Кто он сейчас, не знаю, никогда не спрашивал, но понимаю, что у него какая-то своя вера, и если Хетер захочет узнать, в какую он ходит церковь, так пусть сама спросит его об этом. Не мое это дело и не твое лезть сюда. Все равно что допытываться, как муж с женой проводят время в постели. Дженит передернуло.
— Неужели обязательно прибегать к таким сравнениям?— И она быстро добавила:— Все католики умирают со свечкой в руках. Помню, генерал Метьюн это часто повторял.— Дженит встала.— Вот что, отец, моя дочь просто не может стать женой этого человека.
Вдруг Ярдли почувствовал смертельную усталость. Он пытался справиться с гнетущей слабостью, но ничего не получалось. Видать, очень уж его на этот раз прихватило. А через два часа надо спуститься с третьего этажа и дойти до гостиницы, где будет обед. И он должен сберечь силы, ведь на обед придет Поль. Мальчику предстоит встретиться лицом к лицу с Дженит. Ярдли надо быть в форме, чтобы помочь ему. Поддаться слабости сейчас — значит выйти из строя до завтрашнего дня.
Дженит, видимо, не замечала его самочувствия, потому что продолжала излагать свои обиды:
— Если бы только Хетер поменьше бунтовала! В голове у Ярдли что-то щелкнуло. Он подался
вперед, покраснев от гнева.
— Как ты можешь так говорить! Дженит смотрела на него с недоумением.
— Хетер — человек! Она хочет найти себя, а ты этим возмущаешься!
— Но ведь я ее мать. Не забывай, отец, я о многом должна думать.
— Да думай ты, о чем хочешь! Как, по-твоему, могут относиться к нам молодые люди, такие, как Поль и Хетер? Ты, видать, считаешь, они должны нас уважать? Всю жизнь мы подминаем их под себя. Мы до того довели дела в стране, что парням вроде Поля уже восемь лет приходится скитаться, как бродягам, из одного конца страны в другой, искать работу. А ты говоришь, молодые бунтуют! Вот что я скажу тебе, Дженит: первое, что слышит у нас в Канаде ребенок, это слово с<нет». А первая фраза, которую ему говорят: «Будь осторожен!» Одному богу известно, как так получилось, ведь когда я рос, этого не было. Ты и твои приятели, да вы с ума сходите, если девушка с парнем переспят до свадьбы! А что еще двадцать миллионов могут погибнуть из-за того, что наше поколение пустило все под откос, это вы непорядочным, видать, не считаете? Подожди, педожди, по тому, как дела разворачиваются, ясно видно: будет такой взрыв, только держись! Людям обрыдло все время слышать «нет»! Так что, Дженит, не г&ттри мне про бунтарство, я не могу это слышать. Если бы ты хоть иногда бунтовала, то была бы сейчас куда счастливее.
Гнев прошел. Осталась только усталость. Ярдли старался забыть о своей болезни, но болезнь о нем не забывала. Он позволил себе слишком большую роскошь, поддался гневу и подвел свой организм.
— Забудь, что я сейчас наговорил, дочка. Дженит сидела гордо выпрямившись, длинное суровое лицо выражало укоризну и готовность прощать.
— Это твоя всегдашняя беда, отец. Ты никогда не подумаешь, прежде чем сказать. Кстати, то же самое Хантли говорит про Хетер.
— Не сомневаюсь!— фыркнул Ярдли.
— И он совершенно прав.
— Еще бы!
— Ну,— Дженит поднялась со стула,— не будем больше об этом говорить. Я обратилась к тебе за помощью, потому что ты всегда имел влияние на Хетер, но раз ты не желаешь проявить благоразумие...
Ярдли устало улыбнулся.
— Ты же знаешь, дочка, быть благоразумным у меня не получалось сроду.
Дженит выдавила улыбку, и Ярдли почувствовал, что ей хочется пробиться сквозь разделившую их преграду. Но знал, что ничего у нее не получится. Дженит подошла к его креслу, поправила подушку, и он благодарно откинулся назад.
— А теперь, отец,— сказала она мягко,— тебе надо подремать до обеда. Зря ты так переволновался.
— Со мной все будет в порядке,— он усмехнулся.— Обо мне не тревожься, у тебя и своих забот хватает.
Но как только Дженит вышла за дверь, Ярдли осел в подушки, совершенно обессиленный. Как будто гнев и волнение перечеркнули все спокойные месяцы его поправки. Видать, Хетер и Полю придется помучиться с теми же предрассудками, которые оказались непосильны для отца Поля! В случае с Атанасом была по крайней мере причина: на него ополчились его соплеменники, отстаивая легенду, сложенную его нацией о себе самой, а Ярдли не сомневался, что легенду люди всегда предпочитают реальности. Вот, значит, как Дже-нит относится к Полю. До чего огорчительно! Даже думать об этом невыносимо.
