Характер свой не переделаешь. Да и зачем переделывать? Работать надо всегда в полную силу. А лучше, если сверх сил.
И быстрой чередой пронеслись в сознании события минувшего года, с той поры, как захлопнулась скрипучая дверь общей камеры Таганской тюрьмы, а потом, через восемь месяцев, вновь распахнулась, и в глаза ударил слепящий свет октябрьского дня;
народные толпы, выкрикивающие радостно: «Свобода! Свобода!»; в растерянности стоящие у тюремных ворот городовые; они, привычные к свирепому разгону любого скопления людей, не знали, как держать себя теперь, после царского манифеста, провозгласившего неприкосновенность личности.
Но этот светлый день тут же померк и заполнился бьющим в лицо злым ветром, когда пронеслось: «На Немецкой улица железным ломом убили Баумана...» И тяжкий стон вырвался, казалось, даже из камней мостовых. Вот он, манифест, вот кому — черносотенцам пожалована полная свобода! Провожать Николая Эрнестовича в последний путь собралась вся пролетар-екая Москва, гневная, негодующая. И все тот же ледяной ветер взвивал красные флаги, перехватывал дыхание, когда, взявшись за руки, цепью, с непокрытыми головами, они, друзья Баумана, шли впереди гроба. А скорбная медь духового оркестра проникала в самое сердце:
Вы жертвою пали в борьбе роковой, Любви беззаветной к народу! Вы отдали все, что могли, за него, За жизнь его, честь и свободу... Дубровинский остановился. Слова похоронного марша, словно далекое эхо, доносились не то из торжественной ясности морозного неба, не то из глубин застывшего в неподвижности леса. Мерещится? Конечно, мерещится, когда неспокойно на душе, когда скорее хочется быть снова там...
За вами идет свежих ратников строй, На подвиг и на смерть готовый...
Это прямо относится к нему. И закашлялся, хватил большой глоток холодного воздуха. Сразу заныл коренной зуб. Гурарий Семеныч убеждал повозиться с ним, залечить как следует. Да ведь разболелся он в самые последние дни. Не откладывать же отъезд из-за этого! Лаврентьева в свое время предупреждала: «Товарищ Иннокентий, сомнителен ваш зубик. Зайдите-ка еще разок месяца через четьи ре. Зайдете?» Да, так было. Именно четыре месяца назад...
...Давняя зубная боль, резкая, ноющая, вернулась к нему, словно бы нарочно как раз в ту минуту, когда он остановился, разглядывая в полутьме гравированную медную табличку на парадной двери одного из домов на Николаевской улице: «Дантист Ю. И. Лаврентьева».
Моросил мелкий ноябрьский дождик, так свойственный Петербургу. Фонарь на перекрестке казался мохнатым желтым шаром, от которого к стеклам окон в ближних домах тянулись узкие радужные лучики света. Из водосточной трубы, закрепленной
неподалеку от крыльца, журча, выплескивалась тонкая струйка, долбила однотонно кирпичную отмостку.
Пешеходы шагали торопливо, неровно, припрыгивая в замешательстве перед глубокими лужами. Иногда на рысях проезжали легкие экипажи с поднятым кожаным верхом. Жидкая грязь с шипением разлеталась из-под колес.
Он привычно повел головой направо, налево: нет ли чего подозрительного?— долгие годы подполья выработали охранительный автоматизм — и нажал кнопку электрического звонка. Оглядываться особой надобности не было, улица тихая, явка «чистая», и, окажись этим вечером у порога квартиры Лаврентьевой по делу, касающемуся только его самого, он вошел бы в дом с совершеннейшей бестревожностью. Однако на этот раз было нечто особое. Он пришел сюда для встречи с Лениным, первой личной встречи за несколько лет заочного знакомства, и не мог даже и мысли допустить, что вдруг приведет за собой «хвост». Именно поэтому в тот миг, когда дверь чуть-чуть приотворилась, он еще раз окинул улицу внимательным взглядом.
В узкую щелочку, через цепочку, женский голос объявил, что время позднее и прием больных закончен. Он на это отозвался словами пароля, сообщенного ему утром Красиным, и цепочка, тоненько звякнув, тотчас слетела.
Его встретила уже сама хозяйка квартиры, подала руку, теплую, мягкую. Повела в прихожую и показала, куда повесить промокшее пальто. Снять помогла горничная, та, что открывала дверь.
«Иннокентий»,— назвал себя он, непослушными от холода пальцами приглаживая волосы и думая, что эта прихожая и вешалка очень напоминают вход в квартиру доктора Весницкого, у которого здесь же, в Питере, год назад перед встречей с Землячкой ему довелось укрыться от преследования филера. Он тогда пообещал Весницкому подарить со своим автографом какую-нибудь книгу, но слова не сдержал. Как это нехорошо! И как бы это исправить?
