— Начну с поздравления, Евстратий Павлович. По высочайшему повелению ты отныне дворянин, надворный советник. Давно я уже добивался этого. И вот как раз-Медников не дал и договорить, бросился в ноги, стал плакать
навзрыд. Едва удалось поднять его и чисто по-братски обняться. А тот все хлюпал носом и бормотал:
— Да, господи, вот уж истинно: из грязи в князи! Сергей Васильевич, святой ты человек! Ну есть еще кто на земле святее?. Да разве ж я забуду? Ну, кем я был? Городовым пузатым, таскался замороженным филером по следу шпаны всякой, и вот... Помещиком стал, теперь и дворянин, надворный советник... Где край твоей милости, господи?
— Нет края, Евстратий. Ты помнишь: господь не оставил даже Иуду своей милостью.
— Ты чего же это говоришь, Сергей Васильевич! — в страхе закричал Медников.— Как это из подлых подлое имя тебе вспоминается? На казнь поведут тебя — тьфу, что я сбрехнул, отсохни язык мой! — так прежде пусть меня казнят.
Искренне, честно поволновался тогда Евстратка. Ну да за дворянство можно было поволновать его. Пусть хорошенько запомнит, кому он всем обязан! Теперь вот и пенсия ему обеспечена — две тысячи четыреста рубликов в год. Не шутка, если сопоставить с прежним довольствием городового. Да к этому ведь и жалованье идет — шесть тысяч в год!
Тут тоже пришлось изобретать. На штатной должности в охранке московской его еще можно было держать. Ну, а в столице, в департаменте полиции, с его грамотенкой — только смешить людей и вызывать кривотолки. Спасибо, Алексей Александрович Лопухин поддержал. Секретным предписанием разрешил «ввиду особых заслуг, перед отечеством» зачислить Евстратку по вольному найму заведующим наружным наблюдением всей империи. Как говорится, не баран чихал. Зволянский ни за какие коврижки на такое бы не решился. Милый человек был Сергей Эрастович, но директором департамента полиции давно уже надо было сделать Лопухина. Тут ничего не скажешь, фон Плеве умеет подбирать людей.
Да, Евстратка было чего еще учудил: в своей рабочей комнате рядом с портретом убитого Суденкина повесил портрет Курна-товской. А через комнату Медникова к нему, Зубатову, проводят на беседы всех арестованных.
— Евстратий, что это значит? С какой стати Марию ты выставил?
Медников загадочно подмигнул:
— Красивая женщина! Разве не так, Сергей Васильевич? Сяду в кресло — она напротив меня. Глаз отнять не могу.
Он хитрюга. Вертит вола, сразу замысла своего не раскрывает. А ведь неспроста это сделал. «Красивая женщина!» Много женщин красивых. Хоть бы та же разлюбезная его сожительница Екатерина Григорьевна, которую он теперь за собой и в Петербург притащил. Ну, повесил бы рядом с Судейкиным портрет Пирамидона, это еще понятно — два начальника петербургского охранного отделения, подряд погибших от руки внутренних врагов мученической смертью. А зачем же раскрывать Курнатов-скую, живую и такую деятельную? Чтобы революционеры и ее убили? Пришлось сердито все это высказать Медникову, И что же?
— Оно так, ежели по-простому рассуждать, Сергей Васильевич,— поглаживая толстые ляжки, объяснил Евстратка.— Но революционный народ не простой. Вот проведут кого мимо дорогой нашей Марии Николаевны, что он подумает? Ежели и разу с ней не встречался, скажет себе: не звери здесь сидят, красоту понимают. И моментом ключик в сердце у него повернется. Случай другой: лично знает ее либо от других наслышан. Какая мысль тогда у него? Хотят охранники доказать, дескать, что вот они, провокаторы наши, любуйтесь, к вам, в революцию, допущены. Но мы, революционеры то есть, на это не клюнем, потому мы не дураки и знаем: вы, охранка, тоже не дураки, чтобы своих
людей нам запросто открывать. И тогда как дальше мысль у них продолжается? Наша она! То есть революционная женщина Мария Николаевна! А охранка прошиблась, по-глупому хочет в наших глазах ее очернить. Вот ты и вдумайся, Сергей Васильевич, ведь это, по их соображению, все одно, что с Судейкиным рядом, скажем, студента Балмашева, убийцу сипягинского, выставить...
— Это уж ты хватил через край!
— Не через край, Сергей Васильевич, точно в меру. Мария Николаевна от души посмеялась. Согласная. Без нее самой разве бы я выставил? Пройдет время — сымем опять.
И ведь в точку попал Евстратка, не переменили «марксята» к Марии Николаевне своего отношения. Ну как можно расстаться с таким мастером своего дела!
