Нужна мне. Писать буду, — и, припадая на одеревеневшую ногу, Никита пошел из избы. В дверях стукнулся лбом о притолоку, крепко выругался.
Вечером Никита вышел из дому и, стараясь не попасть людям на глаза, направился задворками к братану.
Иона Федосеич в нательной бязевой рубахе, обнажив узкую волосатую грудь, посапывая большим сизым носом, вертел порошки. Жена, смазливая и уже успевшая располнеть, колдовала на маленьких аптекарских весах.
— С точностью до сотой взвешиваем, чтоб не отравить больного, — пояснил Иона и, сдернув на лоб старенькие очки, распорядился: — Давай, кончай, помощница. Теперь на полмесяца хватит.
Жена степенно проплыла на кухню и загремела посудой.
— Мне наедине с тобой бы перемолвиться, Иона Федосеич, — шепнул Никита и покосился в сторону кухни.
— Дак что. Пойдем в фельдшерскую, — согласился Иона. — Милочка, ключи от кабинета.
Иона через холодные сени ввел гостя в другую половину дома и указал на большой застекленный шкаф.
— Вот моя сила, Орефьич. С каждым днем проникаюсь медицинской премудростью. И народ одобряет— валом валит. Журнальчики почитываю. Выписал даже по акушерской части. Хочу овладеть и этим.
— Неужто будешь возиться с бабами?
— Приходится, — отвечал фельдшер и склонил голову. — Припрет другую бабоньку, так рада бы кого угодно к себе допустить. Только жена недовольствует — не мужское, дескать, дело принимать детей. А я так ду-
маю, Орефьич: медицина — святое дело. Ни о чем не думай, ни о каких соблазнах, только помоги болящему. Иона опустился в старинное, с вырезанным на спинке вензелем, кресло.
— Ну-с, выкладывай, у тебя-то какой недуг. Никита Суслонов осторожно сел на крашенную белой
краской табуретку и покачал головой:
— Пошатнулась жизня, Иона. До того пошатнулась, что хоть в петлю! Ведь думал изорвать газету. Подумал: а что толку? Ее ведь, чай, не одну тыщу отхлопали. Небось, как мякина по ветру разлетелась. Лучше бы, думаю, колом по башке ударили — стерпел бы.
— Оно, конечно, проще. Пришел бы ко мне — перевязал, и крышка, — улыбнулся Иона и, достав папиросу, аккуратно набил в мундштук ватки, закурил.
«Бережет здоровье», — подумал Никита и, завидуя братану, продолжал:
— Мыслимо ли — на всю округу оскандалить.
—А ты слушай, Никита Орефьич,—прервал Иона,— ты опровержение дай.
За тем и пришел к тебе. Сочини мне. Чего угодно не пожалею...
Иона, развалившись в кресле, покуривал.
— Не занимаюсь этим делом... Но можно для тебя и помозговать.
— Пожалуйста, уж как-нибудь, — просил Никита.— Помозгуй, пожалуйста, расплачусь...
Спустя часа два, Иона Федосеич отложил ручку и заглянул в лицо Никиты, полное уважения и надежды.
— Слушай.
— Давай-кось, как получилось, — отозвался Никита и, прищурив глаза, нацелился слушать.
«В редакцию нашей родной губернской газеты «Северный луч», редактору ея, самолично.
Великая Октябрьская революция уничтожила классы помещиков и капиталистов и дала нашему брату, крестьянину-труженику, землю и все блага», — читал вполголоса Иона, втайне любуясь бойким и умным своим слогом. Никита внимательно слушал и тоже думал: «Дельно настрочил. Кругло», — и еще сильнее проникался уважением к Ионе.
«...И вот, желая помочь нашей родной советской власти, я, как труженик-крестьянин, купил на свои кровные молотилку и еще сепаратор. Наша родная кооперация продала их мне...»
— Верно, верно, — подхватил Никита. — Добавить бы еще: дескать, в рассрочку на три года. Вот у меня в документик на сепаратор есть.
— Ни к чему, не играет.
— Думаешь, не играет? А вдруг усомнятся: где, дескать, он, то есть «я», такие деньги взял?
— И то верно, — подумав, согласился Иона и дописал: «в рассрочку на три года».
«...Крестьяне деревни Огоньково Шолгской волости, видя, как машина облегчает людей и продукцию дает куда лучше, попросили меня одолжить купленную как молотилку, так и сепаратор, и я пошел навстречу моим же согражданам, ранее задавленным капитализмом и жестокой эксплуатацией».
— Так-так, — одобрительно цедил сквозь зубы Никита.
— Слушай дальше, — сказал Иона.— Это все еще начало, так сказать, каждая бумага состоит из вступления, существа дела и заключения...
— Так-так...
«...Но это не заметил наш селькор Е.Медуница и перевернул факт, а значит, извратил меня как труженика, стремящегося к машине, а значит, к новой лучезарной жизни».