«Юлия Ивановна,— представилась хозяйка.— Вас ждут. Но, может быть, несколько минут вы согласитесь посидеть в этой страшной комнате?»
Откинула тяжелую портьеру, за которой находился зубоврачебный кабинет. Мерцали в электрическом свете какие-то склянки, никелированные инструменты. На столике рядом с бормашиной громоздилась толстенная книга — стоматологический справочник.
«Мне приходилось сиживать, и не минутами, а долгими месяцами в комнатах куда пострашнее этой,— сказал он, поддерживая веселый тон хозяйки.— И я охотно провел бы сейчас необходимые минуты ожидания именно в таком вот целительном кресле»,
Он слегка коснулся ладонью щеки. Лаврентьева приняла этот жест за шутку, улыбнулась и, кивнув головой, исчезла. Из-за портьеры донеслось тихое: «Настенька, приготовьте чаю, покрепче и погорячее. С лимоном. Подайте сюда. Нет! Подайте в столовую, когда наш новый гость перейдет туда».
Одолевал кашель. Зуб подвывал нестерпимо. Это началось в Таганской тюрьме, незадолго до выхода на волю, а потом добавил еще кронштадтский ледяной ветер. Надо бы, конечно, давно обратиться к дантисту, да ведь все некогда. А сейчас вот и врач здесь и кресло... Он легонько потрогал гибкий шланг бормашины, и зуб, точно испугавшись, сразу притих.
Почему Лаврентьева предложила немного подождать? Занят с кем-то другим Владимир Ильич? Или, скорее всего, отдыхает? Ленин ведь сегодня прямо с вокзала. Женева, Стокгольм, Гельсингфорс — добрую неделю в дороге. Вероятно, очень устал, изнервничался. Да еще чуть ли не в первый час по приезде повидался и очень обстоятельно побеседовал с Красиным, с Лядовым. Успел побывать и на Преображенском кладбище, где похоронены жертвы Кровавого воскресенья.
И вспомнилось...
...Улица, запруженная народом, не знающим, что творится там, впереди. Возбужденные голоса, золотые хоругви, качающиеся далеко, во главе колонны. Праздничными, цветастыми платками окутанные головы женщин. Детишки, весело припрыгивающие на морозе. Опять и опять возникающая мелодия гимна: «Боже, царя храни!.. На славу нам, на страх врагам...» И потом эта же толпа, рассеченная надвое конными казаками, словно спелая рожь под замахом косца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258
И быстрой чередой пронеслись в сознании события минувшего года, с той поры, как захлопнулась скрипучая дверь общей камеры Таганской тюрьмы, а потом, через восемь месяцев, вновь распахнулась, и в глаза ударил слепящий свет октябрьского дня;
народные толпы, выкрикивающие радостно: «Свобода! Свобода!»; в растерянности стоящие у тюремных ворот городовые; они, привычные к свирепому разгону любого скопления людей, не знали, как держать себя теперь, после царского манифеста, провозгласившего неприкосновенность личности.
Но этот светлый день тут же померк и заполнился бьющим в лицо злым ветром, когда пронеслось: «На Немецкой улица железным ломом убили Баумана...» И тяжкий стон вырвался, казалось, даже из камней мостовых. Вот он, манифест, вот кому — черносотенцам пожалована полная свобода! Провожать Николая Эрнестовича в последний путь собралась вся пролетар-екая Москва, гневная, негодующая. И все тот же ледяной ветер взвивал красные флаги, перехватывал дыхание, когда, взявшись за руки, цепью, с непокрытыми головами, они, друзья Баумана, шли впереди гроба. А скорбная медь духового оркестра проникала в самое сердце:
Вы жертвою пали в борьбе роковой, Любви беззаветной к народу! Вы отдали все, что могли, за него, За жизнь его, честь и свободу... Дубровинский остановился. Слова похоронного марша, словно далекое эхо, доносились не то из торжественной ясности морозного неба, не то из глубин застывшего в неподвижности леса. Мерещится? Конечно, мерещится, когда неспокойно на душе, когда скорее хочется быть снова там...
За вами идет свежих ратников строй, На подвиг и на смерть готовый...
Это прямо относится к нему. И закашлялся, хватил большой глоток холодного воздуха. Сразу заныл коренной зуб. Гурарий Семеныч убеждал повозиться с ним, залечить как следует. Да ведь разболелся он в самые последние дни. Не откладывать же отъезд из-за этого! Лаврентьева в свое время предупреждала: «Товарищ Иннокентий, сомнителен ваш зубик. Зайдите-ка еще разок месяца через четьи ре. Зайдете?» Да, так было. Именно четыре месяца назад...