По прямой связи мысль Зубатова перенеслась к «святая святых», к «Мамочке», с которой пришлось проститься. Эту уж никак в Петербург с собой не возьмешь! В Москве она настолько глубоко пустила корни, что как раз в ущерб делу было бы пересаживать ее в другую землю. У нее работа совсем иная, чем у Евстратки. Только бы и Ратко, как бывало прежде, сумел сберечь «сию тайну велику». Появился там теперь еще толстяк в золотых очках, чиновник для особых поручений Меньщиков, человек, в свое время ловко внедрившийся в «Северный рабочий союз» и проваливший его, но любопытства неимоверного, сует свой нос куда надо и не надо. А «святая святых» потому так и называется, что, кроме него самого, Зубатова, да еще Евстратки, о ней ни единая душа живая ничего не ведала.
Прощание с «Мамочкой» было очень трогательным. Сидели в ее маленькой, обитой красным бархатом гостиной только втроем: он, она и Евстратка. Пили чай с душистым клубничным вареньем. Коньяк был налит в тонкие, высокие рюмочки просто лишь символически, к ним едва прикасались губами. «Мамочка» понимала, каких она теряла хороших друзей. Не в начальстве же только дело! И они понимали, от какого душевного и преданного человека теперь отдаляются. Не в ее же только великолепном таланте дело!
Евстратка тогда умиленно сказал:
— Что же, Аннушка, скоро двадцать лет верой и правдой служишь ты? Ведь еще с Бердяева как раз ты начинала.
Она поднесла вышитый платочек к глазам. Не по-бабьи, выгоняя слезы ручьями, и не кокетничая великосветски, когда и глаза-то совершенно сухие. Поднесла потому, что это было просто необходимо.
— И еще хоть двадцать лет прослужу государю нашему, дай бог ему здоровья крепкого,— негромко отозвалась она, покусывая губы.— Да вот с кем теперь, голубчики мои? Не сойди вовремя с должности Николай Сергеевич, не приди вы, родные, взамен
его, так ли бы мне удавалось все? Николай Сергеевич и кричать на меня дозволял себе. А ведь как аукнется, так и откликнется. Надо было успокоить ее, ободрить похвалой, держа еще самое главное про запас. Это ведь не Евстратка!
— Золотая Анна Егоровна! — Хотелось бы от души сказать «милая», но все-таки разница в их возрасте целых семь лет.— Золотая Анна Егоровна, не думайте вы сейчас о Бердяеве, сами знаете, недалекий он был человек. Не понимал, что вы одна, может быть, больше сотни других сделали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258
навзрыд. Едва удалось поднять его и чисто по-братски обняться. А тот все хлюпал носом и бормотал:
— Да, господи, вот уж истинно: из грязи в князи! Сергей Васильевич, святой ты человек! Ну есть еще кто на земле святее?. Да разве ж я забуду? Ну, кем я был? Городовым пузатым, таскался замороженным филером по следу шпаны всякой, и вот... Помещиком стал, теперь и дворянин, надворный советник... Где край твоей милости, господи?
— Нет края, Евстратий. Ты помнишь: господь не оставил даже Иуду своей милостью.
— Ты чего же это говоришь, Сергей Васильевич! — в страхе закричал Медников.— Как это из подлых подлое имя тебе вспоминается? На казнь поведут тебя — тьфу, что я сбрехнул, отсохни язык мой! — так прежде пусть меня казнят.
Искренне, честно поволновался тогда Евстратка. Ну да за дворянство можно было поволновать его. Пусть хорошенько запомнит, кому он всем обязан! Теперь вот и пенсия ему обеспечена — две тысячи четыреста рубликов в год. Не шутка, если сопоставить с прежним довольствием городового. Да к этому ведь и жалованье идет — шесть тысяч в год!
Тут тоже пришлось изобретать. На штатной должности в охранке московской его еще можно было держать. Ну, а в столице, в департаменте полиции, с его грамотенкой — только смешить людей и вызывать кривотолки. Спасибо, Алексей Александрович Лопухин поддержал. Секретным предписанием разрешил «ввиду особых заслуг, перед отечеством» зачислить Евстратку по вольному найму заведующим наружным наблюдением всей империи. Как говорится, не баран чихал. Зволянский ни за какие коврижки на такое бы не решился. Милый человек был Сергей Эрастович, но директором департамента полиции давно уже надо было сделать Лопухина. Тут ничего не скажешь, фон Плеве умеет подбирать людей.
Да, Евстратка было чего еще учудил: в своей рабочей комнате рядом с портретом убитого Суденкина повесил портрет Курна-товской. А через комнату Медникова к нему, Зубатову, проводят на беседы всех арестованных.
— Евстратий, что это значит? С какой стати Марию ты выставил?
