Когда она заговорила снова, голос ее звучал доверительно и естественно, как у той девочки, которую он знал в Сен-Марке.
— А как вы думаете, Поль, сколько лет вам понадобится?
— Хирурга не подпускают к больному, пока он не проучится семь лет и не получит диплом. Работа писателя так же сложна, по крайней мере технически.
Полю трудно стало сидеть на месте, но он держал себя в руках. Пожалуй, ни с кем из своих знакомых он не мог говорить о книгах и тем более о труде писателя. Иногда он думал, что это к лучшему. Даже мечта сделаться писателем казалась ему слишком тщеславной, и Поль суеверно боялся признаваться в ней. Он сам удивился, когда услышал, что говорит об этом девушке, почти незнакомой.
— Не то чтобы я хотел быть именно писателем,— продолжал он.— Позавчера я сказал вам, что хотел бы стать физиком. И архитектурой мне тоже хотелось бы заняться. Каждый раз, как посмотрю на какой-нибудь дом в Монреале, меня просто тошнит. Единственные постройки, которые выражают дух нашей страны,— это амбары. Пожалуй, больше всего я хотел бы стать архитектором.
— Так в чем же дело?
— Я уже говорил вам, я не в ладах с математикой. Мозги иначе устроены.
Больше Поль не мог сдерживать напряжения, он встал и* заходил по комнате. Он не в силах был сидеть спокойно и смотреть на Хетер. Она заставила его поделиться с ней своими мыслями, ворвалась на миг в его одиночество. Желая переменить разговор, Поль сказал, что получил место на пароходе и через неделю отплывает из Галифакса. Он остановился возле кушетки, посмотрел на Хетер с высоты своего роста и вдруг — словно с глаз его спала пелена — понял, что она обладает той же способностью, которую он всегда чувствовал в Ярдли,— способностью вызвать на откровенность, так что изливаешь душу, не боясь, что тебя обрежут, не боясь сказать лишнее.
Хетер встретилась с ним глазами и не отвела взгляд, прошло несколько секунд, прежде чем она сказала:
— Какое расточительство! Ведь у вас степень, вы могли бы преподавать!
Поль покачал головой.
— Мне надо выбраться отсюда. Посмотреть другие края. Кроме того, разве сейчас найдешь место учителя?
— Вам обидно?
Он снова зашагал из угла в угол.
— Иногда,— сказал он из другого конца комнаты.— Но что толку обижаться?
— А ведь все могли бы иметь работу и вообще ни в чем не нуждаться, если бы не такие, как Хантли Макквин! Сидят сиднем и ничего не делают.
Поль насмешливо хмыкнул, потом повернулся и, улыбаясь, посмотрел на Хетер.
— Вы считаете меня ребенком, правда?-— спросила она.
—- Нет, просто оптимисткой.
— Да ничего подобного!
Но Поль продолжал посмеиваться.
— Наверно, вы социалистка,— сказал он.— Или воображаете себя социалисткой.
— Послушайте, Поль,— Хетер вспыхнула от гнева,— вы-то почему против социалистов? Почему такой человек, как вы, вдруг заодно с Макквином?
— Я не против социалистов. И с чего вы взяли, будто я заодно с Макквином?
— Но вы сказали...
— Простите, Хетер. Спорить с вами я не хочу. Хетер отвела взгляд, озадаченная и обиженная.
Потом схватила чашки, понесла их к забрызганной красками раковине и пустила воду.
— Вы как ваш дед,— сказал Поль все еще из другого конца комнаты.— Сумели заставить меня разоткровенничаться. Ну и вот...— Он помолчал.— Я не могу относиться к политике как к науке. Меня больше интересуют люди.
Хетер стояла к нему спиной.
— Но разве люди не результат политической системы?
— Хорошо бы так думать. Систему все-таки можно изменить.
— А вы так не думаете?
Не дождавшись ответа, Хетер посмотрела на Поля. Лицо его было в тени, он стоял спиной к окну, засунув кулаки в карманы. Хетер возвратилась на кушетку, снова свернулась калачиком, знаком пригласила Поля сесть, и он опустился на другой конец кушетки, сжав руки коленями.
— Вероятно, все дело в том, как я жил,— сказал он.— Вероятно, я ошибаюсь.
— Позавчера я спросила вас, как вы жили? Может быть, теперь расскажете?
Их глаза встретились. Поль отвел свои, потом снова взглянул на девушку. Некоторое время он молчал. Затем уставился в пол и начал говорить, будто сам с собой. После того как семья уехала из Сен-Марка, рассказывал он, дома у него не стало. Все дело, видимо, в этом. Он лишился настоящего дома. Во Фробншере ему было хорошо, но скоро отец умер, они обеднели.
С годами Поль понял, что погубило отца: даже имея землю и будучи в парламенте, отец не мог убежать от самого себя, собственный характер сковывал его, как смирительная рубашка. Никто намеренно не заманивал его в ловушку. Все, что случилось, произошло из-за него самого.
