А мне пришлось еще раз объезжать
круговое движение, чтобы достигнуть развилки и наконец услышать под
колесами стук булыжника. Высокие стены сомкнулись надо мной, и звук
сирены, казалось, замер вдали.
За исключением одного-двух грузовиков, Дунайская улица была пуста и я
смог снять ногу со сцепления. Но тут меня стали одолевать новые сомнения:
не будет проблем с самой машиной? Может, мне поставить ее и пойти пешком?
Но с Джипом я справлялся нормально, к тому же, рисковать не было времени.
Передо мной открылась похожая боковая улочка, и, не останавливаясь для
раздумий, я свернул туда и зигзагами поехал туда, куда она вела, мимо
задних стен складов с крышами, предостерегающе усыпанными рядами острых
шипов или битым стеклом, холодно поблескивавшим в тусклом свете. Оттуда я
выехал на другую улицу, вдоль которой тянулись заколоченные окна
заброшенной фабрики, похожие на слепых часовых, а потом - на развилку, где
мои инстинкты на минуту заколебались. По обе стороны во все направления
тянулись улицы, вдоль них простирались длинные тени, ленивые и загадочные.
Я опустил стекло и почувствовал запах моря в ветре, услышал крики чаек;
подняв глаза, я увидел, как они кружат на фоне грозного неба. Затем,
посмотрев налево, я увидел самые длинные тени, увенчанные зубчатыми
гребнями, настоящее тесное переплетение шипов, и эти джунгли салингов и
такелажа тут же всплыли в моей памяти. Я круто повернул руль, и машина
прямо-таки полетела по булыжнику. Ибо там, впереди меня, в конце улицы,
волшебный лес мачт вставал прямо на фоне освещенного горизонта.
Я не остановился. Я прибавил скорость и повернул, скрипнув шинами,
прямо на саму верфь. Надо мной нависали высокие темные корпуса, в
последних отблесках теплого дневного света они казались менее
устрашающими, менее монолитными, выстроенные рядами и выкрашенные яркой
краской, даже с тонкой позолоченной отделкой. Вдоль лееров сочно блестела
бронзовая отделка, а вокруг иллюминаторов на некоторых малых судах - даже
более современные украшения. Но на их борту почти не было видно признаков
жизни, за исключением нескольких фигур, возившихся с такелажем или
облокотившихся на поручни; группа мужчин разгружала одно из судов, бросая
тюки на берег в сеть, свисавшую с конца гика, - такую картину я видел
разве что на фотографиях девятнадцатого века. Подвода, запряженная
лошадьми, стояла наготове, чтобы принять груз, однако, когда к промчался
мимо, и люди, и лошадь наблюдали за мной с совершенным безразличием.
Казалось, верфи тянутся непрерывно, насколько хватало глаз, во всех
направлениях. Но на кирпиче центрального здания заглавными буквами в
викторианском стиле, почти выцветшая и раскрошившаяся за сто лет
пребывания под солнцем и соленым ветром, виднелась надпись: РЫБАЦКАЯ
ВЕРФЬ. А под ней, еще хуже видимые, были стрелки, показывавшие вправо и
влево, а под ними - длинный список названий.
Стокгольм, Тринити, Мелроз, Гданьская, Тир...
Я не стал останавливаться, чтобы читать остальные названия. Этот был
тот путь, по которому я направлялся. Я нажал на акселератор и умчался,
стуча и ударяя колесами по грубому камню. Еще четыре верфи, мимо складов,
высоких и старинных и таких же таинственных, как стены замков; в воздухе
смешивались причудливые запахи, среди них - запах смолы, шкур и затхлого
масла. И наконец, впереди на стене я увидел выведенную готическими буквами
выцветшую надпись: Гданьская верфь. Я резко остановил машину, взвизгнули
тормоза. Я выскочил, пробежал несколько шагов... и остановился.
Там, в этой огромной фаланге кораблей впервые зияла брешь. У трех
причалов, как у всех остальных, стояли высокие суда, но четвертый причал
был пуст, и в разрыве, окрашенные золотом в свете заката, рябили воды
гавани. С кабестанов и железных швартовых тумб на набережной, как мертвые
змеи, свивались или просто свисали короткие куски каната. Я побежал
вперед, наклонился над одним из них и обнаружил, что конец чистый, не
затертый. Я опустился на землю в глубоком отчаянии, пристально глядя на
пустые воды. Я приехал быстро; но Волки каким-то странным образом прибыли
еще быстрее. Они обрубили канаты и ушли. И Клэр вместе с ними...
