Но во всей этой
свистопляске безошибочно угадывались действия маленькой группы. Никто не
сказал бы, сколько в ней человек, но организованны они были великолепно и
стреляли без промаха. На солдат Народного Авангарда, окружавших
приговоренных, обрушился беглый огонь. Пули летели со всех сторон, и с
полдюжины человек в коричнево-красных мундирах упали как подкошенные.
Стрелки, разбросанные в первых рядах, выскакивали из-за спин стоявших,
стреляли и вновь растворялись в толпе, меняя позиции и попутно перезаряжая
оружие. Солдатам казалось, что на них напали невидимки.
Контрнападение и даже защита успеха не обещали: охрана стояла на
виду. Путь к отступлению был тоже отрезан - плотная людская стена
загораживала проход к проспекту Аркад. Стрельба тем временем продолжалась
с прежней точностью. Лучшим слугам Защитника грозило самое настоящее
уничтожение; однако и небольшого отряда вполне хватило бы, чтобы очистить
площадь Равенства от народа и тем лишить метких стрелков укрытия. Офицеры
Народного Авангарда скомандовали, и солдаты с жандармами, окружавшие
повозку справа и слева, одновременно дали залп по толпе. Несколько человек
упали, полилась кровь, толпа с воплем отхлынула к краю площади. Невидимым
врагам это отнюдь не помешало, тогда как простые граждане, которых раньше
еще можно было склонить к тому, чтобы они задержали и выдали притаившихся
стрелков, пришли в бешеную ярость. Большая часть народа так и не поняла,
откуда и с какой целью ведется стрельба, а стоявшие далеко от центра
площади вообще не догадывались о существовании стрелков-невидимок. Но
когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и
отвращение наконец-то вырвались наружу. В народогвардейцев и жандармов
полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались - еще четыре солдата
свалились на месте.
Под свист пуль Элистэ сбежала с лестницы. Слепой инстинкт гнал ее в
укрытие - под повозку или даже под настил эшафота. Но, оказавшись внизу,
она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно не до нее. Она могла
броситься...
Но тут ее грубо схватили и швырнули в гущу других осужденных, которые
сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины, убитой случайной
пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать из
лап столь ценную добычу. Поскольку нападение явно учинили
фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался простой и надежный способ,
защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая стена из
пленников, имевшая целью положить конец обстрелу камнями и пулями.
Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно, не унизились
бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.
Ответом послужил единодушный вопль ненависти, крики: "Трусы! Трусы!"
Толпа, поначалу колебавшаяся, нетвердая в своих симпатиях, теперь
решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на
жандармов, разбился о повозку и эшафот и отхлынул, унося с собой
пятнадцать пленников.
К Элистэ протянулись десятки рук. Ее подняло, закружило, бросило в
людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами в безумном
водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья туч на закатном
небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.
Наконец ее поставили на ноги, поддержали - а то бы она упала, так
кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на запястьях. Занемевшие
руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал с себя плащ, набросил на
голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И руки, что поддерживали ее, тоже
исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако
удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота совсем
одна, затерянная в бешено бурлящей стихии. Другие осужденные куда-то
пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что
случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее
онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как прикрыть наготу.
Люди вопили и метались, площадь Равенства содрогалась от выстрелов, а
Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась
застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась с этой
задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и устало подняла
глаза. Она так и не двинулась с места - не успела опомниться, да ей и в
голову не пришло скрыться.
Из-за спин людей Элистэ не видела, что происходит у помоста, а там
шерринцы добивали последних народогвардейцев и жандармов, сгрудившихся у
пустой повозки. Эшафот был виден ей куда лучше, особенно Кокотта, как бы
обозревающая площадь со своей высоты. Чувствительница вела себя необычно,
что казалось понятно даже человеку непосвященному. Беспорядочные вспышки
на ее рогатой короне были ярче, чем когда-либо раньше, а гудение перешло в
самый верхний регистр. Поблизости от нее на платформе корчилось в страшных
муках огромное тело Бирса Валёра. Элистэ было подумала, что она одна видит
его и помнит о нем, но она ошиблась.
Толпа под крики и улюлюканье прикончила солдат, на минуту
утихомирилась и вспомнила о главном палаче.
