Бурцеву в Париж написал бы, он, знаешь сам, как за провокаторами охотится.
Гапон опешил, застыл с бутылкой пива в руках.
— Ты этого не сделаешь,— сбавив той, проговорил наконец и поставил бутылку.— Ты все шутишь и, не знаю зачем, бьешь меня по нервам. Но ты подумай, Мартын, если бы ты это и сделал, я бы в ответ напечатал во всех газетах, что ты сумасшедший, что ты, как Петров, просто подлый завистник. И мне бы поверили. Потому что я — Гапон! Ведь никаких доказательств и никаких свидетелей у тебя нет.
Рутенберг молча прошелся по комнате. Гапон смотрел на него победителем.
— А ты знаешь, Мартын, на днях Тихомиров представлялся самому царю. Не кто-нибудь — бывший глава народовольцев! — сказал он с насмешкой и потянулся к бутылке.
— Слыхал,— ответил Рутенберг.— Рассказывают, серебряную чернильницу получил он от царя с благодарственной надписью: «За верную службу». Тебе, наверно, тоже скоро такую чернильницу пожалуют!
— Что ж, можно будет про черный день в ломбард ее заложить,— рассмеялся Гапон.— Давай все-таки к делу вернемся,
— Давай вернемся к делу,— сказал Рутенберг.
— Только сперва, где у тебя тут клозет? Гонит пиво...
Рутенберг подошел к двери в смежную комнату, потянул большой висячий замок. Он свободно оказался у него в руке вместе с пробоем. Дверь стремительно распахнулась изнутри, и Гапон в ужасе попятился, ощупывая карманы — где револьвер? — и вспоминая, что он на беду забыл его дома.
— Вот мои доказательства и мои свидетели,— сказал Рутенберг.— Они тебе и клозет покажут и пожалуют серебряную чернильницу...
Повернулся и пошел вниз по лестнице.
— Мартын! — глухо вскрикнул Гапон.
Но его уже окружили рабочие, хватали за плечи, за полы пиджака: «А-а-а, га-дина!..» И хлестали руками, словно плетьми, наотмашь, по чем попало. Гапон узнавал некоторых из них в лицо, это были рабочие из его «отделов». Подлый, подлый Рутенберг! Ах, как раздел он его... Гапон бросился на колени, умоляюще прижал ладони к сердцу.
— Товарищи! Клянусь! Все это неправда! Я ведь ради вас... Послушайте... ради идеи... Вспомните...
И захлебнулся в судорожном рыдании, стуча головой об пол, Он заметил у одного из рабочих веревку с петлей на конце. Звонарь кладбищенской церкви «переводил» колокола: один удар в малый колокол, другой — вслед за ним сразу же — в самый маленький. Потом минута тишины, и снова два удара. Погребальные два удара. При выносе тела в последний путь. Они, эти тонкие, быстро замирающие удары, были похожи на стон.
Они падали на землю сверху, как слезы. И заставляли плакать. Выходя на паперть, женщины прикладывали к глазам платки. Однотонно и беспрестанно твердил хор: «Снятый боже, снятый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» Сухо гремели цепочки кадила, ладанный дым восходил голубыми клубами. Весь полагающийся по уставу церковный причт в лучшем своем облачении, соответствующем обряду похорон. Гроб, осыпанный цветами, несли четверо мужчин на широких льняных полотенцах. Из живых цветов были свиты венки.
Ближе всех к гробу шел Григорий с женой. Он надел свой офицерский мундир, хотя по сроку увольнения в запас и не имел права этого делать. Жена его выступала в траурном платье строгого покроя, но сшитом из дорогой материи и по специальному заказу. Они подчеркнуто оттесняли и тетю Сашу и Анну с ее дочерьми.
На лице Григория вместе с действительной скорбью было написано и чувство горделивой самоуверенности. Вот он, самый старший из братьев и меньше других любимый матерью, единственный идет за ее гробом. И все расходы по похоронам, таким торжественным и пышным, что о них долго будет говорить народ, он принял на себя. Пусть видят люди и знают, что такое верное служение отечеству и что такое крамола. Где они, эти революционеры, что не явились даже попрощаться с матерью, проводить ее на вечный покой? Мотаются под чужими именами по белу свету, с собаками не найдешь...
Колокольный перезвон, казалось, гас по мере того, как погре-бальная процессия удалялась от церкви по узкой дорожке, ведущей к раскрытой могиле. Сияло горячее летнее солнце, в кустах акации и сирени порхали, перекликались птицы, редкими волнами набегал прохладный ветерок. Анна шла, держа за ручонки Талю и Верочку, и все невольно оглядывалась: не появится ли хотя бы в последнюю минуту Ося? О смерти матери она сообщила ему в Петербург телеграфом. Но ведь Ося мог оказаться в отъезде, он много ездит, и товарищам не так-то просто найти его. Уж он-то, получив скорбную весть, оставил бы все и примчался отдать сыновний долг матери. Приехали бы и Семен с Яковом. Но Яков сейчас пока живет в Одессе и, конечно, без всякого адреса, а Семен и вообще неведомо где. Зачем Григорий стремится публично подчеркнуть свою любовь к матери и представить равнодушными братьев?
