Похоже, бывало, при ясном, солнечном небе иногда поползет стрелка барометра-анероида налево, знаешь — это предвестник дурной погоды, пока еще таящейся за горизонтом,— и думай, где, как тебе укрыться от нее. В этот раз ему казалось: филеры с первого шага окружили со всех сторон, идут с ним рядом, попадаются навстречу, глазеют из-за каждого угла, маячат в ночных подворотнях. И он, обозлясь, иной раз останавливал кого-нибудь язвительным вопросом: «Все ходишь?»— а отрезвев, понимал — остановил совсем случайного прохожего.
Именно потому, не зная твердо, выслежен он или нет, он не решился пойти ни на какие ответственные связи, имея в памяти добрый десяток надежных адресов. Он не хранил при себе ничего нелегального и поселился в гостинице по нефальшивому, хотя и чужому, паспорту, никак не предполагая, что все обстоятельства
передачи ему этого паспорта малознакомым ему Романом Малиновским охранке стали известны едва ли не в тот же час, когда он сделался его владельцем. Задержался в Москве всего лишь на неделю, чтобы повидаться с самыми близкими людьми, чтобы немного освоиться с Россией тысяча девятьсот десятого года, прежде чем начать в ней свою партийную работу.
Она, эта Россия, представала по первому взгляду уже не такой, как в тот приезд, когда его схватили на Варшавском вокзале. Верноподданнические газеты теперь дружнее и куда восторженнее писали о промышленном подъеме страны, выделяя имена наиболее удачливых предпринимателей, писали о предстоящем сборе богатейшего урожая, ставя и это в прямую зависимость от мудрой и твердой столыпинской политики; хвалились «закономерным» упадком забастовочного движения и радостно уведомляли своих читателей о новых арестах в среде революционных партий, предсказывая их полное уничтожение в самое ближайшее время, после чего навсегда воцарится долгожданный и желанный покой.
Дубровинский чувствовал себя маленькой рыбкой, плавающей в пространстве, огороженном паутинно-тонким, но частым неводом. Ночью ему не спалось, днем он не знал, чем заняться, а бесцельно проводить время он и совсем не умел. Усилились боли в груди, появилась странная, непроходящая усталость в ногах, даже поутру, когда он поднимался с постели. Он ловил себя на мысли, что те «месмерические пассы», о которых в Давосе рассказывал герр Лаушер, он сейчас делает над собой, чтобы сохранить твердость воли и самообладание. И когда ему стало ясно, что невидимый невод охватывает его все туже и не выскользнуть из кольца, а видимые филеры действительно целыми стаями бродят вокруг него, понял: Семен арестован с вещами; он не стал дожидаться, когда ворвутся жандармы и потащат из квартиры Никитина, разжигая праздное любопытство у соседей. Он спокойно вышел на улицу...
А тюремная одиночная камера и допросы — все это уже не имело значения, это обычная и неизбежная полоса самой тягостной жизни перед тем, как отправиться в ссылку. Куда? Он приготовил себя к Сибири. И не удивился, когда ему огласили именно такое постановление Особого Совещания.
Важно было, что он на допросах не навел жандармских ищеек на след кого-либо из своих товарищей, работающих в подполье. Горько было сознавать, что сам он надолго выпал из их рядов, не успев сделать решительно ничего существенного здесь, в России. И нужно было думать и думать теперь, как снова вернуться в общий строй.
А Сибирь далека. Туруханский край словно бы и еще дальше, и где там «край» этого края, в котором придется жить долгие четыре года, пока неведомо. Побег...
У барьера, делившего комнату свиданий пополам, с обеих сторон была невообразимая толчея, и Дубровинский, не сумев вырваться вперед в число первых, когда стражник отворил дверь, теперь несколько растерянно искал глазами Анну. Она ведь собиралась на прощание привести и обеих девочек.
— Папа! Папочка! — вдруг сквозь галдеж прорезался детский голосок.
Дубровинский сразу узнал его: Таля! И тут же увидел над барьером в самом уголке ее испуганное круглое, личико. Рядом стояла Анна и помогала ей приподняться повыше.
Стражник старательно заработал локтями, расталкивая арестантов и давая место Дубровинскому, видимо, из чувства личной симпатии.
— Ося, здравствуй, родной мой!
Анна казалась спокойной, как и всегда во время таких коротких и суматошных свиданий, но Дубровинский видел, как трудно дается ей это. Он пожал ей пальцы.
— Папочка, а ты опять уезжаешь? Надолго? —со звенящей тоской произнесла Таля. И по щекам у нее покатились слезы.— Мама сказала: не знает.