Поль замолчал, и Хетер почувствовала, как в ее душу осторожно, словно незваный гость, прокрадывается нежность к нему. Она нужна Полю, и это сознание было новым и радостным. Но в то же время Хетер чуяла в Поле какую-то властность, еще острее ощущала его необычность и поэтому затаила дыхание, боясь, как бы он снова не замкнулся в себе.
— Я с трудом вспоминаю вашего отца,— проговорила она тихо.
Казалось, Поль ее не слышит. Однако он тут же ответил, что отец его был незаурядным человеком. Ему бы жить в девятнадцатом веке в Европе! Там он был бы на месте! А в Канаде он родился на пятьдесят лет раньше времени. Поль наткнулся на его записи и только тогда смог оценить, какой ум был у отца, но обстоятельства оказались для Атанаса Таллара слишком неблагоприятными.
— Наверно, я глупая, я чего-то не понимаю. Что вы имеете в виду?
— А вы не француженка, вы не принадлежите к национальному меньшинству. Англичане привыкли быть хозяевами в мире. Вам не понять, каково все время чувствовать, что на тебе смирительная рубашка.
— Ну а вы? Неужели и вы ее все время чувствуете?
— Даже две! Одна — это безденежье. Ну а вторая — все франко-канадцы в ней от рождения. Нас три миллиона против целого континента,— он посмотрел на Хетер и улыбнулся, чтобы слова его не показались слишком драматичными.— Но я не собираюсь терпеть смирительную рубашку всю жизнь.
Поль понизил голос, он говорил медленно, тщательно взвешивая слова. Рядом с ним на кушетке оказался один из карандашей Хетер, он взял его и стал вертеть в пальцах.
— Мальчишкой в Сен-Марке я любил читать про похождения Одиссея, эта книга была в старой библиотеке отца. Уже потом я понял, что «Одиссея»— книга на все времена. Она приложима ко всему. Наука, война и бог знает что еще перевернули мир вверх дном, мир мечется, Хетер, мир не находит себе места. Мир сходит с ума, стараясь понять, как жить дальше,— внезапно Поль вскочил и снова зашагал по комнате.— Отдает мелодрамой. Но это так. Я это чувствую по себе. Я сам живу, как на вокзале, в зале ожидания.
За окном, на залитой солнцем улице какой-то торговец громко призывал покупать рыбу. Он кричал на ломаном французском, и его голос гулко разносился по всей улице, от одного дома к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
— А как вы думаете, Поль, сколько лет вам понадобится?
— Хирурга не подпускают к больному, пока он не проучится семь лет и не получит диплом. Работа писателя так же сложна, по крайней мере технически.
Полю трудно стало сидеть на месте, но он держал себя в руках. Пожалуй, ни с кем из своих знакомых он не мог говорить о книгах и тем более о труде писателя. Иногда он думал, что это к лучшему. Даже мечта сделаться писателем казалась ему слишком тщеславной, и Поль суеверно боялся признаваться в ней. Он сам удивился, когда услышал, что говорит об этом девушке, почти незнакомой.
— Не то чтобы я хотел быть именно писателем,— продолжал он.— Позавчера я сказал вам, что хотел бы стать физиком. И архитектурой мне тоже хотелось бы заняться. Каждый раз, как посмотрю на какой-нибудь дом в Монреале, меня просто тошнит. Единственные постройки, которые выражают дух нашей страны,— это амбары. Пожалуй, больше всего я хотел бы стать архитектором.
— Так в чем же дело?
— Я уже говорил вам, я не в ладах с математикой. Мозги иначе устроены.
Больше Поль не мог сдерживать напряжения, он встал и* заходил по комнате. Он не в силах был сидеть спокойно и смотреть на Хетер. Она заставила его поделиться с ней своими мыслями, ворвалась на миг в его одиночество. Желая переменить разговор, Поль сказал, что получил место на пароходе и через неделю отплывает из Галифакса. Он остановился возле кушетки, посмотрел на Хетер с высоты своего роста и вдруг — словно с глаз его спала пелена — понял, что она обладает той же способностью, которую он всегда чувствовал в Ярдли,— способностью вызвать на откровенность, так что изливаешь душу, не боясь, что тебя обрежут, не боясь сказать лишнее.
Хетер встретилась с ним глазами и не отвела взгляд, прошло несколько секунд, прежде чем она сказала:
— Какое расточительство! Ведь у вас степень, вы могли бы преподавать!
Поль покачал головой.
— Мне надо выбраться отсюда. Посмотреть другие края. Кроме того, разве сейчас найдешь место учителя?
— Вам обидно?
Он снова зашагал из угла в угол.
— Иногда,— сказал он из другого конца комнаты.— Но что толку обижаться?
— А ведь все могли бы иметь работу и вообще ни в чем не нуждаться, если бы не такие, как Хантли Макквин! Сидят сиднем и ничего не делают.
