— Эка, золотой мой, как за дорогу вы уходились! Да при вашем здоровье,— ворчливо говорила она, когда все с наймом жилья уладилось.— Теперь лежите, отлеживайтесь. А потом я покою не дам. Разве что на край света загонят вас. Мне-то назначена сама Вологда. И я тут уже развернулась. Чего же скучать? Насчет вас мне из Питера передавали, очень там тревожатся. И знаю еще, что жена ваша перед департаментом полиции хлопочет, чтобы выдворили вас опять за границу, как серьезно больного.
— Не те времена, Ольга Афанасьевна. Анна будет биться за меня до последнего, только надежды нет. Однажды она сделала невозможное. Но делать невозможное удается не больше, как один раз. А петербургским товарищам и вам большое спасибо!— Ему подумалось, как он был несправедлив, помыслив дурно, хотя и мгновение одно, о Кате, о других петербуржцах.
— Словом, так, с постели не поднимайтесь, пока вам окончательное место не назначат, а назначат плохое — протестовать. Куда же вы с этаким кашлем? Доктора я вам завтра же пришлю. Просите поддержки, чтобы в Вологде вас оставили.
Доктор, специалист по легочным заболеваниям, осмотрел, прослушал, взял необходимые анализы.
— Моя бы власть, я бы вас в ссылку года на два в Давос отправил, а не в Вологду,— заявил он решительно. И пояснил:— Давос — это в Швейцарии. Слыхали? Полезен. Весьма, чудодейственно полезен. У вас при вялом туберкулезном процессе хроническое воспаление легких. Сжигание организма на медленном огне. А всякий маленький огонек способен, как известно, разгореться при случае в большое пламя. Я готов дать необходимое официальное заключение на предмет оставления вас в нашем городе под постоянным врачебным наблюдением.
Но заключение больничного доктора, направленное вместе с прошением Дубровинского, легло на стол губернатора как раз в тот день, когда к нему явился с докладом начальник жандармского управления и показал телеграмму из Петербурга: «Высланный в Вологду видный член ЦК РСДРП «Иннокентий», Дубровинский, по имеющимся сведениям, должен получить триста рублей для побега за границу. Примите предупредительные меры».
— Вот как!— раздраженно заметил губернатор.— Этот чахоточный — и бежать? Назначаю ему ссылку в Усть-Сысольск. Отправить без промедления!
— Дойдет ли?— усомнился начальник жандармского управа ления.— Палят морозы за сорок. Болезнь его вообще несомненна, а до Усть-Сысольска пешком шагать от Котласа еще двести верст.
— И пусть шагает.— Губернатор встал.— Сегодня же произвести обыск квартиры, Дубровинского арестовать, заключить в тюрьму и, властью мне данной для исключительных случаев, при направлении по этапу к месту ссылки заковать в полные, ручные и ножные, кандалы. Как лицо, склонное к побегу.
— Слушаюсь.
Губернатор щелкнул ногтем по телеграмме, сказал уже совсем иным, похвальным тоном:
— А точность, точность какая: «триста рублей». Сие означает: проникло око сыска в самую сердцевину. Не так ли?
— Совершенно верно. Полагаю, что так.
Дубровинский в недоумении смотрел, как перетрясают жандармы его скудные пожитки, бродят по всей квартире. Его подняли с постели поздним вечером. Он только что принял лекаре ство, смягчающее кашель, и теперь, сидя полуодетый, ожидал, когда кончится обыск и ему можно будет снова укрыться теплым одеялом.
Обыск оказался бесцельным. Дубровинский подписал протокол, устало попросил:
— Оставьте меня поскорее в покое, господа. Я должен лечь.
— Ляжете вы в другом месте,— сухо ответил жандармский офицер.— Вот предписание препроводить вас сегодня же в губернскую пересыльную тюрьму.
— Не понимаю...
— Тем лучше,— оборвал офицер.
В тюрьме Дубровинский тоже не смог добиться никаких разъяснений, кроме тех, что его высылают в: Усть-Сысольск и здесь он должен ожидать недели полторы, пока сформируется этап. На этот раз его поместили в одиночную камеру. Он потребовал дать ему бумагу, конверты, книги, свежие газеты. Лелеял тайную надежду получить от Варенцовой весточку с волн.
— Бумагу, книги, газеты, все что угодно вы будете иметь, когда прибудете к месту назначения. Передачи запрещены.
Он тщетно ломал голову: что это значит? Три недели, проведенные в покое и в тепле, казались далеким и фантастическим сном. Голые, источающие холодную сырость стены, твердый, пропахший прелью матрац и противная тюремная похлебка — вот. единственная каждодневная реальность. И когда ранним утром, несколько раньше обычного, визгнул замок и в дверном просвете показались конвойные, Дубровинский вздохнул с облегчением. Любой, самый тяжелый путь все-таки лучше, чем мучительное, тоскливое и непонятное ожидание в этой промозглой одиночке. Но радостное ощущение предстоящей свободы передвижения тут же сменилось гневом. Ему объявили, что поведут в кузницу ни. девать кандалы.
— Вы не имеете права! Это — варварство, средневековье!— в возмущении закричал он.
- Зато вы имеете право, господин Дубровинский,— нетер-пеливо перебил его начальник конвоя,— вы имеете право протестовать, жаловаться, произносить бранные слова. А я обязан выполнить приказ. И без проволочек. Потому что этап на Усть-Сысольск уже подготовили к выходу.
Кандалы, хотя и выложенные изнутри полосками грубой кожи, больно давили своей тяжестью. Кольца, охватившие ноги, оказались несоразмерно велики, сильно спадали вниз и терли щиколотки при каждом шаге. Дубровинский пытался их подтягивать цепью, соединявшей с ручными оковами, но быстро немели пальцы, и цепь выскальзывала. Он не знал, как к ним приспособиться на ходу,— в этапе только он и еще кто-то из уголовных оказались закованными, а конвойные подталкивали, торопили: «Не отставать!»
И пока партия арестантов, пересекая длинный унылый пустырь, ощетиненный редкими былками сухой полыни, добрела до зарешеченного вагона, в котором их должны были привезти на станцию Коношу, а там отправить по тракту уже за подводами, Дубровинский весь облился горячим потом, хотя на дворе стоял крепкий мороз и воротник, ресницы, усы, сразу обросли лохматым инеем. Гремя промерзлым железом, он едва поднялся на подножку вагона, дотащился до ближней скамьи и почти упал на нее. Стучало сердце, похрипывало в груди, а когда немного схлынула охватившая его усталость, он почувствовал, что ноги кандалами сбиты до крови. Едва шевельнешься — и острая колючая боль прохватывает насквозь.
Он подозвал начальника конвойной команды. Тот не был уже так сердит и категоричен, как утром, когда боялся, что задержится с выходом этап и ему тогда крепко влетит от начальства, выслушал Дубровинского, но ответил совершенно равнодушно:
— Бывает. Не по ноге пришлись. Либо кузнец чего недоглядел. Опять же и у вас еще привычки нет. Дойдем до Усть-Сы-сольска, там снимут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258