КРУГИ
ПОВЕСТЬ
БЕЛОРУС
ПАМЯТЬ ЗЕМЛИ
На моей родине есть небольшой городок Слуцк. Как и всякий город с почтенной биографией, он имел то место, где сосредоточивалась торговая и экономическая жизнь округи,— рыночную площадь, расположенную в самом центре. Это была довольно большая, протянувшаяся по обе стороны Мос- ковско-Варшавского шоссе, вымощенная площадь, и называлась она у нас местом. На одной половине ее размещались лотки торговцев пуговицами, пряниками, кружевами и лентами, на другой — стояли подводы из сел, и тут царил гомон, пахло конским потом, шла торговля огурцами, луком, яблоками, зерном, бондарными и столярными изделиями, и на возах, бывало, весело распивалась кварта водки. Особенно оживленно и красочно было в ярмарочные дни, когда ярко цвели девичьи домотканые наряды и на паперти собора парни лихо заламывали шапки, чтобы выставить чуб. На дорожке, ведущей к собору, сидели нищие — слепые, безрукие, безногие, со свалявшимися бородами, с худыми шеями, что вытягивались из перехваченных тесемкой воротников холщовых рубах, с поднятыми в небо незрячими глазами. Иногда рядом с ними сидели и мальчики-поводыри и тонкими детскими голосами выводили песни такие скорбные и беспросветные, что разрывалось сердце.
В 1923 году на этой площади, на той ее половине, где стояли подводы, у самой дороги работникам связи понадобилось вырыть яму под телеграфный столб. Два человека ломами разворотили булыжник, стали раскапывать твердую, веками спрессованную, конской жижей пропитанную ржаво-бурую землю. Меньше чем на метровой глубине землекопы наткнулись на гроб. Чтобы не повредить его, землекопы сгребли с крышки землю, отступили чуть в сторону и стали копать дальше. И каково же было удивление, когда под этим гробом оказались еще два: они лежали наискось под первым, выступая набрякшими земляной сыростью досками.
И тогда посчитали тяжким грехом тревожить прах предков — землекопы засыпали яму и принялись разворачивать мостовую в другом месте.
Там же, в Слуцке, на Подвальной улице, хозяйка, у которой я снимал угол, весной в дальнем конце своего сада стала копать яму, чтобы зарыть нечистоты, как это было принято у городских хозяев. Лопата наткнулась на что-то твердое и заскрежетала: под первым черным, плодородным пластом слуцкой земли лежали угли — след далеких, дотла уничтоженных пожаром строений. Потом стали попадаться истлевшие кости, и, наконец, там же, в саду, был вырыт забитый землей человеческий череп.
Вот история твоя, Беларусь. По землям твоим проходили с огнем и мечом тевтонские псы-рыцари, монголо-татарские орды, шведы Карла XII, полки Наполеона; разоряли тебя и доводили до нищеты свои же князьки и магнаты, отдавая города и села в приданое или проигрывая в карты, а потом отвоевывая и деля их снова между собою. Не спрашивали у тебя, у народа твоего, с кем хочет он быть, а жгли, опустошали и уничтожали так, что от городов и сел твоих не оставалось и следа. Это же понятно, что только после полного истребления, когда от поселений оставались одни пепелища, можно было на месте прежних могил разбить базарную площадь, не страшась греха перед богом, а на костях людей высаживать сады. А сколько по землям твоим уже на людской памяти прогремело больших и малых войн, когда кромсали и рвали тело твое на куски. И каждый пришелец норовил покорить тебя. Сколько же сынов твоих, похороненных и не похороненных, погублено неведомо кем и .когда, сколько стерлось их следов, сколько их костей приняла и укрыла от горя людского ты в земле своей...
Я люблю тебя, край мой. И склоняю голову перед всеми твоими пепелищами. Перед всеми курганами. Перед могилами. И теми, давними, и вчерашними, что остались как память о самой трудной и самой лютой схватке со страшным чудовищем — черной свастикой. Эти жертвы — святые. Лучшие люди твои приняли смерть, чтобы жить нам дальше.
Отчизна!
КРУГ ПЕРВЫЙ
ПОРОГ 1
Не везло моему отцу на сыновей. Умирали. А какой же это хозяин без наследника. Добрые люди посоветовали: когда родится снова сын, надо ранним утром выйти на дорогу и того, кого первым встретишь, взять в крестные. Это поможет.
И как только я родился, отец последовал этому совету. На рассвете вышел за село. На какую дорогу свернуть? На Степково, на Подлужье, на Сунаи? Лучше на Сунаи: они лежат за логом, окрестности далеко просматриваются. А осень тихая, вокруг все пустынно.
