И чем ближе была весна, тем сильнее росло беспокойство.
В колхозе уже заканчивали последние приготовления к посевной. Матвей Кульков отремонтировал плуги.
Сделали бороны специально для бычков. Арсентий Кириллович рассказывал кладовщикам, как обогревать семена на солнце. Женщины по утреннему насту вывозили в поле навоз.
Арсентий Кириллович примечал: весна будет ранней, и ночью не раз прислушивался, не постучится ли в окно дождик. Не один он, все в Огонькове понимали, что первая военная весна будет нелегкой.
Пчелинцев тоже тревожился, но его тревога была иной, — ему хотелось, чтобы весна повременила. По вечерам он, как и Арсентий Кириллович, прислушивался к завыванию ветра, а ночью ему снилось, будто лед тронулся и «береговые устои» и «ряжевые быки» вдруг сорвало и понесло вниз по Шолге. От волнения Пчелинцев плохо спал, не раз среди ночи поднимался и уходил на стройку.
Последние две недели были самые напряженные. Быстро росли «береговые устои», похожие на большие баржи, а между ними, на самом стрежне, поднимались три «ряжевых быка». День и ночь работали перекинутые через реку транспортеры, заполняя землей двухсаженные колодцы «барж» — не успей сделать это до паводка, река сорвет их.
Пчелинцев поставил в конторе топчан и теперь ночевал здесь на жестком соломенном ложе. Но что значили личные удобства, когда люди затрачивали столько сил! Он, инженер, лучше других мог оценить этот огромный самоотверженный труд и с уважением думал о Елене Русановой, Кате Петуховой, Вешкине, куме Марфиде и многих других колхозниках, проработавших здесь всю зиму.
Наконец, пошли дожди. Со взгорьев согнало снег, облысел Гребешок, обнажились поля, похожие на пестрые вылинявшие овчины. Красноватые побеги верб выпустили из лопнувших почек серебристые барашки. На* бухали почки черемухи. В Кожухове лед уже стал зеленовато-желтым, появились трещины и промоины. Вот-вот речка вскроется и тронется в Шолгу.
Дружно наступившая весна сорвала график, что намечалось сделать за неделю, требовалось закончить в один-два дня. А Шолга, вбиравшая в себя множество ручейков и речек, все еще молчала, и нельзя было угадать, что она сулит.
Пчелинцев слышал от стариков, что река капризна и коварна. Однажды она затопила деревню Устье, подчистую снесла с берега амбары и бани, и жители деревни переселились подальше от реки. Было отчего тревожиться начальнику строительства.
Нужно было кончить засыпку землей ряжевых быков, произвести укладку глиняной «подушки», облицевать ее камнем, взорвать временную перемычку и пустить полые воды Шолги по старому руслу, через плотину. Выполнить все это в столь короткий срок было почти невозможно.
С утра до позднего вечера, увязая в жидкой грязи, люди двигались двойной вереницей — одни несли на носилках глину к плотине, другие возвращались порожняком. Рядом, по временному мосту, везли на двуколках камень. Свыше тысячи человек работало сейчас здесь: девушки и женщины, старики и подростки, рядовые колхозники и председатели колхозов...
И вот наступил последний день перед водоспуском.
Днем на стройку приехали Ермаков и Шагилин. Разыскав утомленного, обросшего реденькой рыжеватой бородкой Пчелинцева, Ермаков ободряюще сказал:
— Вот и мы с предриком к твоим услугам, — и уже серьезно спросил: — Где решающий участок?
— Подача глины, Виктор Ильич. В горловине канала лед заливает, через три-четыре часа мы будем отрезаны водой и придется доставлять глину кружным путем.
— А наплавной мостик почему бы не сколотить? Доски есть?
— Меры уже приняты.
— Ну, что же, раз приняты — мешать не будем. Тогда мы к людям пойдем.
Несколько минут Пчелинцев наблюдал за Ермаковым, как он ловко спускался в котлован по вязкой, цепляющейся за ноги глинистой земле. Вот он остановился возле женщин, нагружавших носилки, к ним подошел Федор Вешкин, потом еще кто-то. Уже целая группа людей собралась вокруг Ермакова. Слов не слышно было, но видны были его оживленное лицо и энергично жестикулирующая рука.
«Как это его на все хватает?» — подумал почти с завистью Пчелинцев.
На следующий день, к полудню, все работы были закончены. Яркое весеннее солнце сушило землю. Шустрый ветерок то рябил воду в полыньях, то стихал, и тогда вода походила на голубое стекло. Но люди, работая, казалось, не замечали сейчас красоты весеннего дня. Пчелинцев, сбросив пальто, особенно тщательно осматривал готовую плотину. Вместе с ним были Фирсов и Ермаков. Фирсов отдавал какие-то распоряжения подрывникам.
