Еще не дойдя до своей комнаты, она обнаружила, что майор, держась на приличном расстоянии, идет следом. Когда она отпирала дверь, он прошел мимо, но не обернулся, чтобы еще раз посмотреть на нее. Войдя в комнату, Кэтлин сняла пальто и шляпу, сбросила туфли и платье. Надев шлепанцы и цветастое шелковое кимоно, она уселась в кресло у открытого окна, выходившего на улицу.
Ей снова начинало казаться, что город — большое живое существо, он захватывал ее чувства и воображение, как бывало в годы девичества. Она слышала лязганье трамваев на перекрестке, прерывистые гудки машин, до нее доносился звук шагов множества прохожих. Ей казалось, что она находится в гуще толпы, проходящей под ее окном. Кэтлин с удовольствием вытянула длинные ноги, скрестила ступни, закинула руки за голову и закрыла глаза. Она улыбалась. Какое наслаждение снова обрести покой, снова стать самой собой, одной из многих в толпе.
О Сен-Марке она вспоминала с отвращением, если бы не Поль, она скорее решилась бы расстаться с Ата-насом, чем снова там жить. В Сен-Марке ей не давали быть самой собой. Для прихожан Кэтлин была женой Атанаса Таллара, не человеком, а явлением, и вдобавок они презирали ее за то, что она не француженка. Она знала, как сплетничают у нее за спиной, мол, с ее-то фигурой могла бы рожать каждый год. А уж что болтали про нее молодые парни, было и того хуже, хоть помыслы свои они хранили при себе. Не раз и не два она замечала по их лицам, что они стараются представить себе, как она выглядит голой, причем думают об этом не с дерзостью настойчивых претендентов на ее тело, а с какой-то подлой робостью. Кому-кому, а ей это выражение мужских лиц было хорошо знакомо, тут она не ошибалась. Они не только подозревали в Кэтлин распутницу, но наотрез отказывались считать ее леди. Рано или поздно в Сен-Марке все становилось известно. Однажды отец Бобьен осудил ее любимое платье, сочтя его слишком смелым. С тех пор Кэтлин намеренно носила в Сен-Марке унылые, но, несомненно, пристойные наряды, только боялась, как бы Атанас не узнал почему и не устроил бы священнику скандал, ведь тогда отношения испортятся окончательно. Господи! Неужели ей осталось провести в Сен-Марке всего одно лето?
За окном еще не наступил весенний вечер, но все же было поздно, и Кэтлин захотелось есть. Она поднялась, скинула кимоно, соскользнувшее на пол к ее ногам. Не поднимая его, она подошла к большому зеркальному шкафу, сняла белье и даже чулки и принялась рассматривать свое отражение. Затем, взяв щетку, начала ритмичными машинальными движениями расчесывать волосы, не замечая взмахов руки и повторения их в зеркале.
Она знала, чего ей не хватало. Ей не хватало мужчин: не то чтобы она хотела спать с ними, нет, ей не хотелось ни объятий, ни даже прикосновений, но пусть бы ее всегда окружали мужчины, пусть бы их взгляды говорили, что стоит ей захотеть, и они пойдут на все. Ей не хватало мужчин, с которыми можно смеяться и шутить, как ей нравится, а не обсуждать со всей серьезностью проблемы Квебека, проблемы Онтарио и религиозные проблемы. Насколько она понимала, у их страны одна общая проблема: каждый лезет в дела другого и никому не дают жить в свое удовольствие.
Здесь, в городе, все иначе. Вспоминая, как она прежде жила в Монреале, Кэтлин думала о том, что по крайней мере тогда она была свободной. Может быть, люди более высокого круга такой свободы в городе не имеют, но подобные ей живут достаточно привольно. На Рю де Л'Ассомпсьон, где выросла Кэтлин, в расчет принималась вся улица, а не отдельные ее обитатели. Было известно, что кто-то работает, кто-то работу потерял; если кому-то случалось заболеть, иногда помогали соседи, но помимо этого, что бы ни случилось, никому друг до друга дела не было. На этой улице рождались с сознанием, что беспокоиться бесполезно. Здесь никто не думал о будущем, все знали, что человеку или везет, или не везет. И если повезет, пользуйся своим счастьем, пока везение не кончилось.