— И я не знаю, Талочка,— ответил Дубровинский.— Постараюсь вернуться скорее. Мне так скучно без вас. Поеду в лес, к реке, стану рыбу ловить, грибы собирать. Помнишь, как в Косто-маровке?
— А тебе разрешат? Арестованным это можно? — с тревожной напряженностью в голосе спросила Таля.
— Там я буду уже не арестованным, и мне все будет можно,— успокоил он. И спросил Анну: — А что с Верочкой? Почему не пришла? Захворала?
— Нет,— сказала Анна.— Верочка тоже пришла. И тетя Саша. Но они там,— махнула рукой назад,— они там сидят. Верочка плачет, и тетя Саша никак не может ее успокоить.
— Она боится входить в тюрьму, боится, что ее посадят, как тебя, за решетку,— объяснила Таля отцу.
— Прошлый раз, когда мы вернулись от тебя, Верочка ночью во сне так страшно кричала, что я хотела наутро ее к доктору отвести, показать,— стараясь, чтобы этих слов не услышала дочь, сказала Анна.— А сегодня все время твердила: «С папочкой хочу попрощаться, пойдем, ну скорее пойдем!» — пришли — и в горькие слезы: «Давай обратно пойдем, я боюсь!» Но ты не волнуйся, Ося, с детьми это бывает. Тетя Саша сумеет ее развеселить. Что я должна для тебя сделать?
— Ничего, Аня, милая! Ничего,— сказал Дубровинский, оглядывая ее бледное лицо с темными кругами под глазами.— Береги себя и береги детей. А у нас с тобой все еще впереди.
— Да, я знаю, все впереди,— рассеянно сказала Анна.— Вчера из департамента полиции получила отказ заменить Сибирь высылкой за границу. Но я снова буду писать, когда тебя водворят уже на определенное место.
— Бесполезно. Аня, не теряй на это свои духовные силы. Разве они еще раз поверят? И если бы даже поверили, я не уеду за границу.
— Буду писать,— упрямо сказала Анна.— Все равно буду писать. Тебе необходимо лечиться в Давосе. Они не имеют права отказывать.
— Мне нужно работать здесь, в России,— возразил Дубровинский.— А право они имеют на все,— он понизил голос до свистящего шепота,— на все, кроме запрещения мне снова сбежать из ссылки.
— Тихо! — Анна приложила палец к губам.— Талочка, ты помнишь стихи, какие мы учили вчера? Почитай папе.
Таля не сводила глаз с отца. Когда он летом приходил к ним домой, он не был таким худым и усталым, и разговаривать, играть с ним, читать стихи было легко и приятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258
Именно потому, не зная твердо, выслежен он или нет, он не решился пойти ни на какие ответственные связи, имея в памяти добрый десяток надежных адресов. Он не хранил при себе ничего нелегального и поселился в гостинице по нефальшивому, хотя и чужому, паспорту, никак не предполагая, что все обстоятельства
передачи ему этого паспорта малознакомым ему Романом Малиновским охранке стали известны едва ли не в тот же час, когда он сделался его владельцем. Задержался в Москве всего лишь на неделю, чтобы повидаться с самыми близкими людьми, чтобы немного освоиться с Россией тысяча девятьсот десятого года, прежде чем начать в ней свою партийную работу.
Она, эта Россия, представала по первому взгляду уже не такой, как в тот приезд, когда его схватили на Варшавском вокзале. Верноподданнические газеты теперь дружнее и куда восторженнее писали о промышленном подъеме страны, выделяя имена наиболее удачливых предпринимателей, писали о предстоящем сборе богатейшего урожая, ставя и это в прямую зависимость от мудрой и твердой столыпинской политики; хвалились «закономерным» упадком забастовочного движения и радостно уведомляли своих читателей о новых арестах в среде революционных партий, предсказывая их полное уничтожение в самое ближайшее время, после чего навсегда воцарится долгожданный и желанный покой.
Дубровинский чувствовал себя маленькой рыбкой, плавающей в пространстве, огороженном паутинно-тонким, но частым неводом. Ночью ему не спалось, днем он не знал, чем заняться, а бесцельно проводить время он и совсем не умел. Усилились боли в груди, появилась странная, непроходящая усталость в ногах, даже поутру, когда он поднимался с постели. Он ловил себя на мысли, что те «месмерические пассы», о которых в Давосе рассказывал герр Лаушер, он сейчас делает над собой, чтобы сохранить твердость воли и самообладание. И когда ему стало ясно, что невидимый невод охватывает его все туже и не выскользнуть из кольца, а видимые филеры действительно целыми стаями бродят вокруг него, понял: Семен арестован с вещами; он не стал дожидаться, когда ворвутся жандармы и потащат из квартиры Никитина, разжигая праздное любопытство у соседей. Он спокойно вышел на улицу...
