Вода плескалась очень близко, обдавая спину ледяным холодом, журчала, словно лесной ручей. Но здесь уже сразу начиналась страшенная глубина. Ветер, не резкий, временами застилал Енисей частой рябью, и тогда он по всей своей неоглядной шири, будто ночное звездное небо, вспыхивал бесчисленными золотыми точечками. Солнечный шар, все увеличиваясь в размерах, медленно приближался к горизонту, чтобы, чуть-чуть опустившись за его линию, вскоре подняться снова.
Всегда за серьезной работой, Дубровинский не привык к бездумному созерцанию природы. Сейчас ему нужно было думать и думать, для того и искал он уединения, но плещущий радостью Енисей мешал сосредоточиться, а всецело отдаться только его красотам Дубровинский тоже не мог.
Ему припомнился давний свой разговор с Анной на даче в Костомаровке. Тогда он обещал с нею вместе под старость уехать куда-нибудь в зеленую тишину, может быть, даже в Сибирь. Ведь о вольной Сибири с таким восторгом рассказывала Конкор-дия Самойлова, и он тогда говорил, что дни самодержавия сочтены, Сибирь перестанет быть пугалом, местом ссылки и ее бескрайные просторы, ее богатства будут приносить только радость народу. Но вот он стал уже стариком, хотя ему только тридцать шесть лет, стариком потому, что физические силы его покидают, туберкулез источил легкие, а в мозгу мучительной болью отдается даже скрип по стеклу мушиных лапок. И прекрасная страна Сибирь — вольная, она действительно прекрасна! — но-прежне-му испоганена ссылками и каторгой. И не в зеленую тишину сюда он приехал, а на нравственные страдания — медленно угасать,
зная, что твой враг, борьбе против которого ты посвятил всю свою жизнь, так и не побежден.С царского стола брошена кость — амнистия. Остается сто сорок два дня, если амнистия — что касается его — не фальшивка. Середина октября, когда Енисей давно уже будет скован льдом и над сибирской тайгой засвистят снежные метели. Полторы тысячи верст санного пути. Они для него не окажутся легче этапных. Ждать пароходов? Тогда — целый год. И амнистия, эта презренная царская милость, вообще становится голой костью. А мухи будут ползать по стеклу и размножаться...
Но вот он все же вернется. А куда? Выбор велик. Дубровинский горько скривил губы.Опять за границу? Даже когда он был здоров и силен, хотя и тогда врачи утверждали обратное, он тяготился душной атмосферой эмиграции. Он от нее сбежал в Россию с большей радостью, чем из Сольвычегодска в Париж. Теперь эмигрантская склока не стала меньше. Пражская конференция, совещание ЦК с партийными работниками в Кракове показали силу единства большевиков. Но ликвидаторы и всякие прочие оппортунисты ведь начисто не исчезли, и Троцкий землю роет, чтобы теперь ему стать в их главе, создать новый противовес Ленину. Для той особо острой борьбы, что ведется Владимиром Ильичей сейчас в эмиграции, он, Дубровинский, со своими оголенными нервами, разбитый уже неизлечимыми бессонницами, решительно не пригоден. Страшнее того, о чем не догадывается даже Филипп,— у него временами как бы полностью выключается сознание, теряется контроль над собой.
Зная об этом, вернуться к работе в России? Сто раз обдумано. Нести на плечах пятипудовый мешок с зерном он уже не в состоянии, а заполнять такой мешок мякиной — обман, который не нужен ни ему, ни партии. Только полиции это будет на выгоду, когда человек, не владея собой, сделает вдруг что-то неверное.
Вернуться из ссылки, просто чтобы вернуться? Пойти по дорожке Лидии Семеновой, Алексея Никитина, а может быть, даже Минятова? Енисей плескался близко, у самых ног Дубровин-ского, волочил на себе какой-то мертвый коряжник, побелевшие от времени деревянные обкатыши — остатки когда-то зеленых деревьев, щепу, мелкий мусор. Вот это и есть судьба человека, который ни на что больше уже непригоден.
У Володи Русанова был другой путь. Средством служения народу он избрал науку. И стал бы в ней велик и народу полезен; Но его плавание в белом безмолвии Ледовитого океана завершилось, по сообщению газет, безвестной гибелью. Русанов умер как революционер, сильный, мужественный, неся знамя в руках до последней минуты. Он, Дубровинский, лишен и этого, он уже не может выйти в свой «Ледовитый океан» — нет у него силы.
