Но Роман Исидорович прекрасно знал, что, кроме генералов, еще существует русский народ, одетый в серые солдатские шинели, из которого вышел он сам и кровную связь с которым он постоянно чувствовал. Не раз он видел, как каверзы и прямое предательство завистливых генералов разбивались о солдатскую преданность родине.
Перед его мысленным взором одна за другой проходили картины мрачного будущего, ожидающего Артур. Он ясно сознавал, что дальнейшая оборона крепости повлечет огромные, ненужные жертвы среди гарнизона и особенно среди солдат. Спасти их от напрасной гибели, избавить родину от позора могло лишь быстрейшее окончание войны. Но трудно было рассчитывать, чтобы в Петербурге вняли голосу благоразумия и поспешили с заключением мира.
«Остается одно последнее средство — обратиться непосредственно к царю, через головы наместника, министров и придворной камарильи, — размышлял Кондратенко, — и сделать это может и должен Стессель, как генерал-адъютант, имеющий право обращаться непосредственно к монарху. Нужно только убедить его в необходимости такого шага».
После долгих колебаний Кондратенко решил изложить свои соображения в письменной форме, чтобы в истории остался след от его попытки спасти родину от грозящего ей неминуемого позора, а солдат — от бесцельной гибели.
Роман Исидорович сел за стол и начал быстро писать:
«Ваше превосходительство, многоуважаемый Анатолий Михайлович!
В настоящее время, пока Порт-Артур держится, наши неудачи на других театрах войны нельзя считать особенно унизительными. Но если к потере Ляояна и к другим поражениям присоединится падение Артура и гибель находящегося здесь флота, то, в сущности, кампания будет безвозвратно проиграна. Наш военный неуспех примет унизительные для русского достоинства размеры.
Рассчитывать на своевременную выручку Порт-Артура нашей беспрерывно отступающей на север армией или все еще находящимся в Кронштадте флотом, по-моему, невозможно. Единственным почетным выходом из такого положения является поэтому заключение немедленного, до падения Порт-Артура, мира, который, несомненно, можно (до сдачи Артура) установить на неунизительных для народного самолюбия условиях (свободного пропуска гарнизона с оружием и знаменами к Маньчжурской армии и флота — во Владивосток, денежная компенсация за уступку Артура японцам и т.п.).
Очень вероятно, что государю доносят о военных событиях неправильно, искажая существующую действительность. Истинное, правдивое донесение может устранить большую беду для нашей родины.
Поэтому, как высший представитель здесь государственной власти и лицо, облеченное царским доверием, не сочтете ли Вы возможным шифрованною телеграммой на имя государя донести о действительном положении дел здесь, на Дальнем Востоке.
Настоящее письмо мною написано ввиду моей глубокой уверенности в необходимости такого шага для блага моей родины и Вашего сердечного отношения ко мне.
Вашего превосходительства покорный слуга
Р. Кондратенко».
Прочитав письмо еще раз. Роман Исидорович разбудил денщика и приказал ему с утра доставить его к Стесселю.
В окнах уже серел туманный рассвет. С чувством честно исполненного долга Кондратенко разделся и лег спать.
Встав, как всегда, в семь часов утра, Стессель собирался совершить свою обычную утреннюю прогулку верхом по берегу моря, когда ему подали письмо Кондратенко.
Удивленный генерал вскрыл конверт и быстро прочитал написанное. На лице его выразились растерянность и изумление. Как во всех трудных случаях жизни, он поспешил за советом к своей супруге,
Генеральша, утомленная именинными хлопотами, еще нежилась в постели и была сильно недовольна появлением мужа.
Стессель прочитал послание Кондратенко.
— Как, по-твоему, я должен реагировать на это?
— Прежде всего необходимо сохранить письмо. Оно может очень пригодиться впоследствии. Писать царю, конечно, нельзя, иначе выйдет, что Куропаткин и Алексеев обманывают его, а ты их выводить на чистую воду, — рассудила генеральша.
— Кондратенко, ввиду явного упадка его духа, пожалуй, придется заменить в должности начальника сухопутной обороны Фоком, — не совсем уверенно проговорил генерал-адъютант.
— И не думай об этом! Фок через два дня сдаст Артур, а отвечать за это будешь ты, а не он. Вечером ты поговори с Кондратенко и объясни, почему невозможно сделать так, как он предлагает. Остальным, даже Рейсу, об этом ни слова! — предупредила совсем уже проснувшаяся Вера Алексеевна.
