— Надо при этом добавлять, Маняша, что все это благодаря гению Дюбуше, который делал тебе операцию,— вмешался Ленин.— Иначе наш Инок может насплетничать профессору, что мы не оценили его таланта в должной мере. А теперь я жду отчета, как вы, Иосиф Федорович, оцениваете талант Дюбуше? Потому что не только наши врачи оказались «ослами», но и берлинские тоже. А сейчас покажите ваши ноги! Предчувствую, они лучше, нежели были до этих проклятых кандалов.
- Готов показать,— согласился Дубровинский.— Но это могло бы обидеть месье Дюбуше. Потому что его имя, его репутация не могут подвергаться сомнению. Он действительно сделал чудо. И оно свершилось бы значительно раньше, так он сказал, если бы у меня не было нервов. Впрочем, почти то же самое говорили и Лаушер и берлинские врачи.
— Стало быть, беда вас постигла несколько преждевременно. Поживете еще в Париже, и нервы у вас здешняя публика начисто вытянет,— пообещал Ленин.— Вот тогда никакие болезни вам не будут страшны!
Он перелистывал том Чернышевского, бегло водя пальцем по страницам, а сам весело хохотал и с лукавой искоркой в глазах подмигивал Дубровинскому, все еще немного обескураженному своим не ко времени появлением. Мария Ильинична, сделав умоляющий жест рукой: пожалуйста, не обращайте внимания,— тихонечко наводила порядок в комнате. Надежда Константиновна извлекла из маленькой плоской шкатулки несколько фотографических снимков и принялась их комментировать:
— В Бомбоне сыскался, право, совсем недурной фотограф. Вот поглядите, Иосиф Федорович, мы тут вчетвером, в его павильоне. А он все время волновался и восклицал: «Мадам, месье, прошу сидеть спокойно и не улыбаться!» Он очень боялся, что снимок тогда получится неотчетливый, и, кроме того, был убежден, что смеяться можно везде и сколько угодно, только не на фотографической карточке — это неприлично для таких солидных господ. А это — отдельно: Володя, мама, Маняша, ну и, конечно, я. Володя нашел секрет, как быть серьезным: когда фотограф прячется под черное покрывало и наводит на резкость перевернутое вверх ногами изображение своего клиента, нужно со своего места сквозь объектив пытаться разглядеть, в каком положении в этот момент находится сам фотограф. Не перевернулся ли и он вверх ногами.
— Тогда получается необыкновенно умное и сосредоточенное выражение лица,— добавил Ленин.— Фотограф, вручая мне отпечатанные снимки, даже спросил: «Месье, не собираетесь ли вы покупать акции алжирской компании? Рискованно!» Я ответил, что да, хочу начисто разорить эту компанию. И он сказал: «О!»
— А мама, как видите, задумалась, что выгоднее: пользоваться всем нам полным пансионом у мадам Лекре за десять франков в день или пять франков отдельно платить ей только за обед, а завтракать и ужинать на остальные. У нее же, конечно,— продолжала свои комментарии Крупская.
— Фотограф спросил...— поблескивая веселыми глазами, начал Ленин.
— Он ничего не спросил, Володя, он просто посочувствовал: «Мадам, я все понимаю». А вот почему у Маняши так выпячены губы, пусть она сама объяснит.
— Мне хотелось показать фотографу язык,— призналась Мария Ильинична,— такое было озорное настроение. Он то и дело называл меня девочкой. Я поправляла: «Мадемуазель». Он говорил: «Пардон, мадемуазель» — и тут же снова повторял: «Девочка».
— Что же сказать мне о самой себе?— Крупская и так и этак поворачивала карточку.
— Фотограф спросил... — проговорил Ленин.
— И опять он ничего не спросил, Володя. Это я его спросила: «Месье, это ваша тетя? Почему вы доверяете мне ее снимок?» Он галантно поцеловал мне ручку и сказал: «Мон ами! Моя дорогая тетя, вот уши вашего племянника, наказывайте и разрешите вас переснять». И я не могла огорчить его, заверила, что пошутила, что получилось все прекрасно, что это будет самым лучшим воспоминанием о Бомбоне.—- Она вздохнула: — И пересолила. Фотограф так растрогался, что отказался за этот снимок взять с нас плату.
— Надюша, ну, а на велосипедах снимок получился действительно прелестный,— заметил Ленин и вложил закладку в томик Чернышевского.— Жаль, что маэстро никак не согласился поехать с нами в Шампо и запечатлеть нас на фоне крепостной стены и прочих древностей, к коим вообще-то я не имею особого пристрастия, но, памятуя о составляющем их труде и об искусстве, всегда возвышающих человечество, мне порой хочется этим древностям поклониться до земли. Я понимаю,— не оправдываю, разумеется!—понимаю вандалов, которые взрывали, предавали огню, дотла разрушали враждебные им города. Для них не существовало ни красоты труда, ни красоты легенды, фантазии, ни прошлого, ни настоящего, что принадлежало другим; история для них начиналась только с них самих, настоящее заключалось в уничтожении прошлого, а будущее предоставлялось заботам потомков. Но скажите,— мы видели это в Шампо,— как это назвать: крестьяне потихоньку разобрали одну из частиц полуразрушенной крепостной стены и камни пустили в дело — построили загон для поросят. Надюша поинтересовалась у крестьянина, что было бы с поросятами, если бы не существовало этой старинной крепости? Тот лишь пожал плечами: глупый вопрос! Нашли бы для постройки другие камни. Тогда вмешался я: «Когда ломают старую рухлядь и создают взамен что-либо более прекрасное, новое — это хорошо...» Крестьянин смекнул и не дал мне закончить: «Ах, месье, жареный поросенок — это так хорошо, а я и даже мой дед никогда не были владельцами этого замка!» Попробуйте легко опровергнуть такую логику и поставить этих крестьян хотя бы в самый далекий ряд с бессмысленными разрушителями древней культуры.
— Бланди-ле-Тур просто превосходен,— сказала Крупская.— Эти феодальные руины так естественно вписываются в окружающий пейзаж, что глаз не оторвешь. Ляжешь на травку под деревом, трепещет, шумит листва, небо кажется сперва высоким-высоким и бездонно глубоким, а потом ты словно бы и сам уносишься в эту голубую высь и плаваешь там среди облаков. Все земные заботы прочь от тебя отлетают. Эх, Иосиф Федорович, ну, право, так жаль, что не смогли вы с нами поехать! Конечно, лечение под наблюдением Дюбуше необходимо, но побыть на природе — это ведь тоже лечение.
— Да у меня и другие причины были, Надежда Константиновна,— как-то вскользь бросил Дубровинский. И с большей заинтересованностью обратился к Ленину: — А что вы искали у Чернышевского, Владимир Ильич?
— Так, одна озорная история вспомнилась из моих давних перепалок с Плехановым. Еще в Стокгольме.
— Что-нибудь по поводу его тогдашнего политического балагана?
— Да, он пожонглировал словами «народное творчество» и «народовольчество», перекидывая легко эти понятия от действительно революционного крестьянства к эсеровским кликушам, а я ответил ему цитатой из Чернышевского по памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258