Выбор велик. Но выбирать нечего.Когда Лафарги принимали свое спокойное решение, им тоже выбирать было нечего. Ушли, видя точно черту, переступать которую уже не имело смысла. Теперь и он вплотную приблизился к такой черте. Это необходимо сделать, пока он еще управляет собой.
Его любит, ждет Анна, ждут дети. Милые, славные девочки помнят отца лишь по свиданиям с ним в тюрьме и по письмам, в которых, кроме обыденных слов, ничего не напишешь. Они и в будущем смогут увидеть его только в тюрьме и читать приходящие из новой ссылки такие же письма.
Ничто не остановит Людмилу Рудольфовну «пешком по Италии» снова приехать сюда. Конечно, от нее Филипп не утаивает, как переломала Дубровинского, особенно за этот год, «Турухан-ка». Менжинская в Баихе была, видела все и понимает, что обещанная амнистия — скорее всего фикция и эта весна может оказаться не последней. И тогда впереди еще одна, совершенно страшная зима. Последняя?
Нет, никакой новой зимы уже не будет. Просто не будет совсем. Она может наступить и наступит для кого-то другого. По обыкновенным законам природы для него она не придет.Почему, почему не было почты с первым пароходом? Тревожно. Это возможный признак того, что Людмила Рудольфовна все-таки едет, несмотря на его просьбы не делать этого, едет и лишь опоздала на первый рейс. Что же она увидит? Разве нужны ему сострадание и подбадривающие слова? Даже от самого лучшего друга.
Он достаточно хорошо все взвесил сам. Перед собой хитрить нечего. И не к чему по-мальчишески высчитывать дни. Они высчитаны были уже тогда, когда Малиновский вручал ему паспорт, и еще ранее, когда Житомирский в Париже сказал: «Поезжайте через Краков. Это наиболее верный путь». Да, очень верный путь. Теперь-то все стало известным. Его много раз подло предавали и продавали, но это последнее предательство в особенности отвратительно потому, что не просто доброе имя свое Житомирский погубил — врач осквернил свою благороднейшую профессию.
Письма личные, от Анны из дому и от Людмилы Рудольфовны, все уничтожены. Незачем шарить в них постороннему любопытному взгляду. Записок никаких не оставлено. К чему записки? Объяснять ведь ничего не нужно. Кому следует, тот догадается. А остальные пусть посчитают — несчастный случай. На Енисее это не удивительно. Аню конечно же пощадят, ей товарищи сообщат помягче. Степаныч сочинит удобную себе бумагу: несчастный случай, и ему в вину не поставят. Это не побег. Нехорошо лишь, что Филиппу сказано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258
Всегда за серьезной работой, Дубровинский не привык к бездумному созерцанию природы. Сейчас ему нужно было думать и думать, для того и искал он уединения, но плещущий радостью Енисей мешал сосредоточиться, а всецело отдаться только его красотам Дубровинский тоже не мог.
Ему припомнился давний свой разговор с Анной на даче в Костомаровке. Тогда он обещал с нею вместе под старость уехать куда-нибудь в зеленую тишину, может быть, даже в Сибирь. Ведь о вольной Сибири с таким восторгом рассказывала Конкор-дия Самойлова, и он тогда говорил, что дни самодержавия сочтены, Сибирь перестанет быть пугалом, местом ссылки и ее бескрайные просторы, ее богатства будут приносить только радость народу. Но вот он стал уже стариком, хотя ему только тридцать шесть лет, стариком потому, что физические силы его покидают, туберкулез источил легкие, а в мозгу мучительной болью отдается даже скрип по стеклу мушиных лапок. И прекрасная страна Сибирь — вольная, она действительно прекрасна! — но-прежне-му испоганена ссылками и каторгой. И не в зеленую тишину сюда он приехал, а на нравственные страдания — медленно угасать,
зная, что твой враг, борьбе против которого ты посвятил всю свою жизнь, так и не побежден.С царского стола брошена кость — амнистия. Остается сто сорок два дня, если амнистия — что касается его — не фальшивка. Середина октября, когда Енисей давно уже будет скован льдом и над сибирской тайгой засвистят снежные метели. Полторы тысячи верст санного пути. Они для него не окажутся легче этапных. Ждать пароходов? Тогда — целый год. И амнистия, эта презренная царская милость, вообще становится голой костью. А мухи будут ползать по стеклу и размножаться...