На углу улицы Рю де л'Ассомпсьон стоял старый публичный дом, но это никого не смущало. И днем и ночью занавески на окнах были задернуты, и за двадцать лет, которые Кэтлин прожила в соседнем доме, она ни разу не видела в этих окнах света. Публичный дом выглядел смиренней любой церкви. Насколько помнили жильцы улицы, дом всегда был таким, наверно, он и сейчас такой. Мужчины, посещавшие его, быстро взбегали по ступеням высокого крыльца, надвинув на глаза шляпы, подняв воротники пальто, и, пока ждали, когда им откроют, стояли не глядя по сторонам, уставившись на дверь. Через некоторое время они поспешно выходили и, не оглядываясь, удалялись. Каждое воскресенье с высокого крыльца спускалась мадам, вся в черном, ее фигура от выпяченной груди до крошечных ног казалась совершенно правильным треугольником. Затянутые в перчатки руки мадам крепко сжимали черный молитвенник. Когда Кэтлин было четырнадцать лет, Лео Райян, младший сын их ближайших соседей, рассказывал, что мадам очень строгая и не допускает в доме выпивок и брани.
Впрочем, публичный дом не слишком интересовал улицу Рю де л'Ассомпсьон, ее обитатели его не посещали. По большей части тут жили рабочие, но их не объединяла даже принадлежность к одному классу, потому что все они, пока росли, учились в разных школах и говорили на разных языках. Дети французов ходили во французские школы, где их обучали говорящие по-французски монашки, дети ирландцев и поля-коз посещали другие школы, тоже находившиеся под контролем церкви, в них преподавали на английском. Англичане и евреи с этой улицы ходили в протестантскую школу, где учителя, получавшие столько же, сколько неквалифицированный механик, вели занятия по системе, не менявшейся уже тридцать лет.
Кэтлин была младшей из четверых детей в семье Коннорсов. Семейство занимало половину второго этажа в трехэтажном доме. Под ними жила еврейская семья из Галиции, этажом выше — помешанный англичанин, твердивший, что он — младший сын какого-то чертова графа и терпит позор, живя в этом чертовом месте.
Мать Кэтлин умерла, когда девочке было десять. После ее смерти хозяйство в доме вела старшая сестра, но потом она вышла замуж и уехала в Вустер, в Массачусетс. Тогда в доме начала хозяйничать Кэтлин, после занятий в школе она кормила, обстирывала и обшивала отца и братьев. В пятнадцать лет Кэтлин окончила школу. Ее старший брат в то время работал на вагоностроительном заводе, но, женившись, перебрался с женой в Халл 1 и поступил на спичечную фабрику. Младший брат собирался стать профессиональным хоккеистом, и Кэтлин очень им гордилась. Но в двадцать пять лет он сломал бедро и порвал связки правого колена, пришлось навсегда отказаться от коньков. Некоторое время он оставался в Монреале, брался то за одну, то за другую случайную работу, а потом куда-то уехал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Ей снова начинало казаться, что город — большое живое существо, он захватывал ее чувства и воображение, как бывало в годы девичества. Она слышала лязганье трамваев на перекрестке, прерывистые гудки машин, до нее доносился звук шагов множества прохожих. Ей казалось, что она находится в гуще толпы, проходящей под ее окном. Кэтлин с удовольствием вытянула длинные ноги, скрестила ступни, закинула руки за голову и закрыла глаза. Она улыбалась. Какое наслаждение снова обрести покой, снова стать самой собой, одной из многих в толпе.
О Сен-Марке она вспоминала с отвращением, если бы не Поль, она скорее решилась бы расстаться с Ата-насом, чем снова там жить. В Сен-Марке ей не давали быть самой собой. Для прихожан Кэтлин была женой Атанаса Таллара, не человеком, а явлением, и вдобавок они презирали ее за то, что она не француженка. Она знала, как сплетничают у нее за спиной, мол, с ее-то фигурой могла бы рожать каждый год. А уж что болтали про нее молодые парни, было и того хуже, хоть помыслы свои они хранили при себе. Не раз и не два она замечала по их лицам, что они стараются представить себе, как она выглядит голой, причем думают об этом не с дерзостью настойчивых претендентов на ее тело, а с какой-то подлой робостью. Кому-кому, а ей это выражение мужских лиц было хорошо знакомо, тут она не ошибалась. Они не только подозревали в Кэтлин распутницу, но наотрез отказывались считать ее леди. Рано или поздно в Сен-Марке все становилось известно. Однажды отец Бобьен осудил ее любимое платье, сочтя его слишком смелым. С тех пор Кэтлин намеренно носила в Сен-Марке унылые, но, несомненно, пристойные наряды, только боялась, как бы Атанас не узнал почему и не устроил бы священнику скандал, ведь тогда отношения испортятся окончательно. Господи! Неужели ей осталось провести в Сен-Марке всего одно лето?