Не встретив сочувствия у Стесселя, Кондратенко не стал настаивать на своем предложении и с удвоенной энергией принялся за развитие и воспитание боевых качеств солдат и офицеров.
Часть четвертая
Глава первая
Вследствие болезни Жуковского Звонарей перешел с Залитерной на батарею литеры Б.
В одну из ночей он был разбужен взрывом тяжелого снаряда. Шипение и свист новой бомбы заставили его вскочить с походной кровати и отпрыгнуть к дальней стене каземата. Но взрыва на этот раз не последовало. Звонарев ощупью пробрался к выходу и приоткрыл дверь. В лицо ему пахнула ночная свежесть. С батареи доносился неясный гул встревоженных солдатских голосов.
— Сергей Владимирович, вы не спите? — окликнули его из темноты. По голосу прапорщик узнал Гудиму.
— Тут и мертвые проснутся, не то что живые… В чем дело?
— Ночной салют одиннадцатидюймовых осадных мортир. Два снаряда легли за батареей.
Со стороны японцев мягко донеслись выстрелы и почти тотчас же послышался рев приближающихся снарядов.
— Закройсь! — крикнул солдатам Звонарев и юркнул в каземат.
От взрыва бетонный пол заходил под ногами, с потолка посыпалась известка. В дверь сильно ударил не то осколок, не то камень, отброшенный взрывом. Выждав несколько секунд, прапорщик выглянул наружу. Места падения снаряда не было видно, но солдаты бежали к траверсу между третьим и четвертым орудиями. Звонарев поспешил за ними. В темноте он с трудом рассмотрел кучу бетонных осколков, валявшихся на земле.
— Зарядный погреб завалило, — доложил взводный Лепехин.
— Хорошо, что порох не взорвался.
— Принесите-ка свет, — распорядился вынырнувший из темноты Гудима. — Пострадавшие есть?
— Никак нет. После первых снарядов все дневальные и часовые попрятались по бетонным казематам и уцелели.
Принесли несколько фонарей. При их слабом свею разглядели, что разрушены лишь край бруствера да небольшая часть порохового погреба. Торчали в разные стороны изогнутые рельсы.
— Ну и сила же в этих бомбах! — изумлялся Гудима, рассматривая разрушения.
— Ничего себе: снаряд — двадцать пудов, разрывной заряд — пять пудов шимозы — японского мелинита; а тут попало сразу две бомбы, — пояснил Звонарев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189
Перед его мысленным взором одна за другой проходили картины мрачного будущего, ожидающего Артур. Он ясно сознавал, что дальнейшая оборона крепости повлечет огромные, ненужные жертвы среди гарнизона и особенно среди солдат. Спасти их от напрасной гибели, избавить родину от позора могло лишь быстрейшее окончание войны. Но трудно было рассчитывать, чтобы в Петербурге вняли голосу благоразумия и поспешили с заключением мира.
«Остается одно последнее средство — обратиться непосредственно к царю, через головы наместника, министров и придворной камарильи, — размышлял Кондратенко, — и сделать это может и должен Стессель, как генерал-адъютант, имеющий право обращаться непосредственно к монарху. Нужно только убедить его в необходимости такого шага».
После долгих колебаний Кондратенко решил изложить свои соображения в письменной форме, чтобы в истории остался след от его попытки спасти родину от грозящего ей неминуемого позора, а солдат — от бесцельной гибели.
Роман Исидорович сел за стол и начал быстро писать:
«Ваше превосходительство, многоуважаемый Анатолий Михайлович!
В настоящее время, пока Порт-Артур держится, наши неудачи на других театрах войны нельзя считать особенно унизительными. Но если к потере Ляояна и к другим поражениям присоединится падение Артура и гибель находящегося здесь флота, то, в сущности, кампания будет безвозвратно проиграна. Наш военный неуспех примет унизительные для русского достоинства размеры.
Рассчитывать на своевременную выручку Порт-Артура нашей беспрерывно отступающей на север армией или все еще находящимся в Кронштадте флотом, по-моему, невозможно. Единственным почетным выходом из такого положения является поэтому заключение немедленного, до падения Порт-Артура, мира, который, несомненно, можно (до сдачи Артура) установить на неунизительных для народного самолюбия условиях (свободного пропуска гарнизона с оружием и знаменами к Маньчжурской армии и флота — во Владивосток, денежная компенсация за уступку Артура японцам и т.п.).
Очень вероятно, что государю доносят о военных событиях неправильно, искажая существующую действительность. Истинное, правдивое донесение может устранить большую беду для нашей родины.
