мещанство оказалось слишком ничтожно, чтобы играть самостоятельную роль;
пролетариат был неоспоримым гегемоном городской революции, его классовая
организация была его органом борьбы за власть.
Совет был тем сильнее, чем деморализованнее было правительство. Он тем в
большей мере сосредоточивал на себе симпатии не-пролетарских слоев, чем
беспомощнее и растеряннее рядом с ним оказывалась старая государственная
власть.
Массовая политическая стачка была главным орудием в руках Совета. Благодаря
тому, что он связывал все группы пролетариата непосредственной
революционной связью и поддерживал рабочих каждого предприятия авторитетом
и силой класса, он получил возможность приостанавливать хозяйственную жизнь
в стране. Несмотря на то, что собственность на средства производства
попрежнему оставалась в руках капиталистов и государства, несмотря на то,
что государственная власть оставалась в руках бюрократии, распоряжение
национальными средствами производства и сообщения - по крайней мере
поскольку речь шла о том, чтобы прекратить правильную хозяйственную и
государственную жизнь - оказывалось в руках Совета. И именно эта
обнаруженная на деле способность Совета парализовать хозяйство и внести
анархию в жизнь государства делала Совет тем, чем он был. При таких
условиях искать путей мирного сосуществования Совета и старого
правительства было бы самой безнадежной из всех утопий. А между тем все
возражения против тактики Совета, если обнажить их действительное
содержание, исходят именно из этой фантастической идеи: после октября
Совету следовало на почве, отвоеванной у абсолютизма, заняться организацией
масс, воздерживаясь от всяких наступательных действий.
Но в чем состояла октябрьская победа?
Несомненно, что в результате октябрьского натиска абсолютизм "в принципе"
отрекся от себя. Но он в сущности не проиграл сражения: он отказался от
боя. Он не сделал серьезной попытки противопоставить свою деревенскую армию
охваченным стачечным мятежом городам. Само собою, он не сделал этого не из
соображений человечности - он просто был совершенно обескуражен и лишен
самообладания. Либеральные элементы бюрократии, ждавшие своей очереди,
получили перевес и, в тот момент, когда стачка уже шла на убыль,
опубликовали манифест 17 октября - принципиальное отречение от абсолютизма.
Но вся материальная организация власти: - чиновничья иерархия, полиция,
суд, армия - осталась попрежнему нераздельной собственностью монархии.
Какую тактику мог и должен был при таких условиях развернуть Совет? Его
сила состояла в том, что он, опираясь на производительный пролетариат, мог
(поскольку мог) лишить абсолютизм возможности пользоваться материальным
аппаратом своей власти. С этой точки зрения деятельность Совета означала
организацию "анархии". Его дальнейшее существование и развитие означало
упрочение "анархии". Никакое длительное сосуществование не было возможно.
Будущий конфликт был заложен в октябрьскую полупобеду как ее материальное
ядро.
Что оставалось делать Совету? Притворяться, что он не видел неизбежности
конфликта? Делать вид, что он организует массы для радостей
конституционного строя? Кто поверил бы ему? Конечно, не абсолютизм и не
рабочий класс.
Как мало внешняя корректность, пустая форма лойяльности помогает в борьбе
против самодержавия, это мы видели позже на примере двух Дум. Чтобы
предвосхитить тактику "конституционного" лицемерия в самодержавной стране,
Совет должен был быть сделан из другого теста. Но к чему пришел бы он и
тогда? К тому же, к чему позже пришла Дума: к банкротству.
Совету ничего не оставалось, как признать, что столкновение неизбежно уже в
ближайшем будущем, и в распоряжении его не было другой тактики, кроме
подготовки к восстанию.
В чем могла состоять эта подготовка, как не в развитии и укреплении тех
именно качеств Совета, которые позволяли ему парализовать государственную
жизнь и составляли его силу? Но естественные усилия Совета укрепить и
развить эти качества неизбежно ускоряли конфликт.
Совет заботился - чем дальше, тем больше - о распространении своего влияния
на войско и крестьянство. В ноябре Совет призвал рабочих активно выразить
свое братство с пробуждающейся армией, в лице кронштадтских матросов. Не
делать этого - значило не заботиться об увеличении своих сил. Делать это -
значило итти навстречу конфликту.
Или может быть, был какой-то третий путь? Может быть, Совет мог, вместе с
либералами, апеллировать к так называемому государственному смыслу власти?
Может быть, он мог и должен был найти ту черту, которая отделяла права
народа от прерогатив монархии, и остановиться пред этой священной гранью?
Но кто поручился бы, что монархия остановится по другой стороне
демаркационной линии? Кто взялся бы организовать между обеими сторонами мир
или хотя бы только временное перемирие? Либерализм? Одна из его депутаций
предложила 18 октября графу Витте, в знак примирения с народом, удалить из
столицы войска. "Лучше остаться без электричества и без водопровода, чем
без войска", ответил министр. Правительство, очевидно, вовсе не помышляло о
разоружении. Что же оставалось делать Совету? Либо устраниться, предоставив
дело примирительной камере, будущей Государственной Думе, как требовал в
сущности либерализм, либо готовиться к тому, чтобы вооруженной рукою
удержать все, что было захвачено в октябре, и, если можно, открыть
дальнейшее наступление. Теперь-то мы уже достаточно хорошо знаем, что
примирительная камера превратилась в арену нового революционного конфликта.
Следовательно, объективная роль, которую сыграли две первые Думы, только
подтвердила правильность того политического предвидения, на котором
пролетариат строил свою тактику. Но можно и не заходить так далеко. Можно
спросить: что же могло и должно было обеспечить самое возникновение этой
"примирительной камеры", которой не суждено было кого бы то ни было
примирить? Все тот же государственный смысл монархии? Или ее торжественное
обязательство? Или честное слово графа Витте? Или земские ходы в Петергофе
с черного крыльца? Или предостерегающий голос г. Мендельсона? Или, наконец,
тот "естественный ход вещей", на спину которого либерализм взваливает все
задачи, как только история предъявляет их ему самому, его инициативе, его
силе, его смыслу?
Но если декабрьское столкновение было неизбежно, то не лежит ли причина
декабрьского поражения в составе Совета? Говорили, что в его классовом
характере был его основной грех. Чтобы стать органом "национальной"
революции, Совет должен был расширить свои рамки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277 278 279 280 281 282 283 284 285 286 287 288 289 290 291 292 293 294 295 296 297 298 299 300 301 302 303 304 305 306 307 308 309 310 311 312 313 314 315 316 317 318 319 320 321 322 323 324 325 326 327 328 329 330 331 332 333 334 335 336 337 338 339 340 341 342 343 344 345 346 347 348 349 350 351 352 353 354 355 356 357 358 359 360 361 362 363 364 365 366 367 368 369 370 371 372 373 374 375 376 377 378 379 380 381 382 383 384 385 386 387 388 389 390 391 392 393 394 395 396 397 398 399 400 401 402 403 404 405 406 407 408 409 410