Таля и Верочка, с черными лентами, вплетенными в волосы, поглядывая на взрослых, тоже всхлипывали. А потом, забывшись, начинали весело припрыгивать на дорожке, усыпанной хрустящим речным песком. Им еще неведомо, что такое смерть.
Процессия остановилась, священник, в последний раз помахав кадилом над гробом, поставленным на две табуретки, пригласил родных попрощаться. Ветер шевелил «венчик» на лбу Любови Леонтьевны, «подорожную» в ее сложенных крестом руках, Григорий приблизился первым, постоял, приподняв голову так, чтобы все окружающие заметили его именно в эту минуту, опечаленного, но мужественного и единственного, потом нагнулся, быстро припал губами к венчику и отступил, давая место другим. Облилась слезами тетя Саша, она гладила сухие, холодные пальцы покойной, поправляла в них «подорожную» и несколько раз поцеловала в губы.
— Сестричка, сестричка моя милая,— шептала она, раскачиваясь над гробом,— вот и ушла ты от нас, навеки ушла. Спи спокойно! О чем ты просила меня, все я сделаю...
Наступил черед Анны и малышек. Таля вдруг в страхе попятилась, косясь на открытую могильную яму, тоненько закричала:
— Бабушка спит! Зачем ее туда опускать хотят? Зачем землей засыпать? Отнесите домой...
Разревелась и младшая. Анна торопливо простилась с Любовью Леонтьевной и отвела девочек в сторону. Они уцепились за ее платье, испуганно вздрагивая и при каждом ударе молотка, когда гроб стали заколачивать гвоздями, и потом, когда на него в яму посыпались тяжелые глыбы земли.
На поминальный обед Григорий тоже не пожалел денег. Столы для родных и городской знати, друзей Григория, были накрыты в нескольких комнатах, а сверх того кухарка то и дело выходила во двор с полной корзиной и раздавала нищим и юродивым куски рыбного пирога и в протянутые горсти насыпала сладкую кутью. Угощала вином.
— Помяните новопреставленную рабу божию Любовь. Сыночек ее Григорий преданно вас просит...
Анне тяжело было глядеть на слишком уж быстро начавшееся застольное веселье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258
Гапон опешил, застыл с бутылкой пива в руках.
— Ты этого не сделаешь,— сбавив той, проговорил наконец и поставил бутылку.— Ты все шутишь и, не знаю зачем, бьешь меня по нервам. Но ты подумай, Мартын, если бы ты это и сделал, я бы в ответ напечатал во всех газетах, что ты сумасшедший, что ты, как Петров, просто подлый завистник. И мне бы поверили. Потому что я — Гапон! Ведь никаких доказательств и никаких свидетелей у тебя нет.
Рутенберг молча прошелся по комнате. Гапон смотрел на него победителем.
— А ты знаешь, Мартын, на днях Тихомиров представлялся самому царю. Не кто-нибудь — бывший глава народовольцев! — сказал он с насмешкой и потянулся к бутылке.
— Слыхал,— ответил Рутенберг.— Рассказывают, серебряную чернильницу получил он от царя с благодарственной надписью: «За верную службу». Тебе, наверно, тоже скоро такую чернильницу пожалуют!
— Что ж, можно будет про черный день в ломбард ее заложить,— рассмеялся Гапон.— Давай все-таки к делу вернемся,
— Давай вернемся к делу,— сказал Рутенберг.
— Только сперва, где у тебя тут клозет? Гонит пиво...
Рутенберг подошел к двери в смежную комнату, потянул большой висячий замок. Он свободно оказался у него в руке вместе с пробоем. Дверь стремительно распахнулась изнутри, и Гапон в ужасе попятился, ощупывая карманы — где револьвер? — и вспоминая, что он на беду забыл его дома.
— Вот мои доказательства и мои свидетели,— сказал Рутенберг.— Они тебе и клозет покажут и пожалуют серебряную чернильницу...
Повернулся и пошел вниз по лестнице.
— Мартын! — глухо вскрикнул Гапон.
Но его уже окружили рабочие, хватали за плечи, за полы пиджака: «А-а-а, га-дина!..» И хлестали руками, словно плетьми, наотмашь, по чем попало. Гапон узнавал некоторых из них в лицо, это были рабочие из его «отделов». Подлый, подлый Рутенберг! Ах, как раздел он его... Гапон бросился на колени, умоляюще прижал ладони к сердцу.
— Товарищи! Клянусь! Все это неправда! Я ведь ради вас... Послушайте... ради идеи... Вспомните...
