А 'его библиотеки будут большие, как церкви. Он посрамит всех: и англичан, и французов. Он докажет, что можно изменить веру, но остаться преданным своему народу. Уж не воображают ли священники, что обладают монополией на служение обществу?
Однако вскоре голова Атанаса поникла, он поглубже засунул руки в карманы и не спеша побрел в сторону дома. Он шел медленно, все еще исполненный горечи; мысли о Макквине не оставляли его. Он вспомнил произнесенную Макквином фразу, повернув ее по-новому: «Трагедия франкоязычной Канады в том, что вы никак не можете решить, кем вы хотите быть — людьми, имеющими возможность свободного выбора, или франко-канадцами, которые выбирают только то, что одобряют их соотечественники». Как все англичане, Макквин не скупится на советы. А вот способны ли англичане помочь человеку? Протянуть кому-нибудь руку? Разве они предполагали когда-нибудь дать нам хотя бы шанс?
Кэтлин, конечно, дома нет, она смотрит парад и, безусловно, наслаждается. С тех пор как они переехали в город, она тратит уйму денег, но, по-видимому, стала счастливее. Умеет одеться со вкусом и уже выглядит гораздо моложе. Интересно, что она делает, когда так надолго уходит из дома? Встречается ли с мужчинами? Вряд ли, но как знать. Однако он-то не из тех старых эгоистов, что держат своих молодых жен взаперти и лишают их всех удовольствий. Правда, сейчас, когда он думал о Кэтлин, она казалась удивительно далекой, словно Атанас вспоминал о ком-то, кого Знал давно, еще в юности. Разве имеет теперь значение, что она красива, что у нее такое прекрасное тело, жаркое и умелое? Просто не верится, что большую часть своей жизни мужчины воображают, будто кроме красоты им ничего не надо, будто женщина может избавить от одиночества.
И вдруг в мозгу его словно распахнулась какая-то дверь и открылся портик огромного музея. Быстро, точно во сне, музей этот наполнился людьми: мужчинами и женщинами, которых он когда-то знал. Боже, неужто он был знаком со всеми этими женщинами? Где они теперь? Как их звали? Быть не может, это же фантастика, так близко знать женщину и не помнить теперь ее имени... Люди медленно шествовали по коридору памяти — дети, учителя, священники, фермеры, юристы, полицейские, судьи, солдаты и женщины. Но как странно, все почему-то одеты одинаково, на всех платья одного фасона, а ведь многих из этих женщин наверняка уже нет в живых, нелепо думать, будто все они прожили столько же, сколько и он, просто нелепо...
Атанас провел рукой по лбу, ладонь сделалась влажной. В голове стучало; казалось, под напором то приливающей, то отливающей крови, вибрируют кости. Он услышал свой голос, как будто кто-то посторонний сказал ему в самое ухо:
— Мне нехорошо, но это пройдет, просто сейчас мне нужно посидеть...— Атанас взглянул по сторонам и увидел ту же улицу, те же дома, те же деревья.
Он медленно побрел дальше, пока не дошел до Сент-Джеймской церкви. Сколько же он отшагал, добравшись сюда! Значит, у него еще есть сила воли, Талларов всегда выручало упорство. Атанас остановился и стал, не торопясь, рассматривать вереницу святых из позеленевшей бронзы, выстроившихся вдоль фронтона, низко нависшего над тротуаром. Да, на этой улице есть кого благословлять: сколько финансистов спешит мимо, направляясь на работу, сколько проституток пристает к прохожим, сколько людей, каждый со своими тайными прегрешениями, приходят сюда каждый день! Этой улице не помешает благословение всех святых да еще и епископа Бурже ' в придачу, вон он стоит у самого тротуара, тоже весь из бронзы. Человек
1 Бурже (1799—1885) — католический епископ Монреаля.
железной воли, один из князей церкви, такой, говорят, был непреклонный, что выступил против самого папского легата. Отец Атанаса знал епископа Бурже, да и сам Атанас когда-то получил его благословение. А теперь епископ сделался статуей, бронза окислилась, и он стоит такой же позеленевший и непоколебимый, как святые над ним, а где-то выше, в небесах, витает его душа, его нетленная сущность...
Атанас поднялся по ступеням и через вестибюль вошел в один из приделов собора. Прохладная тишина внутри была настолько пропитана запахом ладана, что он ощущал ее на вкус — священное для католика чувство, будто вдыхаешь воздух, которым дышало множество неизвестных тебе простых людей, живущих здесь, в городе, и заполняющих собор каждое воскресенье. Машинально, по старой, еще детской привычке, Атанас преклонил колени перед алтарем.