...Давняя зубная боль, резкая, ноющая, вернулась к нему, словно бы нарочно как раз в ту минуту, когда он остановился, разглядывая в полутьме гравированную медную табличку на парадной двери одного из домов на Николаевской улице: «Дантист Ю. И. Лаврентьева».
Моросил мелкий ноябрьский дождик, так свойственный Петербургу. Фонарь на перекрестке казался мохнатым желтым шаром, от которого к стеклам окон в ближних домах тянулись узкие радужные лучики света. Из водосточной трубы, закрепленной
неподалеку от крыльца, журча, выплескивалась тонкая струйка, долбила однотонно кирпичную отмостку.
Пешеходы шагали торопливо, неровно, припрыгивая в замешательстве перед глубокими лужами. Иногда на рысях проезжали легкие экипажи с поднятым кожаным верхом. Жидкая грязь с шипением разлеталась из-под колес.
Он привычно повел головой направо, налево: нет ли чего подозрительного?— долгие годы подполья выработали охранительный автоматизм — и нажал кнопку электрического звонка. Оглядываться особой надобности не было, улица тихая, явка «чистая», и, окажись этим вечером у порога квартиры Лаврентьевой по делу, касающемуся только его самого, он вошел бы в дом с совершеннейшей бестревожностью. Однако на этот раз было нечто особое. Он пришел сюда для встречи с Лениным, первой личной встречи за несколько лет заочного знакомства, и не мог даже и мысли допустить, что вдруг приведет за собой «хвост». Именно поэтому в тот миг, когда дверь чуть-чуть приотворилась, он еще раз окинул улицу внимательным взглядом.
В узкую щелочку, через цепочку, женский голос объявил, что время позднее и прием больных закончен. Он на это отозвался словами пароля, сообщенного ему утром Красиным, и цепочка, тоненько звякнув, тотчас слетела.
Его встретила уже сама хозяйка квартиры, подала руку, теплую, мягкую. Повела в прихожую и показала, куда повесить промокшее пальто. Снять помогла горничная, та, что открывала дверь.
«Иннокентий»,— назвал себя он, непослушными от холода пальцами приглаживая волосы и думая, что эта прихожая и вешалка очень напоминают вход в квартиру доктора Весницкого, у которого здесь же, в Питере, год назад перед встречей с Землячкой ему довелось укрыться от преследования филера. Он тогда пообещал Весницкому подарить со своим автографом какую-нибудь книгу, но слова не сдержал. Как это нехорошо! И как бы это исправить?
«Юлия Ивановна,— представилась хозяйка.— Вас ждут. Но, может быть, несколько минут вы согласитесь посидеть в этой страшной комнате?»
Откинула тяжелую портьеру, за которой находился зубоврачебный кабинет. Мерцали в электрическом свете какие-то склянки, никелированные инструменты. На столике рядом с бормашиной громоздилась толстенная книга — стоматологический справочник.
«Мне приходилось сиживать, и не минутами, а долгими месяцами в комнатах куда пострашнее этой,— сказал он, поддерживая веселый тон хозяйки.— И я охотно провел бы сейчас необходимые минуты ожидания именно в таком вот целительном кресле»,
Он слегка коснулся ладонью щеки. Лаврентьева приняла этот жест за шутку, улыбнулась и, кивнув головой, исчезла. Из-за портьеры донеслось тихое: «Настенька, приготовьте чаю, покрепче и погорячее. С лимоном. Подайте сюда. Нет! Подайте в столовую, когда наш новый гость перейдет туда».
Одолевал кашель. Зуб подвывал нестерпимо. Это началось в Таганской тюрьме, незадолго до выхода на волю, а потом добавил еще кронштадтский ледяной ветер. Надо бы, конечно, давно обратиться к дантисту, да ведь все некогда. А сейчас вот и врач здесь и кресло... Он легонько потрогал гибкий шланг бормашины, и зуб, точно испугавшись, сразу притих.
Почему Лаврентьева предложила немного подождать? Занят с кем-то другим Владимир Ильич? Или, скорее всего, отдыхает? Ленин ведь сегодня прямо с вокзала. Женева, Стокгольм, Гельсингфорс — добрую неделю в дороге. Вероятно, очень устал, изнервничался. Да еще чуть ли не в первый час по приезде повидался и очень обстоятельно побеседовал с Красиным, с Лядовым. Успел побывать и на Преображенском кладбище, где похоронены жертвы Кровавого воскресенья.
И вспомнилось...
...Улица, запруженная народом, не знающим, что творится там, впереди. Возбужденные голоса, золотые хоругви, качающиеся далеко, во главе колонны. Праздничными, цветастыми платками окутанные головы женщин. Детишки, весело припрыгивающие на морозе. Опять и опять возникающая мелодия гимна: «Боже, царя храни!.. На славу нам, на страх врагам...» И потом эта же толпа, рассеченная надвое конными казаками, словно спелая рожь под замахом косца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258