А тюремная одиночная камера и допросы — все это уже не имело значения, это обычная и неизбежная полоса самой тягостной жизни перед тем, как отправиться в ссылку. Куда? Он приготовил себя к Сибири. И не удивился, когда ему огласили именно такое постановление Особого Совещания.
Важно было, что он на допросах не навел жандармских ищеек на след кого-либо из своих товарищей, работающих в подполье. Горько было сознавать, что сам он надолго выпал из их рядов, не успев сделать решительно ничего существенного здесь, в России. И нужно было думать и думать теперь, как снова вернуться в общий строй.
А Сибирь далека. Туруханский край словно бы и еще дальше, и где там «край» этого края, в котором придется жить долгие четыре года, пока неведомо. Побег...
У барьера, делившего комнату свиданий пополам, с обеих сторон была невообразимая толчея, и Дубровинский, не сумев вырваться вперед в число первых, когда стражник отворил дверь, теперь несколько растерянно искал глазами Анну. Она ведь собиралась на прощание привести и обеих девочек.
— Папа! Папочка! — вдруг сквозь галдеж прорезался детский голосок.
Дубровинский сразу узнал его: Таля! И тут же увидел над барьером в самом уголке ее испуганное круглое, личико. Рядом стояла Анна и помогала ей приподняться повыше.
Стражник старательно заработал локтями, расталкивая арестантов и давая место Дубровинскому, видимо, из чувства личной симпатии.
— Ося, здравствуй, родной мой!
Анна казалась спокойной, как и всегда во время таких коротких и суматошных свиданий, но Дубровинский видел, как трудно дается ей это. Он пожал ей пальцы.
— Папочка, а ты опять уезжаешь? Надолго? —со звенящей тоской произнесла Таля. И по щекам у нее покатились слезы.— Мама сказала: не знает.
— И я не знаю, Талочка,— ответил Дубровинский.— Постараюсь вернуться скорее. Мне так скучно без вас. Поеду в лес, к реке, стану рыбу ловить, грибы собирать. Помнишь, как в Косто-маровке?
— А тебе разрешат? Арестованным это можно? — с тревожной напряженностью в голосе спросила Таля.
— Там я буду уже не арестованным, и мне все будет можно,— успокоил он. И спросил Анну: — А что с Верочкой? Почему не пришла? Захворала?
— Нет,— сказала Анна.— Верочка тоже пришла. И тетя Саша. Но они там,— махнула рукой назад,— они там сидят. Верочка плачет, и тетя Саша никак не может ее успокоить.
— Она боится входить в тюрьму, боится, что ее посадят, как тебя, за решетку,— объяснила Таля отцу.
— Прошлый раз, когда мы вернулись от тебя, Верочка ночью во сне так страшно кричала, что я хотела наутро ее к доктору отвести, показать,— стараясь, чтобы этих слов не услышала дочь, сказала Анна.— А сегодня все время твердила: «С папочкой хочу попрощаться, пойдем, ну скорее пойдем!» — пришли — и в горькие слезы: «Давай обратно пойдем, я боюсь!» Но ты не волнуйся, Ося, с детьми это бывает. Тетя Саша сумеет ее развеселить. Что я должна для тебя сделать?
— Ничего, Аня, милая! Ничего,— сказал Дубровинский, оглядывая ее бледное лицо с темными кругами под глазами.— Береги себя и береги детей. А у нас с тобой все еще впереди.
— Да, я знаю, все впереди,— рассеянно сказала Анна.— Вчера из департамента полиции получила отказ заменить Сибирь высылкой за границу. Но я снова буду писать, когда тебя водворят уже на определенное место.
— Бесполезно. Аня, не теряй на это свои духовные силы. Разве они еще раз поверят? И если бы даже поверили, я не уеду за границу.
— Буду писать,— упрямо сказала Анна.— Все равно буду писать. Тебе необходимо лечиться в Давосе. Они не имеют права отказывать.
— Мне нужно работать здесь, в России,— возразил Дубровинский.— А право они имеют на все,— он понизил голос до свистящего шепота,— на все, кроме запрещения мне снова сбежать из ссылки.
— Тихо! — Анна приложила палец к губам.— Талочка, ты помнишь стихи, какие мы учили вчера? Почитай папе.
Таля не сводила глаз с отца. Когда он летом приходил к ним домой, он не был таким худым и усталым, и разговаривать, играть с ним, читать стихи было легко и приятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258