— Добавить бы еще, что Медуница, это есть не «Медуница», а Поярков, — заметил Никита и дотронулся до волосатой руки Ионы. — Почему он укрывается под чужой фамилью?
— Это законно. Нынче так и делают. Это положено у писателей, — пояснил Иона и, заметив в тексте недостающую запятую, ткнул пером в чернильницу и вместо запятой посадил на листке здоровенную кляксу. Выругался. Взял резиновую пробку от бутылки из-под лекарства, потер бумагу, снова выругался.
— Переписывать придется, протер до дыры. Нельзя так-то, в губернию пойдет.
Достал разграфленный лист и принялся старательно переписывать.
На другой день утром, когда бабы принесли к Сусло-нову пропускать молоко через сепаратор, Никита начал такой разговор:
— Вот что, бабы. Тут в газете поместили меня. Ну-к вот... Сами понимаете: до кого не дошло, того и не ожгло.
— Это верно, Никита Орефьич, верно, — заговорили сочувственно бабы. — Зацепили за живое.
— Все из-за кого? Из-за вас же пекусь. А ведь люди не понимают этого. Ты к нему с добром, а он с дермом... Но ведь вы-то знаете меня. Какой я, скажем к слову, паук-експлотатор? Не будь меня — проквасили бы молоко.
Бабы утвердительно закивали головами.
— Бумажку я тут сочинил. Хоть читайте, хоть не читайте. Одним словом, провергаю статейку. В доказатель ство правильности надо бы подписаться, бабы.
— Отчего не подписаться — можно, — согласилась краснощекая вешкинская сноха и первой подошла к столу.
Никита развернул лист и, обмакнув в чернильницу перо, сказал: — Вот здесь, под низом.
Бабы одна за другой подходили к столу и ставили каракули: почему ж не расписаться под бумагой, от этого они ничего не теряют.
— Я без грамоты,— прошамкала старуха, мать Кулькова.
— Поставь крестик. А против крестика другая приложит руку.
— И то ладно, — сгорбившаяся старуха вспомнила бога и на бумаге поставила увесистый крест с косой перекладинкой.
Никита запечатал письмо, для важного случая при-садил на конверт сургуч и в тот же день сам отвез в Теплые Горы. Местным почтальонам он не доверял, — могут перехватить, распечатать, задержать.
В субботу Лидия Антоновна решила сходить к Сус-лоновым. Анисья, увидев в дверях учительницу, смутилась и торопливо стала прибирать на столе.
— Вы уж не осудите, голубушка, в избе-то не прибрано. Не успела еще, —говорила она, не зная, куда усадить гостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
Вечером Никита вышел из дому и, стараясь не попасть людям на глаза, направился задворками к братану.
Иона Федосеич в нательной бязевой рубахе, обнажив узкую волосатую грудь, посапывая большим сизым носом, вертел порошки. Жена, смазливая и уже успевшая располнеть, колдовала на маленьких аптекарских весах.
— С точностью до сотой взвешиваем, чтоб не отравить больного, — пояснил Иона и, сдернув на лоб старенькие очки, распорядился: — Давай, кончай, помощница. Теперь на полмесяца хватит.
Жена степенно проплыла на кухню и загремела посудой.
— Мне наедине с тобой бы перемолвиться, Иона Федосеич, — шепнул Никита и покосился в сторону кухни.
— Дак что. Пойдем в фельдшерскую, — согласился Иона. — Милочка, ключи от кабинета.
Иона через холодные сени ввел гостя в другую половину дома и указал на большой застекленный шкаф.
— Вот моя сила, Орефьич. С каждым днем проникаюсь медицинской премудростью. И народ одобряет— валом валит. Журнальчики почитываю. Выписал даже по акушерской части. Хочу овладеть и этим.
— Неужто будешь возиться с бабами?
— Приходится, — отвечал фельдшер и склонил голову. — Припрет другую бабоньку, так рада бы кого угодно к себе допустить. Только жена недовольствует — не мужское, дескать, дело принимать детей. А я так ду-
маю, Орефьич: медицина — святое дело. Ни о чем не думай, ни о каких соблазнах, только помоги болящему. Иона опустился в старинное, с вырезанным на спинке вензелем, кресло.
— Ну-с, выкладывай, у тебя-то какой недуг. Никита Суслонов осторожно сел на крашенную белой
краской табуретку и покачал головой:
— Пошатнулась жизня, Иона. До того пошатнулась, что хоть в петлю! Ведь думал изорвать газету. Подумал: а что толку? Ее ведь, чай, не одну тыщу отхлопали. Небось, как мякина по ветру разлетелась. Лучше бы, думаю, колом по башке ударили — стерпел бы.
— Оно, конечно, проще. Пришел бы ко мне — перевязал, и крышка, — улыбнулся Иона и, достав папиросу, аккуратно набил в мундштук ватки, закурил.
«Бережет здоровье», — подумал Никита и, завидуя братану, продолжал:
— Мыслимо ли — на всю округу оскандалить.
