две собаки дерутся — третья не лезь?
— Здесь не собаки дерутся, а муж бьет свою жену,— возразил Дубровинский.— Я не вмешиваюсь в вашу личную жизнь, но всеми силами души протестую против рукоприкладства.
— За эти разные протесты вашего брата сюда либо в каторгу и посылают,— уже с легкой ноткой торжества отрезал Петра.— Нами ты не командоваи. Бил бабу свою и, когда надо, опеть-таки бить стану. Тем более: не я первый в сей раз, а она руку на меня занесла! Куды это? Напросился ты к нам на постой — живи. Только так: ты — свое, мы — свое.
Сдернул с деревянного гвоздя картуз, натянул на голову, торопливо надел залощенный нагольный полушубок и вышел, свирепо хлопнув дверью. Праскева тряпкой вытирала пол, выкручивала ее над поганым ведром. Тихо вздыхала. И все стеснительно отворачивалась. Под глазом у нее всплывал багровый крово подтек.
— Чего вытаращились?—вдруг недовольно спросила она. И как была, с растрепанными, падающими на полуобнаженную грудь волосами, в подоткнутой спереди мокрой юбке, подступила к Дубровинскому.— Не видали такого? Ну вот, поглядите.
— Всякое видел я,— тихо отозвался Дубровинский.— Мне вас сделалось жаль. Извините мое вмешательство.
— Дак чего теперьча извинять,— устало отмахнулась Праскева.
И Дубровинский заметил, как перевиты толстыми синими венами ее не по-женски сухие, жилистые руки. А сама она еще совсем молода. Вряд ли ей больше чем тридцать лет.
— Чего извинять?— повторила Праскева.— Все равно теперьча Петра напьется. А так, бывает, я и сдержала бы его при себе.
— Дорогая цена,— сказал Дубровинский.
— А чего нонче дешево?— невесело усмехнулась Праскева.— За семью, чтобы сберечь ее, за всякой ценой не постоишь. К тому еще Петра — мужик из ряду хороший. А у меня от его двое робят.
«Не хочет сор из избы выносить»,— подумал Дубровинский.
— Еще раз простите меня,— вслух сказал он.— И назовите, пожалуйста, мне свое отчество. Вчера я был до того измучен, что решительно ничего не запомнил.
Праскева, не сводя глаз с Дубровинского, провела руками по бедрам, вскрикнула тихо: «Ах-ти, мамонька моя!» — и стала торопливо расправлять, обдергивать юбку, отмахивать падающие на лицо волосы.
— По батюшке я Игнатьевна. Да чего меня навеличи-вать? Праскева я и есть Праскева.
Она отошла к плите, принялась узкой деревянной лопаткой перемешивать урчащее в огромном чугуне белье. Клубы душного серого пара взметнулись под потолок. Струйки пота текли у нее по щекам.
— Вы все виноватитесь, извиняетесь, — заговорила опять Праскева.— А не надо этого. Ну было — было. Только наперед чтобы знали вы: живем мы с Петрой моим дружно. Как жизнь нас повязала. А случаем переругнемся либо до рук дело дойдет, не меня Петра бьет — нужду нашу бьет. И зла за это я на него не таю.
— Прасковья Игнатьевна, понимаю вас,— сказал Дубровинский.— Но, право же, истина была на вашей стороне.
— А кака така моя истина!— воскликнула Праскева.— Истина та, что работы для мужиков в нашем городе нет. Одна винокурня, вся и работа. А желающих числа нету. Да не приведи бог на эвтом заводе работать. Так еще пьют не пьют мужики, а на винокурне с одного воздуху уже пьяные. Вот и пробивается Петра поденщиной, у кого забор повалился — поднять, кому колодец вырыть, кому сажень дров испилить, наколоть. На село переехать думали. Так в наших краях и совсем голодуха. Вот и развела курей, поросят. Барду наладилась брать в винокурне, за это для начальства бельишко стираю, по субботам хожу полы мыть. На моих заботах дом только и держится. Взвою, бывает, на Петру — лодырь! А он и не лодырь, ежели была бы настоящая мужская работа.
— Не зазорно и по дому бы вам помочь,— припоминая начало размолвки Праскевы со своим мужем, сказал Дубровинский.
Ему хотелось поддержать эту женщину нравственно. Пусть почувствует, что горечь ее небезосновательна. Но Праскева, суетливо вытаскивая из чугуна истекающее горячим паром белье и складывая его в корыто, лишь отрицательно покачала головой.
— Одни разговоры,— повторяя интонации мужа, сказала она,— это одни разговоры. От таких вот, как вы, политиков ссыльных пошли. А мужчина быть должон мужчиной, баба — бабой. Им — пить, нам — выть!
— Нерадостную картину жизни вы, Прасковья Игнатьевна, рисуете,— несколько сбитый с толку, заметил Дубровинский. И подбежал, видя, как Праскева натуживается, чтобы опрокинуть большую деревянную шайку с водой в освободившийся чугун.— Позвольте, я помогу!