Бирс ошалел от боли. Страшная рана скрутила его, повергла на доски
помоста. Однако пламя, пожиравшее его внутренности, не шло ни в какое
сравнение с душевными муками. Всего в нескольких футах от него зияло
распахнутое чрево Кокотты. Ее шипы вибрировали, огни на короне невпопад
загорались и гасли. Она была вне себя, и тревожное ее возбуждение
передавалось ему - ведь их разделяло всего ничего. Она ждала заверений,
понимания, обожания. Ее жрец был нужен ей почти так же, как она - ему.
Он жаждал прижаться к ней ладонями, дабы ощутить мощную дрожь,
причаститься ее силе и славе, утешить и самому обрести утешение,
почувствовать, как их души сливаются в тайном несказанном общении.
А он не мог до нее доползти! Вот она, совсем рядом, и тем не менее он
не может к ней прикоснуться, погладить по холодному боку или шепнуть
тайные нежные слова, ведомые лишь им двоим.
Бирс пожирал свое божество взглядом, полным беспредельного обожания.
- Прекрасная, - шептал он, превозмогая боль. - О, какая прекрасная.
Но слышала ли она его? И способна ли она внимать человеческой речи?
Бирс молил о помощи - и помощь пришла.
Толпа орущих шерринцев, без сомнения, надумавших воссоединить Кокотту
с ее верховным жрецом, уже грохотала башмаками по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238
свистопляске безошибочно угадывались действия маленькой группы. Никто не
сказал бы, сколько в ней человек, но организованны они были великолепно и
стреляли без промаха. На солдат Народного Авангарда, окружавших
приговоренных, обрушился беглый огонь. Пули летели со всех сторон, и с
полдюжины человек в коричнево-красных мундирах упали как подкошенные.
Стрелки, разбросанные в первых рядах, выскакивали из-за спин стоявших,
стреляли и вновь растворялись в толпе, меняя позиции и попутно перезаряжая
оружие. Солдатам казалось, что на них напали невидимки.
Контрнападение и даже защита успеха не обещали: охрана стояла на
виду. Путь к отступлению был тоже отрезан - плотная людская стена
загораживала проход к проспекту Аркад. Стрельба тем временем продолжалась
с прежней точностью. Лучшим слугам Защитника грозило самое настоящее
уничтожение; однако и небольшого отряда вполне хватило бы, чтобы очистить
площадь Равенства от народа и тем лишить метких стрелков укрытия. Офицеры
Народного Авангарда скомандовали, и солдаты с жандармами, окружавшие
повозку справа и слева, одновременно дали залп по толпе. Несколько человек
упали, полилась кровь, толпа с воплем отхлынула к краю площади. Невидимым
врагам это отнюдь не помешало, тогда как простые граждане, которых раньше
еще можно было склонить к тому, чтобы они задержали и выдали притаившихся
стрелков, пришли в бешеную ярость. Большая часть народа так и не поняла,
откуда и с какой целью ведется стрельба, а стоявшие далеко от центра
площади вообще не догадывались о существовании стрелков-невидимок. Но
когда солдаты открыли огонь по толпе, накопившиеся за многие месяцы ужас и
отвращение наконец-то вырвались наружу. В народогвардейцев и жандармов
полетел град камней. Стрелки тоже не останавливались - еще четыре солдата
свалились на месте.
Под свист пуль Элистэ сбежала с лестницы. Слепой инстинкт гнал ее в
укрытие - под повозку или даже под настил эшафота. Но, оказавшись внизу,
она сразу подумала о бегстве. Солдатам было явно не до нее. Она могла
броситься...
Но тут ее грубо схватили и швырнули в гущу других осужденных, которые
сбились тесной группой вокруг трупа истощенной женщины, убитой случайной
пулей. Жандармы отнюдь не забыли о пленниках и не собирались выпускать из
лап столь ценную добычу. Поскольку нападение явно учинили
фанатики-нирьенисты, сам собой напрашивался простой и надежный способ,
защиты. Между горожанами и жандармами в один миг возникла живая стена из
пленников, имевшая целью положить конец обстрелу камнями и пулями.