Медников загадочно подмигнул:
— Красивая женщина! Разве не так, Сергей Васильевич? Сяду в кресло — она напротив меня. Глаз отнять не могу.
Он хитрюга. Вертит вола, сразу замысла своего не раскрывает. А ведь неспроста это сделал. «Красивая женщина!» Много женщин красивых. Хоть бы та же разлюбезная его сожительница Екатерина Григорьевна, которую он теперь за собой и в Петербург притащил. Ну, повесил бы рядом с Судейкиным портрет Пирамидона, это еще понятно — два начальника петербургского охранного отделения, подряд погибших от руки внутренних врагов мученической смертью. А зачем же раскрывать Курнатов-скую, живую и такую деятельную? Чтобы революционеры и ее убили? Пришлось сердито все это высказать Медникову, И что же?
— Оно так, ежели по-простому рассуждать, Сергей Васильевич,— поглаживая толстые ляжки, объяснил Евстратка.— Но революционный народ не простой. Вот проведут кого мимо дорогой нашей Марии Николаевны, что он подумает? Ежели и разу с ней не встречался, скажет себе: не звери здесь сидят, красоту понимают. И моментом ключик в сердце у него повернется. Случай другой: лично знает ее либо от других наслышан. Какая мысль тогда у него? Хотят охранники доказать, дескать, что вот они, провокаторы наши, любуйтесь, к вам, в революцию, допущены. Но мы, революционеры то есть, на это не клюнем, потому мы не дураки и знаем: вы, охранка, тоже не дураки, чтобы своих
людей нам запросто открывать. И тогда как дальше мысль у них продолжается? Наша она! То есть революционная женщина Мария Николаевна! А охранка прошиблась, по-глупому хочет в наших глазах ее очернить. Вот ты и вдумайся, Сергей Васильевич, ведь это, по их соображению, все одно, что с Судейкиным рядом, скажем, студента Балмашева, убийцу сипягинского, выставить...
— Это уж ты хватил через край!
— Не через край, Сергей Васильевич, точно в меру. Мария Николаевна от души посмеялась. Согласная. Без нее самой разве бы я выставил? Пройдет время — сымем опять.
И ведь в точку попал Евстратка, не переменили «марксята» к Марии Николаевне своего отношения. Ну как можно расстаться с таким мастером своего дела!
По прямой связи мысль Зубатова перенеслась к «святая святых», к «Мамочке», с которой пришлось проститься. Эту уж никак в Петербург с собой не возьмешь! В Москве она настолько глубоко пустила корни, что как раз в ущерб делу было бы пересаживать ее в другую землю. У нее работа совсем иная, чем у Евстратки. Только бы и Ратко, как бывало прежде, сумел сберечь «сию тайну велику». Появился там теперь еще толстяк в золотых очках, чиновник для особых поручений Меньщиков, человек, в свое время ловко внедрившийся в «Северный рабочий союз» и проваливший его, но любопытства неимоверного, сует свой нос куда надо и не надо. А «святая святых» потому так и называется, что, кроме него самого, Зубатова, да еще Евстратки, о ней ни единая душа живая ничего не ведала.
Прощание с «Мамочкой» было очень трогательным. Сидели в ее маленькой, обитой красным бархатом гостиной только втроем: он, она и Евстратка. Пили чай с душистым клубничным вареньем. Коньяк был налит в тонкие, высокие рюмочки просто лишь символически, к ним едва прикасались губами. «Мамочка» понимала, каких она теряла хороших друзей. Не в начальстве же только дело! И они понимали, от какого душевного и преданного человека теперь отдаляются. Не в ее же только великолепном таланте дело!
Евстратка тогда умиленно сказал:
— Что же, Аннушка, скоро двадцать лет верой и правдой служишь ты? Ведь еще с Бердяева как раз ты начинала.
Она поднесла вышитый платочек к глазам. Не по-бабьи, выгоняя слезы ручьями, и не кокетничая великосветски, когда и глаза-то совершенно сухие. Поднесла потому, что это было просто необходимо.
— И еще хоть двадцать лет прослужу государю нашему, дай бог ему здоровья крепкого,— негромко отозвалась она, покусывая губы.— Да вот с кем теперь, голубчики мои? Не сойди вовремя с должности Николай Сергеевич, не приди вы, родные, взамен
его, так ли бы мне удавалось все? Николай Сергеевич и кричать на меня дозволял себе. А ведь как аукнется, так и откликнется. Надо было успокоить ее, ободрить похвалой, держа еще самое главное про запас. Это ведь не Евстратка!
— Золотая Анна Егоровна! — Хотелось бы от души сказать «милая», но все-таки разница в их возрасте целых семь лет.— Золотая Анна Егоровна, не думайте вы сейчас о Бердяеве, сами знаете, недалекий он был человек. Не понимал, что вы одна, может быть, больше сотни других сделали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258