Но вот он все же вернется. А куда? Выбор велик. Дубровинский горько скривил губы.Опять за границу? Даже когда он был здоров и силен, хотя и тогда врачи утверждали обратное, он тяготился душной атмосферой эмиграции. Он от нее сбежал в Россию с большей радостью, чем из Сольвычегодска в Париж. Теперь эмигрантская склока не стала меньше. Пражская конференция, совещание ЦК с партийными работниками в Кракове показали силу единства большевиков. Но ликвидаторы и всякие прочие оппортунисты ведь начисто не исчезли, и Троцкий землю роет, чтобы теперь ему стать в их главе, создать новый противовес Ленину. Для той особо острой борьбы, что ведется Владимиром Ильичей сейчас в эмиграции, он, Дубровинский, со своими оголенными нервами, разбитый уже неизлечимыми бессонницами, решительно не пригоден. Страшнее того, о чем не догадывается даже Филипп,— у него временами как бы полностью выключается сознание, теряется контроль над собой.
Зная об этом, вернуться к работе в России? Сто раз обдумано. Нести на плечах пятипудовый мешок с зерном он уже не в состоянии, а заполнять такой мешок мякиной — обман, который не нужен ни ему, ни партии. Только полиции это будет на выгоду, когда человек, не владея собой, сделает вдруг что-то неверное.
Вернуться из ссылки, просто чтобы вернуться? Пойти по дорожке Лидии Семеновой, Алексея Никитина, а может быть, даже Минятова? Енисей плескался близко, у самых ног Дубровин-ского, волочил на себе какой-то мертвый коряжник, побелевшие от времени деревянные обкатыши — остатки когда-то зеленых деревьев, щепу, мелкий мусор. Вот это и есть судьба человека, который ни на что больше уже непригоден.
У Володи Русанова был другой путь. Средством служения народу он избрал науку. И стал бы в ней велик и народу полезен; Но его плавание в белом безмолвии Ледовитого океана завершилось, по сообщению газет, безвестной гибелью. Русанов умер как революционер, сильный, мужественный, неся знамя в руках до последней минуты. Он, Дубровинский, лишен и этого, он уже не может выйти в свой «Ледовитый океан» — нет у него силы.
Выбор велик. Но выбирать нечего.Когда Лафарги принимали свое спокойное решение, им тоже выбирать было нечего. Ушли, видя точно черту, переступать которую уже не имело смысла. Теперь и он вплотную приблизился к такой черте. Это необходимо сделать, пока он еще управляет собой.
Его любит, ждет Анна, ждут дети. Милые, славные девочки помнят отца лишь по свиданиям с ним в тюрьме и по письмам, в которых, кроме обыденных слов, ничего не напишешь. Они и в будущем смогут увидеть его только в тюрьме и читать приходящие из новой ссылки такие же письма.
Ничто не остановит Людмилу Рудольфовну «пешком по Италии» снова приехать сюда. Конечно, от нее Филипп не утаивает, как переломала Дубровинского, особенно за этот год, «Турухан-ка». Менжинская в Баихе была, видела все и понимает, что обещанная амнистия — скорее всего фикция и эта весна может оказаться не последней. И тогда впереди еще одна, совершенно страшная зима. Последняя?
Нет, никакой новой зимы уже не будет. Просто не будет совсем. Она может наступить и наступит для кого-то другого. По обыкновенным законам природы для него она не придет.Почему, почему не было почты с первым пароходом? Тревожно. Это возможный признак того, что Людмила Рудольфовна все-таки едет, несмотря на его просьбы не делать этого, едет и лишь опоздала на первый рейс. Что же она увидит? Разве нужны ему сострадание и подбадривающие слова? Даже от самого лучшего друга.
Он достаточно хорошо все взвесил сам. Перед собой хитрить нечего. И не к чему по-мальчишески высчитывать дни. Они высчитаны были уже тогда, когда Малиновский вручал ему паспорт, и еще ранее, когда Житомирский в Париже сказал: «Поезжайте через Краков. Это наиболее верный путь». Да, очень верный путь. Теперь-то все стало известным. Его много раз подло предавали и продавали, но это последнее предательство в особенности отвратительно потому, что не просто доброе имя свое Житомирский погубил — врач осквернил свою благороднейшую профессию.
Письма личные, от Анны из дому и от Людмилы Рудольфовны, все уничтожены. Незачем шарить в них постороннему любопытному взгляду. Записок никаких не оставлено. К чему записки? Объяснять ведь ничего не нужно. Кому следует, тот догадается. А остальные пусть посчитают — несчастный случай. На Енисее это не удивительно. Аню конечно же пощадят, ей товарищи сообщат помягче. Степаныч сочинит удобную себе бумагу: несчастный случай, и ему в вину не поставят. Это не побег. Нехорошо лишь, что Филиппу сказано:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258