Поль насмешливо хмыкнул, потом повернулся и, улыбаясь, посмотрел на Хетер.
— Вы считаете меня ребенком, правда?-— спросила она.
—- Нет, просто оптимисткой.
— Да ничего подобного!
Но Поль продолжал посмеиваться.
— Наверно, вы социалистка,— сказал он.— Или воображаете себя социалисткой.
— Послушайте, Поль,— Хетер вспыхнула от гнева,— вы-то почему против социалистов? Почему такой человек, как вы, вдруг заодно с Макквином?
— Я не против социалистов. И с чего вы взяли, будто я заодно с Макквином?
— Но вы сказали...
— Простите, Хетер. Спорить с вами я не хочу. Хетер отвела взгляд, озадаченная и обиженная.
Потом схватила чашки, понесла их к забрызганной красками раковине и пустила воду.
— Вы как ваш дед,— сказал Поль все еще из другого конца комнаты.— Сумели заставить меня разоткровенничаться. Ну и вот...— Он помолчал.— Я не могу относиться к политике как к науке. Меня больше интересуют люди.
Хетер стояла к нему спиной.
— Но разве люди не результат политической системы?
— Хорошо бы так думать. Систему все-таки можно изменить.
— А вы так не думаете?
Не дождавшись ответа, Хетер посмотрела на Поля. Лицо его было в тени, он стоял спиной к окну, засунув кулаки в карманы. Хетер возвратилась на кушетку, снова свернулась калачиком, знаком пригласила Поля сесть, и он опустился на другой конец кушетки, сжав руки коленями.
— Вероятно, все дело в том, как я жил,— сказал он.— Вероятно, я ошибаюсь.
— Позавчера я спросила вас, как вы жили? Может быть, теперь расскажете?
Их глаза встретились. Поль отвел свои, потом снова взглянул на девушку. Некоторое время он молчал. Затем уставился в пол и начал говорить, будто сам с собой. После того как семья уехала из Сен-Марка, рассказывал он, дома у него не стало. Все дело, видимо, в этом. Он лишился настоящего дома. Во Фробншере ему было хорошо, но скоро отец умер, они обеднели.
С годами Поль понял, что погубило отца: даже имея землю и будучи в парламенте, отец не мог убежать от самого себя, собственный характер сковывал его, как смирительная рубашка. Никто намеренно не заманивал его в ловушку. Все, что случилось, произошло из-за него самого.
Поль замолчал, и Хетер почувствовала, как в ее душу осторожно, словно незваный гость, прокрадывается нежность к нему. Она нужна Полю, и это сознание было новым и радостным. Но в то же время Хетер чуяла в Поле какую-то властность, еще острее ощущала его необычность и поэтому затаила дыхание, боясь, как бы он снова не замкнулся в себе.
— Я с трудом вспоминаю вашего отца,— проговорила она тихо.
Казалось, Поль ее не слышит. Однако он тут же ответил, что отец его был незаурядным человеком. Ему бы жить в девятнадцатом веке в Европе! Там он был бы на месте! А в Канаде он родился на пятьдесят лет раньше времени. Поль наткнулся на его записи и только тогда смог оценить, какой ум был у отца, но обстоятельства оказались для Атанаса Таллара слишком неблагоприятными.
— Наверно, я глупая, я чего-то не понимаю. Что вы имеете в виду?
— А вы не француженка, вы не принадлежите к национальному меньшинству. Англичане привыкли быть хозяевами в мире. Вам не понять, каково все время чувствовать, что на тебе смирительная рубашка.
— Ну а вы? Неужели и вы ее все время чувствуете?
— Даже две! Одна — это безденежье. Ну а вторая — все франко-канадцы в ней от рождения. Нас три миллиона против целого континента,— он посмотрел на Хетер и улыбнулся, чтобы слова его не показались слишком драматичными.— Но я не собираюсь терпеть смирительную рубашку всю жизнь.
Поль понизил голос, он говорил медленно, тщательно взвешивая слова. Рядом с ним на кушетке оказался один из карандашей Хетер, он взял его и стал вертеть в пальцах.
— Мальчишкой в Сен-Марке я любил читать про похождения Одиссея, эта книга была в старой библиотеке отца. Уже потом я понял, что «Одиссея»— книга на все времена. Она приложима ко всему. Наука, война и бог знает что еще перевернули мир вверх дном, мир мечется, Хетер, мир не находит себе места. Мир сходит с ума, стараясь понять, как жить дальше,— внезапно Поль вскочил и снова зашагал по комнате.— Отдает мелодрамой. Но это так. Я это чувствую по себе. Я сам живу, как на вокзале, в зале ожидания.
За окном, на залитой солнцем улице какой-то торговец громко призывал покупать рыбу. Он кричал на ломаном французском, и его голос гулко разносился по всей улице, от одного дома к другому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135