Откинув голову на подушку, Ярдли немного подремал. В комнате и за окном воздух был неподвижен. Открыв глаза, он заметил, что тени удлинились, теперь он забыл и про Поля, и про Хетер, и про Дженит. Один в кресле у окна, из которого можно было достать рукой до верхушки липы, росшей рядом, Ярдли словно витал в облаках своих мыслей. Глядя поверх липы на гавань, он думал о том, что от острова Георга уже легла на воду тень. Или ему это только мерещится? На самом-то деле отсюда ведь этого не видно. И вообще его окно выходит на гавань с другой стороны, в этот час тень от острова не увидишь.
Но, должно быть, уже поздно. Наверно, время близится к обеду. В траве под окном запел дрозд. Гнездо было совсем рядом под карнизом, и по утрам дрозд часто будил Ярдли, когда кормил только что вылупившихся птенцов. Надо бы достать часы да посмотреть, который час,— не иначе, скоро обед. Хетер наденет зеленое платье, его любимое; сказано, наденет специально для деда, но, понятное дело, не для него, а для Поля. Она становится интересной женщиной. И научилась одеваться там, в своем Нью-Йорке. Ярдли хмыкнул. Мать до сих пор в ужасе от ее нарядов.
В кресле было покойно. Бывает, когда апатия — самое милое дело. Как-то на Востоке один китаец все уговаривал его попробовать покурить опиум. Он тогда отказался, а жаль: по словам китайца выходило, что, накурившись этого зелья, впадаешь в такую же дремоту, как сейчас. Покой, исполненный смысла. Все вокруг видится так ясно и свежо, точно камни на дне при тихой воде в раннее утро. Ноздри Ярдли ширились от оживших в памяти запахов. К аромату разогретого на солнце клевера, что рос в долине, где он родился, примешивался солоноватый запах крабьих панцирей, долетавший, бывало, с пристани, находившейся в полумиле от дома. В те дни жилось трудно; хотя жаловаться, положим, грех, о здоровье никто даже не задумывался, но жизнь была скудная, тупая. Вот в море — другое дело: чувствуешь под ногами, что корабль живой, напрягаешься весь, когда ведешь его сквозь шторм, привыкаешь к нему, как к родному, он тебя испытывает, ты его. Но и в море тоже жизнь была тупая. Сейчас хорошо вспоминать да делать вид, будто в море так уж тебе нравилось. А солонина протухшая, один жир! Ее, бывало, в рот не возьмешь, только уж когда чуешь, что умираешь с голоду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
— Неужели обязательно прибегать к таким сравнениям?— И она быстро добавила:— Все католики умирают со свечкой в руках. Помню, генерал Метьюн это часто повторял.— Дженит встала.— Вот что, отец, моя дочь просто не может стать женой этого человека.
Вдруг Ярдли почувствовал смертельную усталость. Он пытался справиться с гнетущей слабостью, но ничего не получалось. Видать, очень уж его на этот раз прихватило. А через два часа надо спуститься с третьего этажа и дойти до гостиницы, где будет обед. И он должен сберечь силы, ведь на обед придет Поль. Мальчику предстоит встретиться лицом к лицу с Дженит. Ярдли надо быть в форме, чтобы помочь ему. Поддаться слабости сейчас — значит выйти из строя до завтрашнего дня.
Дженит, видимо, не замечала его самочувствия, потому что продолжала излагать свои обиды:
— Если бы только Хетер поменьше бунтовала! В голове у Ярдли что-то щелкнуло. Он подался
вперед, покраснев от гнева.
— Как ты можешь так говорить! Дженит смотрела на него с недоумением.
— Хетер — человек! Она хочет найти себя, а ты этим возмущаешься!
— Но ведь я ее мать. Не забывай, отец, я о многом должна думать.
— Да думай ты, о чем хочешь! Как, по-твоему, могут относиться к нам молодые люди, такие, как Поль и Хетер? Ты, видать, считаешь, они должны нас уважать? Всю жизнь мы подминаем их под себя. Мы до того довели дела в стране, что парням вроде Поля уже восемь лет приходится скитаться, как бродягам, из одного конца страны в другой, искать работу. А ты говоришь, молодые бунтуют! Вот что я скажу тебе, Дженит: первое, что слышит у нас в Канаде ребенок, это слово с<нет». А первая фраза, которую ему говорят: «Будь осторожен!» Одному богу известно, как так получилось, ведь когда я рос, этого не было. Ты и твои приятели, да вы с ума сходите, если девушка с парнем переспят до свадьбы! А что еще двадцать миллионов могут погибнуть из-за того, что наше поколение пустило все под откос, это вы непорядочным, видать, не считаете? Подожди, педожди, по тому, как дела разворачиваются, ясно видно: будет такой взрыв, только держись! Людям обрыдло все время слышать «нет»! Так что, Дженит, не г&ттри мне про бунтарство, я не могу это слышать. Если бы ты хоть иногда бунтовала, то была бы сейчас куда счастливее.