Народогвардейцы, считавшие себя армейской элитой, вероятно, не унизились
бы до подобного, но жандармы особой щепетильностью не отличались.
Ответом послужил единодушный вопль ненависти, крики: "Трусы! Трусы!"
Толпа, поначалу колебавшаяся, нетвердая в своих симпатиях, теперь
решительно встала на сторону осужденных. Народный вал яростно обрушился на
жандармов, разбился о повозку и эшафот и отхлынул, унося с собой
пятнадцать пленников.
К Элистэ протянулись десятки рук. Ее подняло, закружило, бросило в
людское море. Нечленораздельный рев оглушил ее, перед глазами в безумном
водовороте мелькали широко открытые вопящие рты, клочья туч на закатном
небе, башмаки, булыжники, камни в воздетых руках.
Наконец ее поставили на ноги, поддержали - а то бы она упала, так
кружилась голова. Кто-то разрезал веревку у нее на запястьях. Занемевшие
руки повисли плетьми. Высокий мужчина сорвал с себя плащ, набросил на
голые плечи Элистэ и куда-то исчез. И руки, что поддерживали ее, тоже
исчезли. Толпа, похоже, утратила к ней интерес. Элистэ покачнулась, однако
удержалась на ногах. Выяснилось, что она стоит недалеко от эшафота совсем
одна, затерянная в бешено бурлящей стихии. Другие осужденные куда-то
пропали, она не знала, что с ними. Впрочем, трудно было вообще понять, что
случилось несколькими минутами раньше и что происходит теперь. Сознание ее
онемело так же, как кисти, и думала она лишь о том, как прикрыть наготу.
Люди вопили и метались, площадь Равенства содрогалась от выстрелов, а
Элистэ, путаясь в чужом плаще, который доходил ей до лодыжек, все пыталась
застегнуть пуговицы непослушными пальцами. Наконец она справилась с этой
задачей, потом закатала рукава, чтобы освободить кисти, и устало подняла
глаза. Она так и не двинулась с места - не успела опомниться, да ей и в
голову не пришло скрыться.
Из-за спин людей Элистэ не видела, что происходит у помоста, а там
шерринцы добивали последних народогвардейцев и жандармов, сгрудившихся у
пустой повозки. Эшафот был виден ей куда лучше, особенно Кокотта, как бы
обозревающая площадь со своей высоты. Чувствительница вела себя необычно,
что казалось понятно даже человеку непосвященному. Беспорядочные вспышки
на ее рогатой короне были ярче, чем когда-либо раньше, а гудение перешло в
самый верхний регистр. Поблизости от нее на платформе корчилось в страшных
муках огромное тело Бирса Валёра. Элистэ было подумала, что она одна видит
его и помнит о нем, но она ошиблась.
Толпа под крики и улюлюканье прикончила солдат, на минуту
утихомирилась и вспомнила о главном палаче.
Бирс ошалел от боли. Страшная рана скрутила его, повергла на доски
помоста. Однако пламя, пожиравшее его внутренности, не шло ни в какое
сравнение с душевными муками. Всего в нескольких футах от него зияло
распахнутое чрево Кокотты. Ее шипы вибрировали, огни на короне невпопад
загорались и гасли. Она была вне себя, и тревожное ее возбуждение
передавалось ему - ведь их разделяло всего ничего. Она ждала заверений,
понимания, обожания. Ее жрец был нужен ей почти так же, как она - ему.
Он жаждал прижаться к ней ладонями, дабы ощутить мощную дрожь,
причаститься ее силе и славе, утешить и самому обрести утешение,
почувствовать, как их души сливаются в тайном несказанном общении.
А он не мог до нее доползти! Вот она, совсем рядом, и тем не менее он
не может к ней прикоснуться, погладить по холодному боку или шепнуть
тайные нежные слова, ведомые лишь им двоим.
Бирс пожирал свое божество взглядом, полным беспредельного обожания.
- Прекрасная, - шептал он, превозмогая боль. - О, какая прекрасная.
Но слышала ли она его? И способна ли она внимать человеческой речи?
Бирс молил о помощи - и помощь пришла.
Толпа орущих шерринцев, без сомнения, надумавших воссоединить Кокотту
с ее верховным жрецом, уже грохотала башмаками по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238