За окном еще не наступил весенний вечер, но все же было поздно, и Кэтлин захотелось есть. Она поднялась, скинула кимоно, соскользнувшее на пол к ее ногам. Не поднимая его, она подошла к большому зеркальному шкафу, сняла белье и даже чулки и принялась рассматривать свое отражение. Затем, взяв щетку, начала ритмичными машинальными движениями расчесывать волосы, не замечая взмахов руки и повторения их в зеркале.
Она знала, чего ей не хватало. Ей не хватало мужчин: не то чтобы она хотела спать с ними, нет, ей не хотелось ни объятий, ни даже прикосновений, но пусть бы ее всегда окружали мужчины, пусть бы их взгляды говорили, что стоит ей захотеть, и они пойдут на все. Ей не хватало мужчин, с которыми можно смеяться и шутить, как ей нравится, а не обсуждать со всей серьезностью проблемы Квебека, проблемы Онтарио и религиозные проблемы. Насколько она понимала, у их страны одна общая проблема: каждый лезет в дела другого и никому не дают жить в свое удовольствие.
Здесь, в городе, все иначе. Вспоминая, как она прежде жила в Монреале, Кэтлин думала о том, что по крайней мере тогда она была свободной. Может быть, люди более высокого круга такой свободы в городе не имеют, но подобные ей живут достаточно привольно. На Рю де Л'Ассомпсьон, где выросла Кэтлин, в расчет принималась вся улица, а не отдельные ее обитатели. Было известно, что кто-то работает, кто-то работу потерял; если кому-то случалось заболеть, иногда помогали соседи, но помимо этого, что бы ни случилось, никому друг до друга дела не было. На этой улице рождались с сознанием, что беспокоиться бесполезно. Здесь никто не думал о будущем, все знали, что человеку или везет, или не везет. И если повезет, пользуйся своим счастьем, пока везение не кончилось.
На углу улицы Рю де л'Ассомпсьон стоял старый публичный дом, но это никого не смущало. И днем и ночью занавески на окнах были задернуты, и за двадцать лет, которые Кэтлин прожила в соседнем доме, она ни разу не видела в этих окнах света. Публичный дом выглядел смиренней любой церкви. Насколько помнили жильцы улицы, дом всегда был таким, наверно, он и сейчас такой. Мужчины, посещавшие его, быстро взбегали по ступеням высокого крыльца, надвинув на глаза шляпы, подняв воротники пальто, и, пока ждали, когда им откроют, стояли не глядя по сторонам, уставившись на дверь. Через некоторое время они поспешно выходили и, не оглядываясь, удалялись. Каждое воскресенье с высокого крыльца спускалась мадам, вся в черном, ее фигура от выпяченной груди до крошечных ног казалась совершенно правильным треугольником. Затянутые в перчатки руки мадам крепко сжимали черный молитвенник. Когда Кэтлин было четырнадцать лет, Лео Райян, младший сын их ближайших соседей, рассказывал, что мадам очень строгая и не допускает в доме выпивок и брани.
Впрочем, публичный дом не слишком интересовал улицу Рю де л'Ассомпсьон, ее обитатели его не посещали. По большей части тут жили рабочие, но их не объединяла даже принадлежность к одному классу, потому что все они, пока росли, учились в разных школах и говорили на разных языках. Дети французов ходили во французские школы, где их обучали говорящие по-французски монашки, дети ирландцев и поля-коз посещали другие школы, тоже находившиеся под контролем церкви, в них преподавали на английском. Англичане и евреи с этой улицы ходили в протестантскую школу, где учителя, получавшие столько же, сколько неквалифицированный механик, вели занятия по системе, не менявшейся уже тридцать лет.
Кэтлин была младшей из четверых детей в семье Коннорсов. Семейство занимало половину второго этажа в трехэтажном доме. Под ними жила еврейская семья из Галиции, этажом выше — помешанный англичанин, твердивший, что он — младший сын какого-то чертова графа и терпит позор, живя в этом чертовом месте.
Мать Кэтлин умерла, когда девочке было десять. После ее смерти хозяйство в доме вела старшая сестра, но потом она вышла замуж и уехала в Вустер, в Массачусетс. Тогда в доме начала хозяйничать Кэтлин, после занятий в школе она кормила, обстирывала и обшивала отца и братьев. В пятнадцать лет Кэтлин окончила школу. Ее старший брат в то время работал на вагоностроительном заводе, но, женившись, перебрался с женой в Халл 1 и поступил на спичечную фабрику. Младший брат собирался стать профессиональным хоккеистом, и Кэтлин очень им гордилась. Но в двадцать пять лет он сломал бедро и порвал связки правого колена, пришлось навсегда отказаться от коньков. Некоторое время он оставался в Монреале, брался то за одну, то за другую случайную работу, а потом куда-то уехал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135