ше, — проносится по залу, и это настойчивое требование самого зала воцаряет тишину. И вдруг перед людьми вырос узкоплечий, с бритым, словно отполированным затылком, человек.
— Батюшки, да ведь это хвершал наш.
На бабу в цветном платке кто-то недовольно цыкнул, та втянула голову в плечи, виновато заморгала глазами. Фельдшер Иона Башлыков стоял в своем рыжем, городского покроя, драповом пальто и, опустив голову, что-то невнятно бормотал.
По залу пронеслось:
— Не сознается, гад...
Встал второй подсудимый — широкоплечий, слегка ссутулившийся, в теплом не по сезону полушубке. Голова острижена под машинку и казалась остроконечной, маленькой. Но стоило повернуть ее, и все узнали по тяжелым скулам Никиту. Он отвернулся от Ионы, зябко подернул плечами. Председатель суда уже в третий раз спрашивал подсудимого, признает ли он себя виновным. Но Никита, будто не понимая вопроса, молчал.
— Глухой, что ли?
— Притворяется.
Судья призвал к порядку. Никита, сминая затасканный картуз, исподлобья взглянул на сидевшего рядом раскрасневшегося братана:
— Провергаю... вс.е провергаю.
И вот поднялась третья подсудимая — Кузьмовна. Она сгорбилась, похудела. Поправила на голове серенький в клетку полушалок, громко сказала:
— Неповинна, граждане судьи. Богом клянусь, неповинна, — и снова, как на следствии, она рассказала о том, как на собрании Ефим Медуница попросил пить и она подала квасу.—Вот в этом ковшике, который лежит на столе, и подала. Но ведь квас-то был свежий, все пили, — и Кузьмовна оглянулась, желая найти знакомых, которые подтвердили бы ее слова. И среди переполненного зала она узнала мужа: — Андрей, и ты ведь пил.
Кто-то тяжело вздохнул. Кто-то невнятно пробурчал, с досадой выругался.
— Хоть судите, хоть милуйте, неповинна, граждане судьи.
— А ковш-то чей? — завертелся Иона и, вскочив, протянул к судье руку: — Вопросик... Разрешите вопросик. Расскажи суду, гражданка Русанова, какой давности был этот квас? И была ли в том бочонке поверх всего прочего плесень, то есть поясняю, граждане судьи,— грибок?
— Какие там грибы...
— Не грибы, а «грибок»... спорродической грибок...
— Не было ничего.
— Золотки, да я же в аккурат пил этот квас и, слава богу, живехонек.
— Гражданин, вас не спрашивают, — предупредил непоседливого Мусника судья.
— Молчу, золотко, молчу. Тольки говорю — утроба-то не болела... Ведь это же все знают... Другой раз...
Но тут какой-то парень дернул словоохотливого Мусника за руку, и тот смолк.
Один за другим свидетели подходили к столу, обтянутому красной скатертью, и отвечали на вопросы. Одни рассказывали подолгу и обстоятельно, стараясь докопаться до истины, другие коротко, наспех, — но все сходились в одном — от кваса человек умереть не мог.
— Пригласите свидетельницу Елену Суслонову, — попросил судья.
Все переглянулись. По рядам пошел легкий шумок.
— Это Никишина дочка?
— Интересно, что заговорит.
Люди расступились, и в проходе между скамеек показалась невысокая, худенькая девочка в вязаной старой кофточке, из-под которой выглядывал пионерский галстук. Она подошла к столу и взглянула в душный, переполненный зал. Среди людей она не видела ни отца, ни Ионы, не было и тети Кузьмовны. На нее смотрели незнакомые люди и, казалось, ждали от нее чего-то особенного. Еленка повела глазами — и вдруг напротив себя, на скамье, в бритоголовом бородатом человеке угнала изменившегося, постаревшего отца. И все, что думала она сказать, неожиданно вылетело из головы.
«Если трудно будет, девочка, очень трудно, как ты будешь поступать? Ну, отвечай же, как?» — но Еленка мслчала. Склоненная голова, опущенные руки, все ее хрупкое тело, казалось, говорили: «Мне трудно... Очень трудно...»
— Если не знаешь, так и скажи, — послышался голос Ионы.
Еленка словно очнулась, взглянула на краснолицего бритоголового Иону и вдруг, выпрямившись, почти крикнула:
— Все знаю. Не тетя Кузьмовна отравила, а ты, ты с отцом... Я слышала, как ты уговаривал его...
Еленка, сжимая выбившийся из-под кофточки кончик галстука, захлебываясь от волнения, зачастила:
— Это ты уговорил отца высыпать порошок... — и вдруг глаза Еленки встретились с глазами отца, и она смолкла, —- по лицу его текли слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92