Наконец, все было готово. Пчелинцев приказал дать сигнал. Загудел гудок, и люди, покинув котлован, поднялись на берег. Они не сводили глаз с длинного земляного вала, перегородившего реку. На плотине не осталось никого, кроме Алешки Русанова. Он быстро бежал по краю перемычки, задерживаясь на несколько мгновений у каждого гнезда с взрывчаткой, чтобы поджечь шнур, — и вот он уже на том берегу. Минута напряженного ожидания. Первый взрыв. Комья смерзшейся земли взлетели вверх и веером рассыпались по льду. Второй взрыв, третий... четвертый... пятый...
Воды Шолги сначала неуверенно колыхнулись, плеснулись в пролом перемычки и вдруг, словно осмелев, размывая развороченную землю, пошли сплошным грохочущим валом.
Схоронив жену, Ермаков почувствовал в доме страшное опустение. Каждая маленькая вещица теперь приобрела какое-то особое значение. Раньше он не сразу замечал сделанное Натальей Ивановной — теперь же все напоминало о бывшей хозяйке дома: и лежавшая на диване думка, вышитая ее руками, и надетые на стулья полотняные чехлы, и аккуратно расставленные в шкафу книги. И не только ощущал это он, ощущали все — и старушка-мать, и Катенька — пятилетняя приемная дочь, взятая ими на воспитание из детского дома. Однажды Виктор Ильич, рассматривая фотографию жены, положил ее на край комода. Катенька подбежала к комоду, взобралась на стул и, взяв фотографию, поставила ее на прежнее место и обиженно сказала:
— Не туда... мамочка придет и заругается.
— Нет, Катенька, больше наша мамочка не придет...
— Придет! — возразила настойчиво девочка и, подбежав к двери, распахнула ее и долго смотрела в прихожую. — Придет мамочка, вот сейчас и придет...
Но кроме горя и опустения, Ермаков чувствовал угрызение совести: разве не мог он в трудную минуту поддержать, подготовить ее к известию о гибели сына? Он делал это, но делал не так, как надо. Иногда ему хотелось плакать, но мужские слезы не шли из глаз, и он с тяжелым чувством уходил на работу, и только там, казалось, забывался. И люди нередко удивлялись: два горя свалилось на человека, а он не подломился, остался таким же, каким был.
И опять, как раньше, к нему шли люди со всеми сво-ими невзгодами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92
В колхозе уже заканчивали последние приготовления к посевной. Матвей Кульков отремонтировал плуги.
Сделали бороны специально для бычков. Арсентий Кириллович рассказывал кладовщикам, как обогревать семена на солнце. Женщины по утреннему насту вывозили в поле навоз.
Арсентий Кириллович примечал: весна будет ранней, и ночью не раз прислушивался, не постучится ли в окно дождик. Не один он, все в Огонькове понимали, что первая военная весна будет нелегкой.
Пчелинцев тоже тревожился, но его тревога была иной, — ему хотелось, чтобы весна повременила. По вечерам он, как и Арсентий Кириллович, прислушивался к завыванию ветра, а ночью ему снилось, будто лед тронулся и «береговые устои» и «ряжевые быки» вдруг сорвало и понесло вниз по Шолге. От волнения Пчелинцев плохо спал, не раз среди ночи поднимался и уходил на стройку.
Последние две недели были самые напряженные. Быстро росли «береговые устои», похожие на большие баржи, а между ними, на самом стрежне, поднимались три «ряжевых быка». День и ночь работали перекинутые через реку транспортеры, заполняя землей двухсаженные колодцы «барж» — не успей сделать это до паводка, река сорвет их.
Пчелинцев поставил в конторе топчан и теперь ночевал здесь на жестком соломенном ложе. Но что значили личные удобства, когда люди затрачивали столько сил! Он, инженер, лучше других мог оценить этот огромный самоотверженный труд и с уважением думал о Елене Русановой, Кате Петуховой, Вешкине, куме Марфиде и многих других колхозниках, проработавших здесь всю зиму.
Наконец, пошли дожди. Со взгорьев согнало снег, облысел Гребешок, обнажились поля, похожие на пестрые вылинявшие овчины. Красноватые побеги верб выпустили из лопнувших почек серебристые барашки. На* бухали почки черемухи. В Кожухове лед уже стал зеленовато-желтым, появились трещины и промоины. Вот-вот речка вскроется и тронется в Шолгу.
Дружно наступившая весна сорвала график, что намечалось сделать за неделю, требовалось закончить в один-два дня. А Шолга, вбиравшая в себя множество ручейков и речек, все еще молчала, и нельзя было угадать, что она сулит.