Но как давно? Не может быть, чтобы раньше, чем несколько минут назад,
от силы полчаса. Чтобы заставить двигаться эти огромные парусные корабли,
требовалось время. Конечно, они должны быть еще видны! Я вскочил на ноги.
Но затем я снова медленно опустился на колени на грубые камни. Я
сделал это почти в каком-то благоговении. Я больше не сомневался в своем
рассудке. Я был готов к великим чудесам - так я считал. Но ничто из того,
что я видел раньше, не могло подготовить меня к зрелищу, представшему
перед моими глазами.
Передо мной стены гавани открывались в бескрайние просторы моря,
серого и недоступного, как собиравшаяся над ним мантия облаков, за
исключением того места, где еще горел огромной резаной раной последний луч
заката. И в этом разрезе тонкие языки туч, оттененные сверкающим огнем,
создавали видение сияющих освещенных солнцем склонов, окаймленных золотом
и обрамлявших полосу туманной лазури. Я знал форму этих склонов. Я помнил
их слишком хорошо, хотя и видел их теперь под другим углом. Это был
архипелаг среди туч, тот же, что я видел раньше, открывавшийся теперь
передо миом над пустым морем. А в сердце лазурной полосы, широкой, голубой
и блестящей, похожей на устье, усеянное островами и окруженное широкими
золотыми песками, я увидел высокую разукрашенную корму огромного корабля,
с парусами, расправленными, как крылья, уходившего вверх и исчезавшего из
виду в бездонных глубинах неба.
5
Пока продолжалось это великолепное сияние, я стоял на коленях,
оглушенный, с помутившимся разумом и зрением, разбитый, дрожа от озноба.
Маленькие волны бились о верфь, высокие суда мягко покачивались у своих
причалов с тихим потрескиванием и стоном, как деревья, раскачиваемые
ветром. Я чувствовал себя, как самый последний лист, сухой и легкий,
дрожащий на этом осеннем ветру. Только когда тучи сомкнулись над
горизонтом, как ворота, и изгнали из мира свет, ветер утихомирился и
замер. И я пришел в себя, несчастный, разбитый и замерзший, и на
негнущихся ногах медленно поднялся.
Сны. Галлюцинации. Бред. Шизофрения...
Я снова и снова гонял эти ускользающие словечки в своем мозгу, и они
все больше казались чистой самонадеянностью, слепым высокомерием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
круговое движение, чтобы достигнуть развилки и наконец услышать под
колесами стук булыжника. Высокие стены сомкнулись надо мной, и звук
сирены, казалось, замер вдали.
За исключением одного-двух грузовиков, Дунайская улица была пуста и я
смог снять ногу со сцепления. Но тут меня стали одолевать новые сомнения:
не будет проблем с самой машиной? Может, мне поставить ее и пойти пешком?
Но с Джипом я справлялся нормально, к тому же, рисковать не было времени.
Передо мной открылась похожая боковая улочка, и, не останавливаясь для
раздумий, я свернул туда и зигзагами поехал туда, куда она вела, мимо
задних стен складов с крышами, предостерегающе усыпанными рядами острых
шипов или битым стеклом, холодно поблескивавшим в тусклом свете. Оттуда я
выехал на другую улицу, вдоль которой тянулись заколоченные окна
заброшенной фабрики, похожие на слепых часовых, а потом - на развилку, где
мои инстинкты на минуту заколебались. По обе стороны во все направления
тянулись улицы, вдоль них простирались длинные тени, ленивые и загадочные.
Я опустил стекло и почувствовал запах моря в ветре, услышал крики чаек;
подняв глаза, я увидел, как они кружат на фоне грозного неба. Затем,
посмотрев налево, я увидел самые длинные тени, увенчанные зубчатыми
гребнями, настоящее тесное переплетение шипов, и эти джунгли салингов и
такелажа тут же всплыли в моей памяти. Я круто повернул руль, и машина
прямо-таки полетела по булыжнику. Ибо там, впереди меня, в конце улицы,
волшебный лес мачт вставал прямо на фоне освещенного горизонта.
Я не остановился. Я прибавил скорость и повернул, скрипнув шинами,
прямо на саму верфь. Надо мной нависали высокие темные корпуса, в
последних отблесках теплого дневного света они казались менее
устрашающими, менее монолитными, выстроенные рядами и выкрашенные яркой
краской, даже с тонкой позолоченной отделкой. Вдоль лееров сочно блестела
бронзовая отделка, а вокруг иллюминаторов на некоторых малых судах - даже
более современные украшения. Но на их борту почти не было видно признаков
жизни, за исключением нескольких фигур, возившихся с такелажем или
облокотившихся на поручни; группа мужчин разгружала одно из судов, бросая
тюки на берег в сеть, свисавшую с конца гика, - такую картину я видел
разве что на фотографиях девятнадцатого века. Подвода, запряженная
лошадьми, стояла наготове, чтобы принять груз, однако, когда к промчался
мимо, и люди, и лошадь наблюдали за мной с совершенным безразличием.