—А ты слушай, Никита Орефьич,—прервал Иона,— ты опровержение дай.
За тем и пришел к тебе. Сочини мне. Чего угодно не пожалею...
Иона, развалившись в кресле, покуривал.
— Не занимаюсь этим делом... Но можно для тебя и помозговать.
— Пожалуйста, уж как-нибудь, — просил Никита.— Помозгуй, пожалуйста, расплачусь...
Спустя часа два, Иона Федосеич отложил ручку и заглянул в лицо Никиты, полное уважения и надежды.
— Слушай.
— Давай-кось, как получилось, — отозвался Никита и, прищурив глаза, нацелился слушать.
«В редакцию нашей родной губернской газеты «Северный луч», редактору ея, самолично.
Великая Октябрьская революция уничтожила классы помещиков и капиталистов и дала нашему брату, крестьянину-труженику, землю и все блага», — читал вполголоса Иона, втайне любуясь бойким и умным своим слогом. Никита внимательно слушал и тоже думал: «Дельно настрочил. Кругло», — и еще сильнее проникался уважением к Ионе.
«...И вот, желая помочь нашей родной советской власти, я, как труженик-крестьянин, купил на свои кровные молотилку и еще сепаратор. Наша родная кооперация продала их мне...»
— Верно, верно, — подхватил Никита. — Добавить бы еще: дескать, в рассрочку на три года. Вот у меня в документик на сепаратор есть.
— Ни к чему, не играет.
— Думаешь, не играет? А вдруг усомнятся: где, дескать, он, то есть «я», такие деньги взял?
— И то верно, — подумав, согласился Иона и дописал: «в рассрочку на три года».
«...Крестьяне деревни Огоньково Шолгской волости, видя, как машина облегчает людей и продукцию дает куда лучше, попросили меня одолжить купленную как молотилку, так и сепаратор, и я пошел навстречу моим же согражданам, ранее задавленным капитализмом и жестокой эксплуатацией».
— Так-так, — одобрительно цедил сквозь зубы Никита.
— Слушай дальше, — сказал Иона.— Это все еще начало, так сказать, каждая бумага состоит из вступления, существа дела и заключения...
— Так-так...
«...Но это не заметил наш селькор Е.Медуница и перевернул факт, а значит, извратил меня как труженика, стремящегося к машине, а значит, к новой лучезарной жизни».
— Добавить бы еще, что Медуница, это есть не «Медуница», а Поярков, — заметил Никита и дотронулся до волосатой руки Ионы. — Почему он укрывается под чужой фамилью?
— Это законно. Нынче так и делают. Это положено у писателей, — пояснил Иона и, заметив в тексте недостающую запятую, ткнул пером в чернильницу и вместо запятой посадил на листке здоровенную кляксу. Выругался. Взял резиновую пробку от бутылки из-под лекарства, потер бумагу, снова выругался.
— Переписывать придется, протер до дыры. Нельзя так-то, в губернию пойдет.
Достал разграфленный лист и принялся старательно переписывать.
На другой день утром, когда бабы принесли к Сусло-нову пропускать молоко через сепаратор, Никита начал такой разговор:
— Вот что, бабы. Тут в газете поместили меня. Ну-к вот... Сами понимаете: до кого не дошло, того и не ожгло.
— Это верно, Никита Орефьич, верно, — заговорили сочувственно бабы. — Зацепили за живое.
— Все из-за кого? Из-за вас же пекусь. А ведь люди не понимают этого. Ты к нему с добром, а он с дермом... Но ведь вы-то знаете меня. Какой я, скажем к слову, паук-експлотатор? Не будь меня — проквасили бы молоко.
Бабы утвердительно закивали головами.
— Бумажку я тут сочинил. Хоть читайте, хоть не читайте. Одним словом, провергаю статейку. В доказатель ство правильности надо бы подписаться, бабы.
— Отчего не подписаться — можно, — согласилась краснощекая вешкинская сноха и первой подошла к столу.
Никита развернул лист и, обмакнув в чернильницу перо, сказал: — Вот здесь, под низом.
Бабы одна за другой подходили к столу и ставили каракули: почему ж не расписаться под бумагой, от этого они ничего не теряют.
— Я без грамоты,— прошамкала старуха, мать Кулькова.
— Поставь крестик. А против крестика другая приложит руку.
— И то ладно, — сгорбившаяся старуха вспомнила бога и на бумаге поставила увесистый крест с косой перекладинкой.
Никита запечатал письмо, для важного случая при-садил на конверт сургуч и в тот же день сам отвез в Теплые Горы. Местным почтальонам он не доверял, — могут перехватить, распечатать, задержать.
В субботу Лидия Антоновна решила сходить к Сус-лоновым. Анисья, увидев в дверях учительницу, смутилась и торопливо стала прибирать на столе.
— Вы уж не осудите, голубушка, в избе-то не прибрано. Не успела еще, —говорила она, не зная, куда усадить гостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92