Она засмеялась, потеснилась у плиты, давая место Дубро-винскому: «Ну, ну!» Дождалась, когда он поставит пустую шайку на пол.
— А чего же не радостную?—спросила она.— Каждый час от жизни радости и не требовай. А бывает денек или там ночь — с Петрой... Это как позабудешь? Греет. Вот вы, политики, о радостях все говорите. Ну, а где она, в чем ваша-то радость? Кандалы, тюрьмы, не то в ссылках по чужим углам, от семей своих оторванные. С чего нам, чтобы в зависть, пример брать?
— Тяжело, глухо народу живется? Сами же так говорите, Прасковья Игнатьевна! И кто-то должен первым вступить в борьбу со злом. Завидовать в судьбе нашей сейчас нечему. Завидовать станут внуки.
— Это мы все понимаем,— сказала Праскева и осторожно попробовала рукой белье в корыте, не горячее ли,— все понимаем. Потому и углы в доме политикам сдаем. Не корысти ради. Хотя себе какая копейка тоже не помешает, знаем, и у вас ее лишней нет. Но скажите вы мне: вы женатые?
— Нет,— с некоторым замешательством ответил Дубровинский,— нет и не буду, не могу я жениться. Революционер обязан целиком посвятить себя одному делу. А семья связывает.
— И за барышнями даже не ухаживали?— с какой-то особой настойчивостью спросила Праскева.
Дубровинский слегка поморщился. Покоробило само сочетание слов «барышня» — «ухаживание» да и оттенок, как ему показалось, чисто бабьего любопытства в вопросе Праскевы.
— Не ухаживал,— жестко сказал он.
— Ну тогда всей жизни сполна вы тоже не понимаете,— вздохнула Праскева.— Ни той, какая есть, ни той, за которую в тюрьмы да в ссылки идете. Призадумайтесь все-таки, унеситесь мыслью ко внукам, о которых говорите. Завидовать за муки ваши станут, конечно. А за любовь при этом беззаветную — вдвойне
бы позавидовали.
И принялась длинным посылом руки вдоль корыта намыливать всплывающее в горячей воде белье. Дубровинский вернулся за переборку в свой уголок. Прилег на постель. Все еще ныли в суставах натруженные ноги и теснило, тупой болью сдавливало грудь — трудно сделать глубокий вдох. Продуло, должно быть. На барже — сырой речной ветер, прохватывающий насквозь, а укрыться от него некуда. По плечам то и дело хлестали косые ледяные дожди, временами перемежаясь со снежной крупой... Мелкая дрожь пробежала по телу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258
— Здесь не собаки дерутся, а муж бьет свою жену,— возразил Дубровинский.— Я не вмешиваюсь в вашу личную жизнь, но всеми силами души протестую против рукоприкладства.
— За эти разные протесты вашего брата сюда либо в каторгу и посылают,— уже с легкой ноткой торжества отрезал Петра.— Нами ты не командоваи. Бил бабу свою и, когда надо, опеть-таки бить стану. Тем более: не я первый в сей раз, а она руку на меня занесла! Куды это? Напросился ты к нам на постой — живи. Только так: ты — свое, мы — свое.
Сдернул с деревянного гвоздя картуз, натянул на голову, торопливо надел залощенный нагольный полушубок и вышел, свирепо хлопнув дверью. Праскева тряпкой вытирала пол, выкручивала ее над поганым ведром. Тихо вздыхала. И все стеснительно отворачивалась. Под глазом у нее всплывал багровый крово подтек.
— Чего вытаращились?—вдруг недовольно спросила она. И как была, с растрепанными, падающими на полуобнаженную грудь волосами, в подоткнутой спереди мокрой юбке, подступила к Дубровинскому.— Не видали такого? Ну вот, поглядите.
— Всякое видел я,— тихо отозвался Дубровинский.— Мне вас сделалось жаль. Извините мое вмешательство.
— Дак чего теперьча извинять,— устало отмахнулась Праскева.
И Дубровинский заметил, как перевиты толстыми синими венами ее не по-женски сухие, жилистые руки. А сама она еще совсем молода. Вряд ли ей больше чем тридцать лет.
— Чего извинять?— повторила Праскева.— Все равно теперьча Петра напьется. А так, бывает, я и сдержала бы его при себе.
— Дорогая цена,— сказал Дубровинский.
— А чего нонче дешево?— невесело усмехнулась Праскева.— За семью, чтобы сберечь ее, за всякой ценой не постоишь. К тому еще Петра — мужик из ряду хороший. А у меня от его двое робят.
«Не хочет сор из избы выносить»,— подумал Дубровинский.
— Еще раз простите меня,— вслух сказал он.— И назовите, пожалуйста, мне свое отчество. Вчера я был до того измучен, что решительно ничего не запомнил.
Праскева, не сводя глаз с Дубровинского, провела руками по бедрам, вскрикнула тихо: «Ах-ти, мамонька моя!» — и стала торопливо расправлять, обдергивать юбку, отмахивать падающие на лицо волосы.