И тут же поспешно оглянулся. Никто на него не смотрел. Несколько молившихся старух не сводили благоговейных глаз со свечей, горевших высоко над алтарем. Какой-то вагоновожатый и рабочий опустились на колени у задней скамьи, и когда Атанас проходил мимо, в нос ему ударил застарелый запах пота. Видно, они пришли помолиться, обрести бога после трудного дня.
— А я, что я-то здесь делаю?— проговорил он.— Я? Как я оказался тут в такой момент?
Ноги стали как ватные, и он не смог бы выйти, даже если бы хотел. Атанас медленно подошел к скамье, отделенной несколькими рядами от той, где молились вагоновожатый и рабочий, сел и положил шляпу. Колени подались вперед и оперлись о скамеечку, в глазах потемнело, Атанас сложил руки на груди и старался сосредоточить взгляд на мерцавших в полутьме свечах.
В тот же вечер Мариус обедал в дешевом ресторане в центре города и, несмотря на заглушавший его слова шум, старался рассказать о себе Эмили. Они не виделись с тех пор, как девять месяцев назад его взяли в армию, а сегодня он получил свое первое увольнение. Мариус все еще носил форму и не представлял, когда его демобилизуют.
Ресторан был переполнен, в нем пахло плохо вымытыми полами, мороженым, пролитым на покрытые стеклом столы, и грязной водой, в которой мыли посуду. После того как ДДариус и Эмили пришли сюда, помещение стало заполняться военными. Вдоль стойки с газированной водой на высоких табуретах сидели солдаты в хаки и заказывали еду, которой не пробовали три-четыре года. Перед одним из них стояло пять порций содовой, все разного цвета. Другой смаковал бананы по-королевски. Кто-то уписывал мороженое с зефиром и фруктами, кто-то — с ананасами и орехами. Солдаты громко переговаривались, только тот, перед кем стояла содовая, молчал, не выпуская изо рта соломинку. Все они говорили о еде. Один заявил, что утром закатит себе шикарный завтрак: сначала сливки с кукурузными хлопьями и с сахаром, а потом яичницу с беконом. Бекон будет хрустящий, не то что та белесая жирная дрянь, которой его травили последние три года. Другой сокрушался, что сейчас не август, а то бы он полакомился кукурузными початками. А широкоплечий капрал твердил, что несколько недель будет питаться только отбивными с луком, они должны быть толстые и не сказать, чтобы с кровью, но и не слишком прожаренные, одним словом, золотая середина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Однако вскоре голова Атанаса поникла, он поглубже засунул руки в карманы и не спеша побрел в сторону дома. Он шел медленно, все еще исполненный горечи; мысли о Макквине не оставляли его. Он вспомнил произнесенную Макквином фразу, повернув ее по-новому: «Трагедия франкоязычной Канады в том, что вы никак не можете решить, кем вы хотите быть — людьми, имеющими возможность свободного выбора, или франко-канадцами, которые выбирают только то, что одобряют их соотечественники». Как все англичане, Макквин не скупится на советы. А вот способны ли англичане помочь человеку? Протянуть кому-нибудь руку? Разве они предполагали когда-нибудь дать нам хотя бы шанс?
Кэтлин, конечно, дома нет, она смотрит парад и, безусловно, наслаждается. С тех пор как они переехали в город, она тратит уйму денег, но, по-видимому, стала счастливее. Умеет одеться со вкусом и уже выглядит гораздо моложе. Интересно, что она делает, когда так надолго уходит из дома? Встречается ли с мужчинами? Вряд ли, но как знать. Однако он-то не из тех старых эгоистов, что держат своих молодых жен взаперти и лишают их всех удовольствий. Правда, сейчас, когда он думал о Кэтлин, она казалась удивительно далекой, словно Атанас вспоминал о ком-то, кого Знал давно, еще в юности. Разве имеет теперь значение, что она красива, что у нее такое прекрасное тело, жаркое и умелое? Просто не верится, что большую часть своей жизни мужчины воображают, будто кроме красоты им ничего не надо, будто женщина может избавить от одиночества.
И вдруг в мозгу его словно распахнулась какая-то дверь и открылся портик огромного музея. Быстро, точно во сне, музей этот наполнился людьми: мужчинами и женщинами, которых он когда-то знал. Боже, неужто он был знаком со всеми этими женщинами? Где они теперь? Как их звали? Быть не может, это же фантастика, так близко знать женщину и не помнить теперь ее имени... Люди медленно шествовали по коридору памяти — дети, учителя, священники, фермеры, юристы, полицейские, судьи, солдаты и женщины. Но как странно, все почему-то одеты одинаково, на всех платья одного фасона, а ведь многих из этих женщин наверняка уже нет в живых, нелепо думать, будто все они прожили столько же, сколько и он, просто нелепо...