Гнев прошел. Осталась только усталость. Ярдли старался забыть о своей болезни, но болезнь о нем не забывала. Он позволил себе слишком большую роскошь, поддался гневу и подвел свой организм.
— Забудь, что я сейчас наговорил, дочка. Дженит сидела гордо выпрямившись, длинное суровое лицо выражало укоризну и готовность прощать.
— Это твоя всегдашняя беда, отец. Ты никогда не подумаешь, прежде чем сказать. Кстати, то же самое Хантли говорит про Хетер.
— Не сомневаюсь!— фыркнул Ярдли.
— И он совершенно прав.
— Еще бы!
— Ну,— Дженит поднялась со стула,— не будем больше об этом говорить. Я обратилась к тебе за помощью, потому что ты всегда имел влияние на Хетер, но раз ты не желаешь проявить благоразумие...
Ярдли устало улыбнулся.
— Ты же знаешь, дочка, быть благоразумным у меня не получалось сроду.
Дженит выдавила улыбку, и Ярдли почувствовал, что ей хочется пробиться сквозь разделившую их преграду. Но знал, что ничего у нее не получится. Дженит подошла к его креслу, поправила подушку, и он благодарно откинулся назад.
— А теперь, отец,— сказала она мягко,— тебе надо подремать до обеда. Зря ты так переволновался.
— Со мной все будет в порядке,— он усмехнулся.— Обо мне не тревожься, у тебя и своих забот хватает.
Но как только Дженит вышла за дверь, Ярдли осел в подушки, совершенно обессиленный. Как будто гнев и волнение перечеркнули все спокойные месяцы его поправки. Видать, Хетер и Полю придется помучиться с теми же предрассудками, которые оказались непосильны для отца Поля! В случае с Атанасом была по крайней мере причина: на него ополчились его соплеменники, отстаивая легенду, сложенную его нацией о себе самой, а Ярдли не сомневался, что легенду люди всегда предпочитают реальности. Вот, значит, как Дже-нит относится к Полю. До чего огорчительно! Даже думать об этом невыносимо.
Откинув голову на подушку, Ярдли немного подремал. В комнате и за окном воздух был неподвижен. Открыв глаза, он заметил, что тени удлинились, теперь он забыл и про Поля, и про Хетер, и про Дженит. Один в кресле у окна, из которого можно было достать рукой до верхушки липы, росшей рядом, Ярдли словно витал в облаках своих мыслей. Глядя поверх липы на гавань, он думал о том, что от острова Георга уже легла на воду тень. Или ему это только мерещится? На самом-то деле отсюда ведь этого не видно. И вообще его окно выходит на гавань с другой стороны, в этот час тень от острова не увидишь.
Но, должно быть, уже поздно. Наверно, время близится к обеду. В траве под окном запел дрозд. Гнездо было совсем рядом под карнизом, и по утрам дрозд часто будил Ярдли, когда кормил только что вылупившихся птенцов. Надо бы достать часы да посмотреть, который час,— не иначе, скоро обед. Хетер наденет зеленое платье, его любимое; сказано, наденет специально для деда, но, понятное дело, не для него, а для Поля. Она становится интересной женщиной. И научилась одеваться там, в своем Нью-Йорке. Ярдли хмыкнул. Мать до сих пор в ужасе от ее нарядов.
В кресле было покойно. Бывает, когда апатия — самое милое дело. Как-то на Востоке один китаец все уговаривал его попробовать покурить опиум. Он тогда отказался, а жаль: по словам китайца выходило, что, накурившись этого зелья, впадаешь в такую же дремоту, как сейчас. Покой, исполненный смысла. Все вокруг видится так ясно и свежо, точно камни на дне при тихой воде в раннее утро. Ноздри Ярдли ширились от оживших в памяти запахов. К аромату разогретого на солнце клевера, что рос в долине, где он родился, примешивался солоноватый запах крабьих панцирей, долетавший, бывало, с пристани, находившейся в полумиле от дома. В те дни жилось трудно; хотя жаловаться, положим, грех, о здоровье никто даже не задумывался, но жизнь была скудная, тупая. Вот в море — другое дело: чувствуешь под ногами, что корабль живой, напрягаешься весь, когда ведешь его сквозь шторм, привыкаешь к нему, как к родному, он тебя испытывает, ты его. Но и в море тоже жизнь была тупая. Сейчас хорошо вспоминать да делать вид, будто в море так уж тебе нравилось. А солонина протухшая, один жир! Ее, бывало, в рот не возьмешь, только уж когда чуешь, что умираешь с голоду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135