— По батюшке я Игнатьевна. Да чего меня навеличи-вать? Праскева я и есть Праскева.
Она отошла к плите, принялась узкой деревянной лопаткой перемешивать урчащее в огромном чугуне белье. Клубы душного серого пара взметнулись под потолок. Струйки пота текли у нее по щекам.
— Вы все виноватитесь, извиняетесь, — заговорила опять Праскева.— А не надо этого. Ну было — было. Только наперед чтобы знали вы: живем мы с Петрой моим дружно. Как жизнь нас повязала. А случаем переругнемся либо до рук дело дойдет, не меня Петра бьет — нужду нашу бьет. И зла за это я на него не таю.
— Прасковья Игнатьевна, понимаю вас,— сказал Дубровинский.— Но, право же, истина была на вашей стороне.
— А кака така моя истина!— воскликнула Праскева.— Истина та, что работы для мужиков в нашем городе нет. Одна винокурня, вся и работа. А желающих числа нету. Да не приведи бог на эвтом заводе работать. Так еще пьют не пьют мужики, а на винокурне с одного воздуху уже пьяные. Вот и пробивается Петра поденщиной, у кого забор повалился — поднять, кому колодец вырыть, кому сажень дров испилить, наколоть. На село переехать думали. Так в наших краях и совсем голодуха. Вот и развела курей, поросят. Барду наладилась брать в винокурне, за это для начальства бельишко стираю, по субботам хожу полы мыть. На моих заботах дом только и держится. Взвою, бывает, на Петру — лодырь! А он и не лодырь, ежели была бы настоящая мужская работа.
— Не зазорно и по дому бы вам помочь,— припоминая начало размолвки Праскевы со своим мужем, сказал Дубровинский.
Ему хотелось поддержать эту женщину нравственно. Пусть почувствует, что горечь ее небезосновательна. Но Праскева, суетливо вытаскивая из чугуна истекающее горячим паром белье и складывая его в корыто, лишь отрицательно покачала головой.
— Одни разговоры,— повторяя интонации мужа, сказала она,— это одни разговоры. От таких вот, как вы, политиков ссыльных пошли. А мужчина быть должон мужчиной, баба — бабой. Им — пить, нам — выть!
— Нерадостную картину жизни вы, Прасковья Игнатьевна, рисуете,— несколько сбитый с толку, заметил Дубровинский. И подбежал, видя, как Праскева натуживается, чтобы опрокинуть большую деревянную шайку с водой в освободившийся чугун.— Позвольте, я помогу!
Она засмеялась, потеснилась у плиты, давая место Дубро-винскому: «Ну, ну!» Дождалась, когда он поставит пустую шайку на пол.
— А чего же не радостную?—спросила она.— Каждый час от жизни радости и не требовай. А бывает денек или там ночь — с Петрой... Это как позабудешь? Греет. Вот вы, политики, о радостях все говорите. Ну, а где она, в чем ваша-то радость? Кандалы, тюрьмы, не то в ссылках по чужим углам, от семей своих оторванные. С чего нам, чтобы в зависть, пример брать?
— Тяжело, глухо народу живется? Сами же так говорите, Прасковья Игнатьевна! И кто-то должен первым вступить в борьбу со злом. Завидовать в судьбе нашей сейчас нечему. Завидовать станут внуки.
— Это мы все понимаем,— сказала Праскева и осторожно попробовала рукой белье в корыте, не горячее ли,— все понимаем. Потому и углы в доме политикам сдаем. Не корысти ради. Хотя себе какая копейка тоже не помешает, знаем, и у вас ее лишней нет. Но скажите вы мне: вы женатые?
— Нет,— с некоторым замешательством ответил Дубровинский,— нет и не буду, не могу я жениться. Революционер обязан целиком посвятить себя одному делу. А семья связывает.
— И за барышнями даже не ухаживали?— с какой-то особой настойчивостью спросила Праскева.
Дубровинский слегка поморщился. Покоробило само сочетание слов «барышня» — «ухаживание» да и оттенок, как ему показалось, чисто бабьего любопытства в вопросе Праскевы.
— Не ухаживал,— жестко сказал он.
— Ну тогда всей жизни сполна вы тоже не понимаете,— вздохнула Праскева.— Ни той, какая есть, ни той, за которую в тюрьмы да в ссылки идете. Призадумайтесь все-таки, унеситесь мыслью ко внукам, о которых говорите. Завидовать за муки ваши станут, конечно. А за любовь при этом беззаветную — вдвойне
бы позавидовали.
И принялась длинным посылом руки вдоль корыта намыливать всплывающее в горячей воде белье. Дубровинский вернулся за переборку в свой уголок. Прилег на постель. Все еще ныли в суставах натруженные ноги и теснило, тупой болью сдавливало грудь — трудно сделать глубокий вдох. Продуло, должно быть. На барже — сырой речной ветер, прохватывающий насквозь, а укрыться от него некуда. По плечам то и дело хлестали косые ледяные дожди, временами перемежаясь со снежной крупой... Мелкая дрожь пробежала по телу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258