Поэтому, как высший представитель здесь государственной власти и лицо, облеченное царским доверием, не сочтете ли Вы возможным шифрованною телеграммой на имя государя донести о действительном положении дел здесь, на Дальнем Востоке.
Настоящее письмо мною написано ввиду моей глубокой уверенности в необходимости такого шага для блага моей родины и Вашего сердечного отношения ко мне.
Вашего превосходительства покорный слуга
Р. Кондратенко».
Прочитав письмо еще раз. Роман Исидорович разбудил денщика и приказал ему с утра доставить его к Стесселю.
В окнах уже серел туманный рассвет. С чувством честно исполненного долга Кондратенко разделся и лег спать.
Встав, как всегда, в семь часов утра, Стессель собирался совершить свою обычную утреннюю прогулку верхом по берегу моря, когда ему подали письмо Кондратенко.
Удивленный генерал вскрыл конверт и быстро прочитал написанное. На лице его выразились растерянность и изумление. Как во всех трудных случаях жизни, он поспешил за советом к своей супруге,
Генеральша, утомленная именинными хлопотами, еще нежилась в постели и была сильно недовольна появлением мужа.
Стессель прочитал послание Кондратенко.
— Как, по-твоему, я должен реагировать на это?
— Прежде всего необходимо сохранить письмо. Оно может очень пригодиться впоследствии. Писать царю, конечно, нельзя, иначе выйдет, что Куропаткин и Алексеев обманывают его, а ты их выводить на чистую воду, — рассудила генеральша.
— Кондратенко, ввиду явного упадка его духа, пожалуй, придется заменить в должности начальника сухопутной обороны Фоком, — не совсем уверенно проговорил генерал-адъютант.
— И не думай об этом! Фок через два дня сдаст Артур, а отвечать за это будешь ты, а не он. Вечером ты поговори с Кондратенко и объясни, почему невозможно сделать так, как он предлагает. Остальным, даже Рейсу, об этом ни слова! — предупредила совсем уже проснувшаяся Вера Алексеевна.
Не встретив сочувствия у Стесселя, Кондратенко не стал настаивать на своем предложении и с удвоенной энергией принялся за развитие и воспитание боевых качеств солдат и офицеров.
Часть четвертая
Глава первая
Вследствие болезни Жуковского Звонарей перешел с Залитерной на батарею литеры Б.
В одну из ночей он был разбужен взрывом тяжелого снаряда. Шипение и свист новой бомбы заставили его вскочить с походной кровати и отпрыгнуть к дальней стене каземата. Но взрыва на этот раз не последовало. Звонарев ощупью пробрался к выходу и приоткрыл дверь. В лицо ему пахнула ночная свежесть. С батареи доносился неясный гул встревоженных солдатских голосов.
— Сергей Владимирович, вы не спите? — окликнули его из темноты. По голосу прапорщик узнал Гудиму.
— Тут и мертвые проснутся, не то что живые… В чем дело?
— Ночной салют одиннадцатидюймовых осадных мортир. Два снаряда легли за батареей.
Со стороны японцев мягко донеслись выстрелы и почти тотчас же послышался рев приближающихся снарядов.
— Закройсь! — крикнул солдатам Звонарев и юркнул в каземат.
От взрыва бетонный пол заходил под ногами, с потолка посыпалась известка. В дверь сильно ударил не то осколок, не то камень, отброшенный взрывом. Выждав несколько секунд, прапорщик выглянул наружу. Места падения снаряда не было видно, но солдаты бежали к траверсу между третьим и четвертым орудиями. Звонарев поспешил за ними. В темноте он с трудом рассмотрел кучу бетонных осколков, валявшихся на земле.
— Зарядный погреб завалило, — доложил взводный Лепехин.
— Хорошо, что порох не взорвался.
— Принесите-ка свет, — распорядился вынырнувший из темноты Гудима. — Пострадавшие есть?
— Никак нет. После первых снарядов все дневальные и часовые попрятались по бетонным казематам и уцелели.
Принесли несколько фонарей. При их слабом свею разглядели, что разрушены лишь край бруствера да небольшая часть порохового погреба. Торчали в разные стороны изогнутые рельсы.
— Ну и сила же в этих бомбах! — изумлялся Гудима, рассматривая разрушения.
— Ничего себе: снаряд — двадцать пудов, разрывной заряд — пять пудов шимозы — японского мелинита; а тут попало сразу две бомбы, — пояснил Звонарев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189