— Сказал без злого умысла,— Ленин развел руками,— навязло словцо в зубах. Хотя, впрочем, позвольте заметить, в наше сложное время, увы, путь к миру лежит через жестокие войны. И бесполезно пробовать соединять масло с водой и приклеивать куски льда к деревянной стене. Этот ваш рецидив примиренчества труднее простить потому, что ныне и положение в партии острее, и потому, что ваш авторитет в партии стал выше. Но, не прощая, зла на вас не таю. Верю: этот последний урок вам достаточен. Да, Иосиф Федорович? Яков Абрамович, дорогой доктор, здравствуйте! — Ленин подал ему руку.— Надеюсь, вы на меня не очень обиделись, «примиренец» досталось вам рикошетом.
Житомирский беспечно отмахнулся.
— Владимир Ильич,— сказал он несколько нараспев,— я следую всегда превосходной пословице: хоть горшком назови, только в печку не ставь.
— Знаете, а по-моему, этот принцип не из лучших. Уж если называться горшком, так нужно и выполнять все его обязанности,— заявил Ленин.— Надюша, мы сумеем покормить товарищей?
— Да, конечно,— гостеприимно отозвалась Крупская.— Сейчас соберу что-нибудь. Время как раз обеденное.
Поставила на стол молоко, хлеб, подсоленный жареный миндаль.
— Понадоблюсь — кликните. Буду в маминой комнате.
— Спасибо, Надежда Константиновна, не хлопочите,— сказал Дубровинский.— Мы с Яковом Абрамовичем уже пообедали в нашей столовой.
— После нашей столовой всегда особенно сильно есть хочется,— заметил Ленин. И принялся рассаживать гостей.— Прошу без стеснения! Чем богаты, тем и рады. Рассказывайте, что нового?
Дубровинский налил себе полстакана молока, выпил. Разглаживая вислые усы, вздохнул.
— Да что тут нового, Владимир Ильич... Опять Алексинский публично набезобразил. Вчера поздно вечером ввалился в кафе на авеню д'Орлеан. Еще какие-то «впередовцы» с ним. И давай шуметь, орать, что Ленин стремится расщепить партию на лучины. От его несговорчивости, мол, и возникли разные группировки. Вообще произносил такие слова...— Дубровинский с отвращением покрутил головой.— Противно, Владимир Ильиче Противно! Эта здешняя обстановка...
— Так, так,— сказал Ленин, и в глазах у него заиграла злая ирония,— значит, «стремится расщепить партию на лучины»? Партию — на лучины! Во всяком случае, из Алексинского лучину, которая может гореть и светить, никак не сделаешь. А деревянный гвоздь затыкать бочки с ночным золотом из него «впередовцы» уже вытесали.
— Да черт с ним, с Алексинским!—Житомирскому спокойно не сиделось. Он то и дело дергался на стуле, словно бы его в спину кто-то подкалывал.— Психически неуравновешенный человек. Больной...
— Больной фракционностью!—уточнил Ленин.— Притом самой отвратительной — «впередовской» фракционностью!
— Ваш диагноз, Владимир Ильич, безупречен, я слагаю с себя регалии доктора.— Житомирский поднял руки вверх.— А вы слыхали: эсеровский вождь Чернов написал водевильчик? Называется «Буря в стакане воды». Это по поводу нашего январского пленума. На будущей неделе собирается разыграть в своей эсеровской эмигрантской колонии. Пригласительные билеты уже заготовлены. Предполагается организованный свист и улюлюканье по адресу социал-демократов, и в первую очередь, конечно, большевиков.
— Негодяй! — вскипел Ленин.— Об этих литературных потугах господина Чернова я слышал предостаточно. А вот то, что он выступает теперь в роли гроссведьмы, скликая на шабаш всю эсеровскую нечисть,— это ново. Ну что ж, пусть потанцуют на своем Брокене, пусть потешат душеньки над черновской «бурей в стакане воды», а мы свою бурю все же устроим на море! На море — да, да! Устроим! — Он резко выбросил руку вперед.— И насчет январского пленума пусть особо они не злорадствуют. Они в нем увидели только склоку. А мы там все-таки идейно разбили наголову и ликвидаторство и отзовизм и приняли обязывающую резолюцию о борьбе на два фронта. Добьем теперь и практически! Очистим партию! От пустозвонства Троцкого, от махизма Богданова, от оппортунизма Потресова, от прочих «больных». Все это в России доведем до рабочих масс, они воочию должны увидеть, что через все накипи развитие партии, социал-демократического — революционного! — рабочего движения неуклонно идет и идет вперед.— И повернулся к Дуб-ровинскому: — А вы что так горько задумались, Иосиф Федорович?
Дубровинский сидел, ссутулясь, тихонечко ладонью растирая узкую, впалую грудь. Взгляд его был устремлен неподвижно куда-то на угол стола, где клеенка пробилась насквозь и осыпалась. Обращение Ленина вывело его из задумчивости. Он тронул усы, заговорил глуховато:
— Да я все о том же. Не по мне, Владимир Ильич, эта жизнь эмигрантская. Душно! Особенно между открытыми схватками. Дни текут томительно, медленно.
— Согласен. И все же очень небесполезно,— строго сказал Ленин.— Происходит важная внутренняя работа. В патрон, уже содержащий порох, мы здесь заколачиваем пыж и насыпаем картечь.
— И тем не менее не могу! Хочу к живому делу, хочу насыпать в патроны порох, наконец, делать этот порох! Хочу в Россию!
— А мне,— закрыв глаза и голосом, полным дружеского сочувствия, проговорил Ленин,— а мне разве не хочется в Россию?
— Вам нельзя, Владимир Ильич. Это пока совершенно исключено.
— И вам нельзя,— тихо сказал Ленин,— и вы хорошо знаете почему. Если вас поймают...
— Не поймают!
— ...если вас поймают, по нынешним драконовским законам, независимо ни от чего вас могут закатать уже не в Сольвычегодск, а куда Макар телят не гонял.
В разговор вмешался Житомирский. Он все время с удовольствием грыз подсоленный миндаль.
— Вам бы в Швейцарию лучше, Иосиф Федорович, снова в Давос. Повторить курс лечения и не убегать раньше срока. Не забывайте, что туберкулез — болезнь коварная. Вы держитесь на нервах. Извините, Владимир Ильич, что я опять о болезнях. Но как врач я обязан...
— В данном случае, Яков Абрамович, вы обязаны не только сказать это, но и решительно повлиять на Иосифа Федоровича. Вы совершенно правы: ему надо поехать в Давос. Сейчас, как никогда, партии нужны сильные, здоровые люди,— проговорив Ленин.— Послушайтесь совета, Иосиф Федорович!
Дубровинский отрицательно покрутил головой.
— Я здоров.
— Вы больны,— настойчиво сказал Житомирский.— Поверьте мне, вы серьезно больны. Вам надо лечиться.
— Здоров в достаточной степени, чтобы поехать в Россию и заниматься там делом, к которому я привык и люблю, которое, мне кажется, я умею делать несколько лучше, чем барахтаться в здешнем болоте.— Вялость окончательно слетела с Дуб-ровинского, он говорил решительно, страстно: — Я все обдумал и взвесил. Гольденберг арестован. Как член Центрального Комитета, я имею право настаивать, чтобы в Русской коллегии теперь мною заменили его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258