Возможно, и плохо, что я так поступил тогда, но не раскаиваюсь: может, ты сама теперь посмотришь на себя со стороны, оглянешься на те далекие наши дороги и, может, задохнешься от боли и стыда. И если осталась в тебе та боль, то ты, может, поплачешь запоздалыми слешами раскаяния.
Погоди, я вспомнил еще не все.
Мы очень долго не виделись с тобой. Я даже начинал забывать тебя. Ты помнишь, как вечерами стали доноситься к нам далекие выстрелы орудий? Это горел восток заревом величайшей человеческой правды. Пан Гжецкий вполне почувствовал это: мы начали бороться против него уже настойчиво и открыто. Теперь мы выступали против него как великая народная сила. Пану Гжецкому приходилось заниматься не легким делом охраны порядка, а настоящей войной.
Нам немного не повезло. Мы не знали, что пан Гжецкий получил свежее подкрепление, и напали на него в тот момент, когда он обучал новых легионеров тому, как нужно наводить порядок. Помнишь тетку Полуту, которая жила в Замостье, на самом краю села? Она валялась в ногах у пана Гжецкого, умоляя, чтобы солдаты не забирали последнего поросенка. Смешно? Или трагично? Тетка Полута ползала у его ног и просила смилостивиться — ведь у нее была полная хата детей. Когда застрелили поросенка, тетка Полута крикнула:
— Грабители! Кровопийцы!
Тогда солдат выстрелил тетке Полуте в спину. Она не поднялась больше с колен, а пан* Гжецкий сказал «хорошо» и потер рука об руку, будто стирая с перчаток грязь.
Мы опоздали совсем немного, чтобы не дать погибнуть тетке Полуте. Схватка была жестокая и расплата дорогая. Мне тогда не повезло: я попал в плен. Нет, я бы не сдался, если бы не те злополучные раны. Ты же помнишь...
Меня привели в полицейский участок. Допрашивал сам пан Гжецкий. И здесь он был щеголеват — даже теперь не снял своих лайковых перчаток.
— Какое невероятное сочетание,— сказал пан Гжецкий, выгибая стек, как хлыстик,— любовник и повстанец. Но мы
не будем говорить на лирические темы. А лес вас теперь не укроет. Я не привык быть деликатным в делах чести — говорю вам об этом сразу...
Что ему нужно было? Чтобы я назвал себя? Он меня знал и так. Чтобы выдал своих друзей и единомышленников? Чтобы назвал своего начальника и помог его заполучить? Сколько нас, где наши силы и каковы наши планы? Вряд ли и это было нужно ему. Он и сам хорошо знал, что мы — это весь народ и нас невозможно счесть. Ему нужно было, чтобы я покорился, чтобы я валялся у него в ногах, вымаливая пощаду. Это было бы его победой.
Напрасно старался пан поручик, призвав на помощь солдат, когда уже не помогал до самой перчатки окровавленный стек. Я плюнул в лицо этому надменному выродку, сказав единственное слово: «Негодяй».
Он не услышал моего стона, когда полосовали и калечили мое тело, потому что и стон мой был бы для него победой.
Зачем ты пришла тогда? Или это мне только показалось в беспамятстве? Ни солдатам, ни пану Гжецкому я был больше не нужен: я валялся в собственной крови, жадно ища запекшимися губами хотя бы каплю воды. Может, ты пришла посмотреть на эту кровь? Или, может, пришла пожалеть или сказать, что любишь? Ты же когда-то считала удары моего сердца и говорила, что оно бьется для тебя. Нет, мне не почудилось: я слышал, как за дверью твой голос настойчиво повторял слово «пустите!».
— Нельзя,— сказал голос пана Гжецкого,— такие дела не для паненок.
— Зачем вы убили его! — кричала ты.— Пустите! Я должна его увидеть!
Я слышал, как ты плакала.
Может, это был сон? Я не чувствовал теперь ни боли, ни обиды. Было тяжелое забытье. Я хотел покоя. Как хорошо, что к человеку приходят добрые, спасительные сны.
...Широкая залитая солнцем поляна. Осень; стелется и чуть поблескивает паутина, цепляясь за тонкие оголенные стебли высоких трав. По всему небу разлита немеркнущая голубизна. Где-то у самого горизонта стоит лес, я угадываю его только по темной полоске над землей. Но вдруг он обступает меня со всех сторон; я слышу, как шумят сосны, как падают на землю шишки, и ноги неслышно ступают по мягким, скользким хвойным иглам. Очень скользко, и, оказывается, я уже не иду, а плыву. Ну конечно, как я мог не заметить: это же большая река! Лес расступился. Шум его умолк — передо мной безбрежный светлый простор. Речка поднимается над берегами, я высоко стою над водой и плыву и плыву, только где-то внизу проносятся мимо кусты красных ракит. Впереди кладка, ее концы не достают берегов; ты стоишь на ней и не можешь перейти. Я беру тебя на руки.
— Где же ты был? Я так долго ждала тебя, и мне было страшно,— говоришь ты, обнимая меня за шею.— Я всюду искала тебя. Тебе было трудно? Я бы могла помочь тебе...
Моей щеки касаются твои волосы, руки гладят плечи, ощупывают голову.
— Петрусь.. Петрусёк... Ты можешь сказать мне хоть слово? Очнись...
Я очнулся от боли. Это была ты, Таиса. В темноте я нашел твою руку, узнал твой голос. Ты перевязывала раны, смывала запекшуюся кровь, вытирала ее своим платочком.
— Зачем ты пришла сюда? — спросил я в темноту.
— Я не уйду. Я тебя не оставлю. Родной, дорогой мой, встань. Поднимись, пойдем...— шептала ты над моими губами...
— Чего ты хочешь?
— Идем! Я пойду с тобой, помогу тебе... Нужно торопиться. Я не оставлю тебя, Петрусь...
— Уходи,— мог я только сказать тебе.
— Петрусь, дорогой, я пришла за тобой. Пусть ты больше меня не любишь, но ты должен жить. Быстрее... Быстрей, Петрусёк...
Ты плакала. Твои слезы капали на мое лицо и обжигали, как искры.
— Я люблю тебя, Петрусь, дорогой мой. Разве ты не видишь, что дороже тебя у меня никого нет, что больше мне никто не нужен...
Эта боль была самая мучительная, самая страшная. Я оттолкнул тебя.
Тебя не было, когда я снова очнулся. Была густая, тягучая черная ночь. Липкая, как мои губы, запекшиеся от жажды.
На полу, в крови, рука нащупала маленький, оставленный тобой как последнее спасение мне браунинг...
СЛЕД РЕЗИНОВЫХ ШИН
Это была, можно сказать, окраина города, и называлась она Колонией. Круто спустившись с пригорка, широкая городская улица неожиданно кончалась, разбиваясь на переулки и улочки. Петляя, они разбегались и налево, и направо, шли то вдоль, то поперек, и в них трудно было разобраться. Но к одному зданию, низкому, просторному, отвоевавшему себе достаточно места среди этой путаницы, вел деревянный тротуар, настланный на толстых лежаках. Он тоже изгибался то вправо, то влево, однако именно его существование показывало, что здание оказалось здесь как бы случайно, что место ему — в центре города. Даже двор его, тоже широкий и просторный, был обсажен пирамидальными тополями и широкими кустами сирени.
Это была наша гимназия. Точнее говоря, не наша, так как мы были подселенцами. Мы, реалисты, не имели своего помещения, да и вообще не знали точно, что мы за школа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122