Пчелинцев слышал от стариков, что река капризна и коварна. Однажды она затопила деревню Устье, подчистую снесла с берега амбары и бани, и жители деревни переселились подальше от реки. Было отчего тревожиться начальнику строительства.
Нужно было кончить засыпку землей ряжевых быков, произвести укладку глиняной «подушки», облицевать ее камнем, взорвать временную перемычку и пустить полые воды Шолги по старому руслу, через плотину. Выполнить все это в столь короткий срок было почти невозможно.
С утра до позднего вечера, увязая в жидкой грязи, люди двигались двойной вереницей — одни несли на носилках глину к плотине, другие возвращались порожняком. Рядом, по временному мосту, везли на двуколках камень. Свыше тысячи человек работало сейчас здесь: девушки и женщины, старики и подростки, рядовые колхозники и председатели колхозов...
И вот наступил последний день перед водоспуском.
Днем на стройку приехали Ермаков и Шагилин. Разыскав утомленного, обросшего реденькой рыжеватой бородкой Пчелинцева, Ермаков ободряюще сказал:
— Вот и мы с предриком к твоим услугам, — и уже серьезно спросил: — Где решающий участок?
— Подача глины, Виктор Ильич. В горловине канала лед заливает, через три-четыре часа мы будем отрезаны водой и придется доставлять глину кружным путем.
— А наплавной мостик почему бы не сколотить? Доски есть?
— Меры уже приняты.
— Ну, что же, раз приняты — мешать не будем. Тогда мы к людям пойдем.
Несколько минут Пчелинцев наблюдал за Ермаковым, как он ловко спускался в котлован по вязкой, цепляющейся за ноги глинистой земле. Вот он остановился возле женщин, нагружавших носилки, к ним подошел Федор Вешкин, потом еще кто-то. Уже целая группа людей собралась вокруг Ермакова. Слов не слышно было, но видны были его оживленное лицо и энергично жестикулирующая рука.
«Как это его на все хватает?» — подумал почти с завистью Пчелинцев.
На следующий день, к полудню, все работы были закончены. Яркое весеннее солнце сушило землю. Шустрый ветерок то рябил воду в полыньях, то стихал, и тогда вода походила на голубое стекло. Но люди, работая, казалось, не замечали сейчас красоты весеннего дня. Пчелинцев, сбросив пальто, особенно тщательно осматривал готовую плотину. Вместе с ним были Фирсов и Ермаков. Фирсов отдавал какие-то распоряжения подрывникам.
Наконец, все было готово. Пчелинцев приказал дать сигнал. Загудел гудок, и люди, покинув котлован, поднялись на берег. Они не сводили глаз с длинного земляного вала, перегородившего реку. На плотине не осталось никого, кроме Алешки Русанова. Он быстро бежал по краю перемычки, задерживаясь на несколько мгновений у каждого гнезда с взрывчаткой, чтобы поджечь шнур, — и вот он уже на том берегу. Минута напряженного ожидания. Первый взрыв. Комья смерзшейся земли взлетели вверх и веером рассыпались по льду. Второй взрыв, третий... четвертый... пятый...
Воды Шолги сначала неуверенно колыхнулись, плеснулись в пролом перемычки и вдруг, словно осмелев, размывая развороченную землю, пошли сплошным грохочущим валом.
Схоронив жену, Ермаков почувствовал в доме страшное опустение. Каждая маленькая вещица теперь приобрела какое-то особое значение. Раньше он не сразу замечал сделанное Натальей Ивановной — теперь же все напоминало о бывшей хозяйке дома: и лежавшая на диване думка, вышитая ее руками, и надетые на стулья полотняные чехлы, и аккуратно расставленные в шкафу книги. И не только ощущал это он, ощущали все — и старушка-мать, и Катенька — пятилетняя приемная дочь, взятая ими на воспитание из детского дома. Однажды Виктор Ильич, рассматривая фотографию жены, положил ее на край комода. Катенька подбежала к комоду, взобралась на стул и, взяв фотографию, поставила ее на прежнее место и обиженно сказала:
— Не туда... мамочка придет и заругается.
— Нет, Катенька, больше наша мамочка не придет...
— Придет! — возразила настойчиво девочка и, подбежав к двери, распахнула ее и долго смотрела в прихожую. — Придет мамочка, вот сейчас и придет...
Но кроме горя и опустения, Ермаков чувствовал угрызение совести: разве не мог он в трудную минуту поддержать, подготовить ее к известию о гибели сына? Он делал это, но делал не так, как надо. Иногда ему хотелось плакать, но мужские слезы не шли из глаз, и он с тяжелым чувством уходил на работу, и только там, казалось, забывался. И люди нередко удивлялись: два горя свалилось на человека, а он не подломился, остался таким же, каким был.
И опять, как раньше, к нему шли люди со всеми сво-ими невзгодами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92