Атанас провел рукой по лбу, ладонь сделалась влажной. В голове стучало; казалось, под напором то приливающей, то отливающей крови, вибрируют кости. Он услышал свой голос, как будто кто-то посторонний сказал ему в самое ухо:
— Мне нехорошо, но это пройдет, просто сейчас мне нужно посидеть...— Атанас взглянул по сторонам и увидел ту же улицу, те же дома, те же деревья.
Он медленно побрел дальше, пока не дошел до Сент-Джеймской церкви. Сколько же он отшагал, добравшись сюда! Значит, у него еще есть сила воли, Талларов всегда выручало упорство. Атанас остановился и стал, не торопясь, рассматривать вереницу святых из позеленевшей бронзы, выстроившихся вдоль фронтона, низко нависшего над тротуаром. Да, на этой улице есть кого благословлять: сколько финансистов спешит мимо, направляясь на работу, сколько проституток пристает к прохожим, сколько людей, каждый со своими тайными прегрешениями, приходят сюда каждый день! Этой улице не помешает благословение всех святых да еще и епископа Бурже ' в придачу, вон он стоит у самого тротуара, тоже весь из бронзы. Человек
1 Бурже (1799—1885) — католический епископ Монреаля.
железной воли, один из князей церкви, такой, говорят, был непреклонный, что выступил против самого папского легата. Отец Атанаса знал епископа Бурже, да и сам Атанас когда-то получил его благословение. А теперь епископ сделался статуей, бронза окислилась, и он стоит такой же позеленевший и непоколебимый, как святые над ним, а где-то выше, в небесах, витает его душа, его нетленная сущность...
Атанас поднялся по ступеням и через вестибюль вошел в один из приделов собора. Прохладная тишина внутри была настолько пропитана запахом ладана, что он ощущал ее на вкус — священное для католика чувство, будто вдыхаешь воздух, которым дышало множество неизвестных тебе простых людей, живущих здесь, в городе, и заполняющих собор каждое воскресенье. Машинально, по старой, еще детской привычке, Атанас преклонил колени перед алтарем.
И тут же поспешно оглянулся. Никто на него не смотрел. Несколько молившихся старух не сводили благоговейных глаз со свечей, горевших высоко над алтарем. Какой-то вагоновожатый и рабочий опустились на колени у задней скамьи, и когда Атанас проходил мимо, в нос ему ударил застарелый запах пота. Видно, они пришли помолиться, обрести бога после трудного дня.
— А я, что я-то здесь делаю?— проговорил он.— Я? Как я оказался тут в такой момент?
Ноги стали как ватные, и он не смог бы выйти, даже если бы хотел. Атанас медленно подошел к скамье, отделенной несколькими рядами от той, где молились вагоновожатый и рабочий, сел и положил шляпу. Колени подались вперед и оперлись о скамеечку, в глазах потемнело, Атанас сложил руки на груди и старался сосредоточить взгляд на мерцавших в полутьме свечах.
В тот же вечер Мариус обедал в дешевом ресторане в центре города и, несмотря на заглушавший его слова шум, старался рассказать о себе Эмили. Они не виделись с тех пор, как девять месяцев назад его взяли в армию, а сегодня он получил свое первое увольнение. Мариус все еще носил форму и не представлял, когда его демобилизуют.
Ресторан был переполнен, в нем пахло плохо вымытыми полами, мороженым, пролитым на покрытые стеклом столы, и грязной водой, в которой мыли посуду. После того как ДДариус и Эмили пришли сюда, помещение стало заполняться военными. Вдоль стойки с газированной водой на высоких табуретах сидели солдаты в хаки и заказывали еду, которой не пробовали три-четыре года. Перед одним из них стояло пять порций содовой, все разного цвета. Другой смаковал бананы по-королевски. Кто-то уписывал мороженое с зефиром и фруктами, кто-то — с ананасами и орехами. Солдаты громко переговаривались, только тот, перед кем стояла содовая, молчал, не выпуская изо рта соломинку. Все они говорили о еде. Один заявил, что утром закатит себе шикарный завтрак: сначала сливки с кукурузными хлопьями и с сахаром, а потом яичницу с беконом. Бекон будет хрустящий, не то что та белесая жирная дрянь, которой его травили последние три года. Другой сокрушался, что сейчас не август, а то бы он полакомился кукурузными початками. А широкоплечий капрал твердил, что несколько недель будет питаться только отбивными с луком, они должны быть толстые и не сказать, чтобы с кровью, но и не слишком прожаренные, одним словом, золотая середина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135