И захлебнулся в судорожном рыдании, стуча головой об пол, Он заметил у одного из рабочих веревку с петлей на конце. Звонарь кладбищенской церкви «переводил» колокола: один удар в малый колокол, другой — вслед за ним сразу же — в самый маленький. Потом минута тишины, и снова два удара. Погребальные два удара. При выносе тела в последний путь. Они, эти тонкие, быстро замирающие удары, были похожи на стон.
Они падали на землю сверху, как слезы. И заставляли плакать. Выходя на паперть, женщины прикладывали к глазам платки. Однотонно и беспрестанно твердил хор: «Снятый боже, снятый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!» Сухо гремели цепочки кадила, ладанный дым восходил голубыми клубами. Весь полагающийся по уставу церковный причт в лучшем своем облачении, соответствующем обряду похорон. Гроб, осыпанный цветами, несли четверо мужчин на широких льняных полотенцах. Из живых цветов были свиты венки.
Ближе всех к гробу шел Григорий с женой. Он надел свой офицерский мундир, хотя по сроку увольнения в запас и не имел права этого делать. Жена его выступала в траурном платье строгого покроя, но сшитом из дорогой материи и по специальному заказу. Они подчеркнуто оттесняли и тетю Сашу и Анну с ее дочерьми.
На лице Григория вместе с действительной скорбью было написано и чувство горделивой самоуверенности. Вот он, самый старший из братьев и меньше других любимый матерью, единственный идет за ее гробом. И все расходы по похоронам, таким торжественным и пышным, что о них долго будет говорить народ, он принял на себя. Пусть видят люди и знают, что такое верное служение отечеству и что такое крамола. Где они, эти революционеры, что не явились даже попрощаться с матерью, проводить ее на вечный покой? Мотаются под чужими именами по белу свету, с собаками не найдешь...
Колокольный перезвон, казалось, гас по мере того, как погре-бальная процессия удалялась от церкви по узкой дорожке, ведущей к раскрытой могиле. Сияло горячее летнее солнце, в кустах акации и сирени порхали, перекликались птицы, редкими волнами набегал прохладный ветерок. Анна шла, держа за ручонки Талю и Верочку, и все невольно оглядывалась: не появится ли хотя бы в последнюю минуту Ося? О смерти матери она сообщила ему в Петербург телеграфом. Но ведь Ося мог оказаться в отъезде, он много ездит, и товарищам не так-то просто найти его. Уж он-то, получив скорбную весть, оставил бы все и примчался отдать сыновний долг матери. Приехали бы и Семен с Яковом. Но Яков сейчас пока живет в Одессе и, конечно, без всякого адреса, а Семен и вообще неведомо где. Зачем Григорий стремится публично подчеркнуть свою любовь к матери и представить равнодушными братьев?
Таля и Верочка, с черными лентами, вплетенными в волосы, поглядывая на взрослых, тоже всхлипывали. А потом, забывшись, начинали весело припрыгивать на дорожке, усыпанной хрустящим речным песком. Им еще неведомо, что такое смерть.
Процессия остановилась, священник, в последний раз помахав кадилом над гробом, поставленным на две табуретки, пригласил родных попрощаться. Ветер шевелил «венчик» на лбу Любови Леонтьевны, «подорожную» в ее сложенных крестом руках, Григорий приблизился первым, постоял, приподняв голову так, чтобы все окружающие заметили его именно в эту минуту, опечаленного, но мужественного и единственного, потом нагнулся, быстро припал губами к венчику и отступил, давая место другим. Облилась слезами тетя Саша, она гладила сухие, холодные пальцы покойной, поправляла в них «подорожную» и несколько раз поцеловала в губы.
— Сестричка, сестричка моя милая,— шептала она, раскачиваясь над гробом,— вот и ушла ты от нас, навеки ушла. Спи спокойно! О чем ты просила меня, все я сделаю...
Наступил черед Анны и малышек. Таля вдруг в страхе попятилась, косясь на открытую могильную яму, тоненько закричала:
— Бабушка спит! Зачем ее туда опускать хотят? Зачем землей засыпать? Отнесите домой...
Разревелась и младшая. Анна торопливо простилась с Любовью Леонтьевной и отвела девочек в сторону. Они уцепились за ее платье, испуганно вздрагивая и при каждом ударе молотка, когда гроб стали заколачивать гвоздями, и потом, когда на него в яму посыпались тяжелые глыбы земли.
На поминальный обед Григорий тоже не пожалел денег. Столы для родных и городской знати, друзей Григория, были накрыты в нескольких комнатах, а сверх того кухарка то и дело выходила во двор с полной корзиной и раздавала нищим и юродивым куски рыбного пирога и в протянутые горсти насыпала сладкую кутью. Угощала вином.
— Помяните новопреставленную рабу божию Любовь. Сыночек ее Григорий преданно вас просит...
Анне тяжело было глядеть на слишком уж быстро начавшееся застольное веселье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258