Наконец с той стороны низины .кто-то показался. Ехал. Спешил, вероятно: пыль хоть по-осеннему и сырая, а вилась клубами. Все ближе и ближе, проскочил мостик; уже видно, что катит на гнедом жеребце. А когда поравнялся отец обмер: пуковский помещик Ёдка. Но, не долго думая, снял шапку и бросился в ноги с поклоном. Жеребец остановился.
— Что случилось, человече?
— Паночек, родненький, помогите!
— А что за беда у тебя?
— Сын родился.
— Ха-ха, ну и смешной ты человек!
Отец изложил просьбу: так, мол, и так, будьте крестным, тогда, может, бог и смилостивится.
Рассказывали, что наш пан был либерал, люди не слишком на него жаловались.
— Откуда же ты?
— Из Труханович.
— А звать как?
— Алексей.
— Ну ладно, Алексей, человек божий. А сын твой где?
— Дома.
Вот и получилось, что моим крестным стал помещик. Сколько натерпелся я из-за этого: пока учился в Трухановичах, меня только Ёдчиком и звали. Мне казалось, что обиднее клички и придумать нельзя. Долго не понимал, почему меня так дразнят.
И брала горькая досада: все знают своих крестных, иногда хоть по большим праздникам получают от них подарки, а я своего даже не видел никогда. Ну да это еще полбеды, а вот кличка досаждала: будто в чем-то недобром меня уличала и настораживала моих сверстников.
Первое, что я помню, даже мало похоже на правду. В празднично убранной хате тесно от людей, лица и фигуры их слиты в сплошную невыразительную массу. Женские руки держат хилого ребенка. В белой рубашонке, бледный и тихий, он сидит покорно, будто силясь понять, что тут происходит. А происходит что-то необычное: стоит настороженно- торжественная тишина, и люди, собравшиеся в хате, словно ждут свершения великого чуда.
Много лет спустя, пройдя пору возмужания и годы странствий, я рассказал этот эпизод сестре Ульяне, чем крайне удивил ее. Рассказал как о случае, в котором не могу разобраться: был он или не был. Возможно, я его выдумал, возможно, услышал от кого-то или увидел во сне и постепенно воспринял как явь. Но Ульяна сказала, что это действительный случай, только я не должен был его помнить, так как был тогда еще слишком мал. Оказывается, в ту пору, когда мне на счастье искали крестного отца, был жив еще мой старший братик, такой болезненный, что благополучную его судьбу надежд никаких не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
ПОВЕСТЬ
БЕЛОРУС
ПАМЯТЬ ЗЕМЛИ
На моей родине есть небольшой городок Слуцк. Как и всякий город с почтенной биографией, он имел то место, где сосредоточивалась торговая и экономическая жизнь округи,— рыночную площадь, расположенную в самом центре. Это была довольно большая, протянувшаяся по обе стороны Мос- ковско-Варшавского шоссе, вымощенная площадь, и называлась она у нас местом. На одной половине ее размещались лотки торговцев пуговицами, пряниками, кружевами и лентами, на другой — стояли подводы из сел, и тут царил гомон, пахло конским потом, шла торговля огурцами, луком, яблоками, зерном, бондарными и столярными изделиями, и на возах, бывало, весело распивалась кварта водки. Особенно оживленно и красочно было в ярмарочные дни, когда ярко цвели девичьи домотканые наряды и на паперти собора парни лихо заламывали шапки, чтобы выставить чуб. На дорожке, ведущей к собору, сидели нищие — слепые, безрукие, безногие, со свалявшимися бородами, с худыми шеями, что вытягивались из перехваченных тесемкой воротников холщовых рубах, с поднятыми в небо незрячими глазами. Иногда рядом с ними сидели и мальчики-поводыри и тонкими детскими голосами выводили песни такие скорбные и беспросветные, что разрывалось сердце.
В 1923 году на этой площади, на той ее половине, где стояли подводы, у самой дороги работникам связи понадобилось вырыть яму под телеграфный столб. Два человека ломами разворотили булыжник, стали раскапывать твердую, веками спрессованную, конской жижей пропитанную ржаво-бурую землю. Меньше чем на метровой глубине землекопы наткнулись на гроб. Чтобы не повредить его, землекопы сгребли с крышки землю, отступили чуть в сторону и стали копать дальше. И каково же было удивление, когда под этим гробом оказались еще два: они лежали наискось под первым, выступая набрякшими земляной сыростью досками.
И тогда посчитали тяжким грехом тревожить прах предков — землекопы засыпали яму и принялись разворачивать мостовую в другом месте.