Казалось, верфи тянутся непрерывно, насколько хватало глаз, во всех
направлениях. Но на кирпиче центрального здания заглавными буквами в
викторианском стиле, почти выцветшая и раскрошившаяся за сто лет
пребывания под солнцем и соленым ветром, виднелась надпись: РЫБАЦКАЯ
ВЕРФЬ. А под ней, еще хуже видимые, были стрелки, показывавшие вправо и
влево, а под ними - длинный список названий.
Стокгольм, Тринити, Мелроз, Гданьская, Тир...
Я не стал останавливаться, чтобы читать остальные названия. Этот был
тот путь, по которому я направлялся. Я нажал на акселератор и умчался,
стуча и ударяя колесами по грубому камню. Еще четыре верфи, мимо складов,
высоких и старинных и таких же таинственных, как стены замков; в воздухе
смешивались причудливые запахи, среди них - запах смолы, шкур и затхлого
масла. И наконец, впереди на стене я увидел выведенную готическими буквами
выцветшую надпись: Гданьская верфь. Я резко остановил машину, взвизгнули
тормоза. Я выскочил, пробежал несколько шагов... и остановился.
Там, в этой огромной фаланге кораблей впервые зияла брешь. У трех
причалов, как у всех остальных, стояли высокие суда, но четвертый причал
был пуст, и в разрыве, окрашенные золотом в свете заката, рябили воды
гавани. С кабестанов и железных швартовых тумб на набережной, как мертвые
змеи, свивались или просто свисали короткие куски каната. Я побежал
вперед, наклонился над одним из них и обнаружил, что конец чистый, не
затертый. Я опустился на землю в глубоком отчаянии, пристально глядя на
пустые воды. Я приехал быстро; но Волки каким-то странным образом прибыли
еще быстрее. Они обрубили канаты и ушли. И Клэр вместе с ними...
Но как давно? Не может быть, чтобы раньше, чем несколько минут назад,
от силы полчаса. Чтобы заставить двигаться эти огромные парусные корабли,
требовалось время. Конечно, они должны быть еще видны! Я вскочил на ноги.
Но затем я снова медленно опустился на колени на грубые камни. Я
сделал это почти в каком-то благоговении. Я больше не сомневался в своем
рассудке. Я был готов к великим чудесам - так я считал. Но ничто из того,
что я видел раньше, не могло подготовить меня к зрелищу, представшему
перед моими глазами.
Передо мной стены гавани открывались в бескрайние просторы моря,
серого и недоступного, как собиравшаяся над ним мантия облаков, за
исключением того места, где еще горел огромной резаной раной последний луч
заката. И в этом разрезе тонкие языки туч, оттененные сверкающим огнем,
создавали видение сияющих освещенных солнцем склонов, окаймленных золотом
и обрамлявших полосу туманной лазури. Я знал форму этих склонов. Я помнил
их слишком хорошо, хотя и видел их теперь под другим углом. Это был
архипелаг среди туч, тот же, что я видел раньше, открывавшийся теперь
передо миом над пустым морем. А в сердце лазурной полосы, широкой, голубой
и блестящей, похожей на устье, усеянное островами и окруженное широкими
золотыми песками, я увидел высокую разукрашенную корму огромного корабля,
с парусами, расправленными, как крылья, уходившего вверх и исчезавшего из
виду в бездонных глубинах неба.
5
Пока продолжалось это великолепное сияние, я стоял на коленях,
оглушенный, с помутившимся разумом и зрением, разбитый, дрожа от озноба.
Маленькие волны бились о верфь, высокие суда мягко покачивались у своих
причалов с тихим потрескиванием и стоном, как деревья, раскачиваемые
ветром. Я чувствовал себя, как самый последний лист, сухой и легкий,
дрожащий на этом осеннем ветру. Только когда тучи сомкнулись над
горизонтом, как ворота, и изгнали из мира свет, ветер утихомирился и
замер. И я пришел в себя, несчастный, разбитый и замерзший, и на
негнущихся ногах медленно поднялся.
Сны. Галлюцинации. Бред. Шизофрения...
Я снова и снова гонял эти ускользающие словечки в своем мозгу, и они
все больше казались чистой самонадеянностью, слепым высокомерием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115