Там же, в Слуцке, на Подвальной улице, хозяйка, у которой я снимал угол, весной в дальнем конце своего сада стала копать яму, чтобы зарыть нечистоты, как это было принято у городских хозяев. Лопата наткнулась на что-то твердое и заскрежетала: под первым черным, плодородным пластом слуцкой земли лежали угли — след далеких, дотла уничтоженных пожаром строений. Потом стали попадаться истлевшие кости, и, наконец, там же, в саду, был вырыт забитый землей человеческий череп.
Вот история твоя, Беларусь. По землям твоим проходили с огнем и мечом тевтонские псы-рыцари, монголо-татарские орды, шведы Карла XII, полки Наполеона; разоряли тебя и доводили до нищеты свои же князьки и магнаты, отдавая города и села в приданое или проигрывая в карты, а потом отвоевывая и деля их снова между собою. Не спрашивали у тебя, у народа твоего, с кем хочет он быть, а жгли, опустошали и уничтожали так, что от городов и сел твоих не оставалось и следа. Это же понятно, что только после полного истребления, когда от поселений оставались одни пепелища, можно было на месте прежних могил разбить базарную площадь, не страшась греха перед богом, а на костях людей высаживать сады. А сколько по землям твоим уже на людской памяти прогремело больших и малых войн, когда кромсали и рвали тело твое на куски. И каждый пришелец норовил покорить тебя. Сколько же сынов твоих, похороненных и не похороненных, погублено неведомо кем и .когда, сколько стерлось их следов, сколько их костей приняла и укрыла от горя людского ты в земле своей...
Я люблю тебя, край мой. И склоняю голову перед всеми твоими пепелищами. Перед всеми курганами. Перед могилами. И теми, давними, и вчерашними, что остались как память о самой трудной и самой лютой схватке со страшным чудовищем — черной свастикой. Эти жертвы — святые. Лучшие люди твои приняли смерть, чтобы жить нам дальше.
Отчизна!
КРУГ ПЕРВЫЙ
ПОРОГ 1
Не везло моему отцу на сыновей. Умирали. А какой же это хозяин без наследника. Добрые люди посоветовали: когда родится снова сын, надо ранним утром выйти на дорогу и того, кого первым встретишь, взять в крестные. Это поможет.
И как только я родился, отец последовал этому совету. На рассвете вышел за село. На какую дорогу свернуть? На Степково, на Подлужье, на Сунаи? Лучше на Сунаи: они лежат за логом, окрестности далеко просматриваются. А осень тихая, вокруг все пустынно.
Наконец с той стороны низины .кто-то показался. Ехал. Спешил, вероятно: пыль хоть по-осеннему и сырая, а вилась клубами. Все ближе и ближе, проскочил мостик; уже видно, что катит на гнедом жеребце. А когда поравнялся отец обмер: пуковский помещик Ёдка. Но, не долго думая, снял шапку и бросился в ноги с поклоном. Жеребец остановился.
— Что случилось, человече?
— Паночек, родненький, помогите!
— А что за беда у тебя?
— Сын родился.
— Ха-ха, ну и смешной ты человек!
Отец изложил просьбу: так, мол, и так, будьте крестным, тогда, может, бог и смилостивится.
Рассказывали, что наш пан был либерал, люди не слишком на него жаловались.
— Откуда же ты?
— Из Труханович.
— А звать как?
— Алексей.
— Ну ладно, Алексей, человек божий. А сын твой где?
— Дома.
Вот и получилось, что моим крестным стал помещик. Сколько натерпелся я из-за этого: пока учился в Трухановичах, меня только Ёдчиком и звали. Мне казалось, что обиднее клички и придумать нельзя. Долго не понимал, почему меня так дразнят.
И брала горькая досада: все знают своих крестных, иногда хоть по большим праздникам получают от них подарки, а я своего даже не видел никогда. Ну да это еще полбеды, а вот кличка досаждала: будто в чем-то недобром меня уличала и настораживала моих сверстников.
Первое, что я помню, даже мало похоже на правду. В празднично убранной хате тесно от людей, лица и фигуры их слиты в сплошную невыразительную массу. Женские руки держат хилого ребенка. В белой рубашонке, бледный и тихий, он сидит покорно, будто силясь понять, что тут происходит. А происходит что-то необычное: стоит настороженно- торжественная тишина, и люди, собравшиеся в хате, словно ждут свершения великого чуда.
Много лет спустя, пройдя пору возмужания и годы странствий, я рассказал этот эпизод сестре Ульяне, чем крайне удивил ее. Рассказал как о случае, в котором не могу разобраться: был он или не был. Возможно, я его выдумал, возможно, услышал от кого-то или увидел во сне и постепенно воспринял как явь. Но Ульяна сказала, что это действительный случай, только я не должен был его помнить, так как был тогда еще слишком мал. Оказывается, в ту пору, когда мне на счастье искали крестного отца, был жив еще мой старший братик, такой болезненный, что благополучную его судьбу надежд никаких не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122